Йоханнес Зиммель - История Нины Б.
Дорогой господин Хольден, я буду каждый день молиться за Вас, чтобы. Ваша невиновность подтвердилась и Вас освободили. Оставайтесь мужественными. Все проходит. Ваша очень несчастная, искренне Вам преданная
Эмилия Блехова.
4
Нине нельзя было мне писать, и мне нельзя было писать Нине, мне не дали даже тех жалких двух минут, которые когда-то здесь предоставляли Юлиусу Бруммеру. Сначала я должен сознаться, сказал доктор Лофтинг, сначала я должен сознаться. Пролетали недели, появилось солнце, в моей камере стало душно. В кабинете доктора Лофтинга по-прежнему было прохладно и темно, но, несмотря на это, в моей душной камере мне было лучше чем у него. Допросы приводили меня в ужас. Я мог говорить что угодно, но он качал головой и спрашивал: «Где вы достали яд? Кто вам его продал, господин Хольден?»
Чтобы не потерять рассудок, я обратился с ходатайством к тюремному руководству с просьбой вернуть мне мой дневник и разрешить мне его продолжить. Разрешение на это я получил. Теперь я писал дальше. Я писал — если меня не водили на допросы — ежедневно с девяти утра до полудня и вечерами с семи до половины десятого, пока не выключали свет. Становилось все более душно. В июле я писал, раздевшись догола. Я сидел, обливаясь потом. Иногда становилось прохладнее, но это было редко. Я писал и писал. Это было моим лечением этого безумного состояния, моей защитой от недоверия доктора Лофтинга.
Они не пустят ко мне Нину, не пустят, пока я не сознаюсь. За эти четыре месяца после моего ареста в Баден-Бадене я записал все, что вы прочли на этих страницах, господа доктор Лофтинг и комиссар Кельман. Время от времени вы их у меня забирали, а позже возвращали обратно. Для вас это было приятное чтение, господин комиссар и господин доктор.
За эти четыре месяца на меня надевали костюмы, которые лежали в дешевом фибровом чемодане, и устраивали очные ставки с Танкварт Пауль, миловидной билетершей из кинотеатра на Лютцовштрассе, и Гретой Лихт из Фонда Юлиуса Марии Бруммера для помощи слепым и инвалидам по зрению. Перед фройляйн Лихт я сидел в темных очках и с белой тростью. Одного за другим Лофтинг отыскал всех свидетелей. И все они меня узнали. В который раз доктор Лофтинг отправлял меня из своего прохладного кабинета назад, в мою душную камеру, и я продолжал писать дальше. В конце концов это было удачей в моих жалких обстоятельствах. Это меня утешало и помогало мне все эти месяцы.
Но они не разрешили мне видеть Нину и не разрешили Нине видеть меня.
Однажды я получил открытку. На ней был изображен цветной пейзаж на Гардазее, а на оборотной стороне корявым детским почерком было написано:
«Дорогой дядя Хольден!
Как ты наживаешь? Я паживаю хорошо. Мы здесь, в Дезенцано, жевем три недели. Я очень загарела. Тут мама и папа. Мы много купаимся. Очень жарка. Не сердись, что я с тобой была плахая. Мама мне все расказала. Это была ашипка. Много пацелуев шлет тибе твоя Микки».
А внизу стояло:
«Мысленно с Вами. Карла и Петер Ромберги».
Значит, они меня простили.
Значит, они тоже поверили, что я убил Юлиуса Марию Бруммера.
5
В августе началась тяжелая атака. Дважды в неделю меня вызывал доктор Лофтинг. Он задавал множество вопросов, смысла которых я не понимал. В августе он выглядел особенно неважно, да и я тоже. Когда меня водили стричься и бриться и была возможность посмотреть на себя в зеркало, мне каждый раз становилось дурно. Щеки ввалились, глаза померкли, волосы потускнели. Кожа стала грязносерой, губы — бескровными. Ежедневно я делал пробежку вокруг двора, глубоко дыша, поэтому и оставался здоровым — для слушания дела и для приговора. Они ничего не решали, эти часы на свободе, и я был рад, когда возвращался в камеру и мог продолжать писать.
Поначалу каждую ночь мне снилась Нина, и, когда потом я просыпался на тюремной койке, это была еще страшнее, чем допросы. Но в августе мне уже ничего не снилось, и если я не хотел спать, то только ждал, пока станет светло, чтобы продолжать писать.
В первый сентябрьский день мною овладело абсолютное спокойствие. Я решил покориться судьбе. Доктор Лофтинг был в некотором смысле прав, не веря мне и считая меня убийцей Бруммера. Потому что в известном смысле я действительно им был. Я принял решение убить Бруммера, не осуществив его. Замысел убийства так же ужасен, как и само деяние. Мне нельзя было остаться безнаказанным, я должен был за это поплатиться. И не только за замышляемое убийство Бруммера, нет, но главным образом за то, что первым, что мне всегда приходило в голову, когда я встречался с жизненными трудностями, казавшимися непреодолимыми, была идея насильственного действия. Находясь за решеткой, как я, человек это осознает. Я покушался на жизнь другого человека без сострадания, без раскаяния. Что может быть страшнее?
Я понял это и решил, что все справедливо: и что мне не разрешают видеться с Ниной, и что мне не верят, и что на основании свидетельских показаний меня, без сомнения, приговорят к пожизненному заключению. И то, что мне больше не жить с Ниной, я тоже воспринял как справедливое наказание — тяжелейшее из всех. Я не мог вынести, что Нина считала меня убийцей Бруммера. И мне было совестно оттого, что на самом деле я этим убийцей был. 14 сентября 1957 года я в последний раз был допрошен доктором Лофтингом.
6
Этим утром он выглядел еще более утомленным, чем обычно, был еще бледнее и еще печальнее. Усталым жестом он предложил мне сесть. Не глядя на меня, вертя желтыми никотиновыми пальцами папку с делом, он, тихо спросил:
— Как далеко вы продвинулись со своими записями?
— Почти готовы, — ответил я.
— Вам не надо их продолжать, — сказал он, копаясь в бумагах, которые лежали перед ним. — Я освобождаю вас из-под ареста. Завтра утром можете покинуть тюрьму. Если хотите, можете заявить о возмещении убытков. Но я бы вам этого не советовал. В сложившихся обстоятельствах у вас мало шансов. Доказательства, предъявленные против вас, были так…
— Одну минуточку, — сказал я с трудом. — Вы… вы… меня освобождаете?
— Да.
— Но это же значит…
— Это значит, что я вас больше не считаю убийцей Бруммера. Все возвращается на круги своя.
Я встал, налил до краев стакан воды, расплескав половину, и выпил, держа стакан обеими руками. Потом я опять сел.
— Вы не представляете, — сказал Лофтинг, играя ножом для бумаг, — что мне за эти месяцы пришлось сделать, чтобы узнать, откуда взялся яд, которым умертвили Бруммера. Теперь я это знаю. Его изготовил один опальный дюссельдорфский врач, которого когда-то из-за незаконной практики лишили диплома. Он абсолютно спился. В последнее время окружающие обратили внимание, что у него появилось много денег. Его навестила криминальная полиция. В его квартире нашли много всевозможных ядов: например синильную кислоту и цианистый калий. Его арестовали на две недели — за нарушение порядка. Я узнал об этом по чистой случайности — играл как-то раз в скейт с одним коллегой. И, услышав про врача, одержимого ядами, я пришел к нему. Я пытался сделать все: я угрожал, давал разные обещания — бесполезно. Он только смеялся. Он никогда никому не продает яд, сказал он. Три дня назад он внезапно умер. Воспаление легких.
— Я ничего не понимаю.
— За два дня до его смерти я ему позвонил. Он сказал, что не хочет умереть, не сказав правду. Да, в апреле он продал яд какому-то мужчине — за большие деньги. Он запечатал его в капсулы для сильнодействующих сердечных препаратов, он назвал каких. Он рассказал мне и о том, когда он встречался с человеком, который поручил ему это сделать, и где и как коробки со смертельными капсулами были вскоре в официальной аптечной упаковке доставлены одним другом Бруммера в Баден-Баден.
— И кто был этот человек, который купил яд?
— Врач этого не знал. Тогда я показал ему фотографии всех мужчин, которые каким-то образом были связаны с Бруммером. Вашу, его сотрудников, доктора Цорна, всех врагов Бруммера, всего пятьдесят фотографий. Врач опознал только одного. Перед смертью он дал заверенные показания. Он разыскал также посылочную квитанцию на заказную бандероль, в которой Бруммеру доставили ампулы.
— И кто же этот человек?
— Герберт Швертфегер, — спокойно ответил Лофтинг.
— Герберт Швертфегер… — у меня перехватило дыхание. — Да, я помню его… Бруммер рассказывал Швертфегеру, что ему угрожает мужчина, похожий на меня.
— Когда?
— Когда Швертфегер посещал его в Баден-Бадене! За два дня до его смерти…
Лофтинг кивнул.
— Я об этом догадывался. Однажды Швертфегера осенила хорошая идея. В свое время он подвергся шантажу со стороны Бруммера. Потом — поневоле — он стал его союзником. Но на самом деле он его ненавидел как чуму и хотел от него освободиться. Увидев документы, которые были у Бруммера, он понял, что не мог и дальше рассчитывать на свободу. Но если он бы его убил, все подозрения пали бы на него. И поэтому он поймал момент.
