Пауль Низон - Год любви
Пусть земля тебе будет пухом, как говорится; отличный образ, если представить себе, что земля легка, как пух или как пыль в куче листвы, она еще там и уже как бы сгорела и превратилась в пыль небесную, небесный — вот, наверное, то слово, которое я ищу, прыжок, оттолкнуться от тяжести земного бытия, свалиться с жирного пласта земли и опрокинуться в небо, в воздух, стать игрушкой ветра, который распахивает перед тобой даль, неведомый завтрашний день. Не таким ли было состояние растянувшегося на стене юноши, когда он чувствовал себя легким, как листок, как голубиное перышко, парящее в лучах извечного света, когда его укачивало и вздымало будущее? Этот лежащий на стене молодой человек был весь как ушная раковина, вбирающая в себя свет, как парус, поднятый в сияние света. И неизведанное пространство пусть отливает победными красками, потому что еще не было в жизни промахов; разочарование еще не запустило в нее свои зубы. Под закрытыми веками зрячие глаза грезы. Жизнь — еще только замысел, предчувствие, предвосхищение, блаженство незнания. Греза соединяет с другой половиной мира. И корабли в ожидании покачиваются на волнах.
Вместе с остатками дремоты я выкинул из головы растянувшегося на стене лентяя и сел за работу. Стол, стул, кушетка и полка с книгами расставлены в крохотной мансарде размером в шесть квадратных метров так, что я, сев за стол, оказывался зажатым, точно в тисках. Или как в часах с кукушкой, бормочу я. В сравнении с этим «рабочим кабинетом» комнаты, которые снимал святой Роберт, покровитель чердачных поэтов, — показались бы верхом комфорта. Кажется, сегодня мы совсем уж погасили крохотный проблеск надежды, должно быть, это от погоды. Или от прожитых лет. Один знакомый как-то сказал мне, что теперь он привыкает смотреть на мир боковым зрением, то, что впереди, он видит только прищурив глаза, широко открывать их для него уже не имеет смысла. Меняется положение горизонта, сказал он, это возрастное. Ему скоро на пенсию. Да-да, ответил я. И подумал, что в молодости тоже может наваливаться мрак, мрак отчаяния, нечто вроде тюремного сумрака. Тогда свое отчаяние можно было прогнать готовностью умереть, кандидат в смертники на словах готов был пожертвовать жизнью, это происходило от изобилия, от переизбытка жизненных сил. От переизбытка будущего, которое убаюкивающе плескалось в тебе, можно было броситься в него, как в омут, грохнуться перед ним на землю. Ничего еще не предначертано заранее, все двери раскрыты настежь и стучат на ветру, иногда ураганном. Ты двигаешься без цели. Только бы не дать себя поймать, захватить, поставить на место, растоптать. Должно быть, ты бежал тогда за своей грезой.
Странный клошар появился в нашем квартале, все время куда-то спешит, за спиной у него ранец. На нем два толстых серых плаща, надетых один на другой, оба в довольно приличном состоянии, тот, что снизу, немного длиннее верхнего, они — его жилище. Свое имущество он носит, аккуратно сложенное и как следует увязанное, в похожем на ранец рюкзаке с металлической подставкой. Иногда он снимает его, прислоняется к колонне под аркадами на улице Пирамид, на углу улицы Сент-Оноре, и смотрит, как надвигается вечер. Лицо у него очень бледное, грязновато-бледное, но не заросшее, чаще он довольно сносно причесан, молодой еще человек. Я ни разу не видел его с бутылкой в руках, этим он отличается от других бродяг, клошаров, он не пьет, он куда-то спешит; кстати, всегда один. Лицо его кажется маленьким и круглым, есть в нем что-то старческое, что-то хитровато-лукавое и в то же время что-то от человеческой фигуры, украшающей сточный желоб на кафедральном соборе: оно такое же пористое и как бы затянутое илом. Иногда, столкнувшись с ним на улице, я замечаю мелькнувшую в его глазах хитринку, должно быть, рефлекс узнавания. Он не бредет, он шагает, его фигура бросается в глаза именно из-за подчеркнутой, в данном случае кажущейся совершенно абсурдной целеустремленности. Он идет быстрым шагом, засунув за пояс большие пальцы рук, вытянув шею, точно лошадь из хомута, и прокладывая себе дорогу в толпе; проходит мимо красиво оформленных дорогих вещей в витринах, иногда быстро, украдкой бросает взгляд на одну из витрин, и тогда кажется, что он совершил какой-то проступок. Мимо. Потом останавливается, снимает ранец, пусть отдохнет спина. Однажды я видел, как он ест, стоя. В руке он держал консервную банку, паштет из гусиной печени, под мышкой был зажат надломленный батон. Ножом он ковырял в банке и отправлял в рот одну порцию за другой. Жуя, он взирал на людей, как человек, который взобрался после долгого перехода на вершину холма и наслаждается заслуженным привалом. Видимо, у него есть какой-то доход. Иначе как объяснить, что на нем добротные ботинки, и потом: он сменяет брюки, манжеты на них всегда в приличном состоянии. Он бреется. И подстригает волосы.
Другие клошары являют собой совершенно иной вид человека, они, как правило, такими и рождаются, другая раса. Все они выпивохи, роются в мусорных ящиках, чаще всего спят или дремлют, в холодную пору на вентиляционных решетках метро или на картоне. Валяются в лохмотьях, без стеснения опорожняют мочевой пузырь, пристают к прохожим, берут брошенные им монетки, точно таможенную пошлину взимают. С какого-то момента их сознание засыпает и больше не пробуждается. Отбросы общества, полагают циники; «свободные люди», считают другие. С ними путник не имеет ничего общего. Одиночка, отбившийся от коллектива, пришедший издалека, возвратившийся на родину, но так и не нашедший своего дома? Демобилизованный солдат. Боюсь, он так и не найдет дороги домой. Что-то заставляет его искать окольные пути, откладывать возвращение. Видимо, цель его — возвращение, но он боится прийти домой. Прийти домой — значит разочароваться или отказаться от своей мечты. Похоже, он чем-то угнетен, как человек, несущий хоронить свою мечту.
Забавный солдат. Вцепился в свою мечту, как парашютист в парашют. Ему нужно раз за разом бросаться в пустоту, чтобы парашют раскрылся и держал его. Или не парашют — мечта. При этом возникает чувство опасности. Иной полагает, что падение пойдет ему на пользу. Наконец-то он попадет на почву фактов. Но что потом?
Мне это знакомо. От грезы невозможно отказаться, невозможно вернуться в реальность. Греза становится Молохом, жестокой, ненасытной силой. Иногда я чувствую, что мои грезы совершенно опустошают меня, иногда чувствую себя в них защищенным, как в брюхе кита, и плаваю по дальним морям. Иногда парусом мне служит то, что осталось от сна, потому что этими ошметками жаждут полакомиться все акулы и собаки. Только и ждут момента. Мне приходится каждый раз заново латать свои сны, чтобы полететь. Или надуть щеки. Тогда я превращаюсь в певчую птицу, которая пыжится и пыжится, пока не станет похожей на круглую ноту. Я начинаю насвистывать, оснащая свист напевными рапсодиями и печальными признаниями. Я насвистываю до тех пор, пока не почувствую себя опустошенным и измочаленным, как трубочист или как выходящий из воды длинношерстный, тощий как жердь, мокрый пес, тонконогое убожество. Потом долго молчу. Как клошар, которого я назвал отслужившим свой срок солдатом, но он, конечно же, никакой не солдат, а скорее всего некогда донельзя заносчивый рыцарь удачи, а теперь кающийся грешник.
Путник
Мама сидела в своем кресле-каталке в конце длинного больничного коридора, голова слегка запрокинута назад, глаза закрыты, одна ее рука нервно подрагивала; свет падал с противоположной стороны коридора. Я подошел к ней, застывшей в позе ясновидящей. Лицо сморщенное, высохшие глаза глубоко запали. Я взял ее руку, раскрыл искривленные узловатые пальцы и вложил их в свою ладонь. Другой рукой я погладил запавшие щеки, больше чтобы успокоить себя, не ее, и сдавленным голосом пробормотал: это я… у тебя ничего не болит?.. Я только что приехал… рад тебя видеть… давно уже…
Глупые, пустые слова; в отчаянии я продолжал гладить ее щеки.
Застывшая, как изваяние, она ответила, не поворачивая головы: слава Богу, не болит ничего, — слова, как капли, одно за другим срывались с ее тонких, холодных губ, — только плечо ломит.
Мне повезло, я застал ее сидящей за тем самым столом в конце коридора, вокруг которого собираются после обеда престарелые пациентки. Сейчас двери в палаты распахнуты, молодые медицинские сестры входят и выходят, им нужно уложить старушек в глубокие, как могилы, постели, походка у них эластичная, под белыми халатами вырисовываются круглые ягодицы, упругие груди, молодое тело, ЖИЗНЬ, за которую я цепляюсь и одновременно лепечу что-то своей матушке, которая из-за своей неподвижной позы и запрокинутой головы производит впечатление человека, впавшего в экстаз.
Кстати, недавно кто-то сказал мне, кажется, это была женщина, что у меня глаза как у мертвеца. Спасибо, ответил я, но она тут же поправилась, добавив, что имеет в виду не настоящего мертвеца, а только мой отсутствующий взгляд; ваш взгляд обычно глубоко погружен в себя, а когда снова обращается вовне, тогда, как я уже сказала, напоминает взгляд мертвеца. Уже лучше, пробормотал я и подумал: это когда погружаешь увиденное на самое дно, туда, где оно должно храниться, где внешнее явление сравнивается с внутренним образом, где идет процесс проверки, именно этот процесс она и имела в виду, когда говорила о моем отсутствующем иногда взгляде. И я вдруг увидел себя на месте мамы, таким же неуловимым.
