Грегори Норминтон - Чудеса и диковины
Глядя на носки своих туфель, я с облегчением понял, что наш общий секрет – подделки, которые мы выдавали за оригиналы, – пока еще остается секретом. Это был клей, благодаря которому я прилепился к Фельсенгрюнде; потому что, изгнав меня без надежды на прощение, герцог рисковал быть разоблаченным.
– Его следует лишить всех титулов и оштрафовать. Ему урежут жалованье. Но иного наказания не будет.– Альбрехт Рудольфус закрыл глаза. Полный скорби, он откинулся на шинку своего кресла. – А сейчас пусть идет. Я все сказал.
Придворные сомкнули ряды. Они шипели и освистывали меня, как символические Ветра на картах.
– Стыдись! Плут! Мошенник!
Я продрался сквозь развевающиеся мантии и убежал из библиотеки. Пересек безлюдный двор. Стражники отмахнулись от меня, как от вони. Я перешел через мост. Теперь – налево, в город, вниз по холму, где дома словно отшатываются от замка, как камешки на берегу, что становятся все меньше и меньше по мере приближения к перемалывающему морю. Может быть, весть о моем позоре докатилась сюда раньше меня? Рак-отшельник, изгнанный из своей раковины, может найти убежище лишь в городских трущобах. У меня в кошельке еще оставалось несколько монет. Мне бы их сохранить – хоть какой-то запас на черный день! Но я спустил все. Я болтался по узким улочкам, заходил в грязные таверны, где когда-то набирал рабочих. Каждый вымученный смешок, каждую каплю пива, пролитую у моего стула, я воспринимал как оскорбление, как покушение на мою честь, и только мой малый рост удерживал меня от того, чтобы наброситься на обидчиков с кулаками. Подавленный, жалкий, я прятал нос в немытых кружках. Пивная пена и сопли пропитали мои рукава. Я хорошо помню тот вечер в унылой таверне, утопавшей в алых лучах заката и знакомых ароматах – запахе кузнечного пота и вони сваленных в кучу гнилых овощей. Пока я сидел, тупо глядя в пространство, выпивка – смесь вина и теплого пива – усердно работала над моим мозгом, заглушая его возражения и окутывая окружающий мир мягкой ватой отупения. Когда я попытался встать, пол ушел у меня из-под ног, как вода – от Тантала, и стены начали танцевать. Я оказался в бушующем море. Земля бросилась мне навстречу, как приветливая собака. Я смутно помню, что меня подняли на ноги. Чьи-то пальцы шарили по моим карманам. Кошелек срезали. Потом кто-то поместил меня на голубые кучи облаков. Почему-то у меня прорезалась похоть. Я гонялся за юбками и, помнится, цеплялся за кусок тафты, пока какие-то рассерженные птицы не начали бить крыльями и клевать мне лицо. «Анна! – кричал я. – Гретель, mein Herzensau!»В конце концов рассерженный муж положил конец скандалу, врезав мне по щеке то ли тростью, то ли кулаком. Вместе с болью пришло отрезвление. Я помню вишневую мякоть, которая полилась у меня из ноздрей, а потом перешла в поток рвоты, выплеснувшийся на дрожащие пальцы. Пошатываясь, я добрел до ниши, где пук соломы сомнительной чистоты пропитался тонким запахом соседнего ящика с персиками. Завтра или послезавтра мне придется вернуться в замок, чтобы попытаться спасти хоть что-то. Но сейчас мои веки сделались неподъемными. Сон упал на меня, как капюшон. Мечта всей моей жизни рассыпалась в прах.
В замок я вернулся в раскаянии. Больше мне некуда было идти. Под безразличными взглядами часовых я вошел в тень восточного крыла и поднялся с черного хода в свою комнату на Вергессенхайт.
Плотный сумрак окутывал коридор. Кто-то закрыл все ставни и не подумал зажечь хотя бы одну лампу.
– Чертовы слуги, – пробормотал я, роясь в карманах в поисках огнива, которого там не было.
Вокруг было темно и тихо. В соседних комнатах никто не шевелился. Мне вдруг стало страшно.
– Кто там?
Я прислушался: не раздастся ли звук дыхания, неосторожный шорох одежды, слабый звон металла.
– Адольфо, это ты?
Молчание. Черт. Я что же, буду теперь бояться темноты? Я двинулся вперед, слепо нащупывая дорогу ногой.
За моим столом сидел Якоб Шнойбер. Он оставил дверь открытой: не для того, чтобы смягчить мой испуг, а чтобы я не разбудил соседей своим криком.
– Ага. – Я старался выглядеть беззаботным. – У вас, как я понимаю, есть ключ от этой двери?
– У меня много ключей.
Он рассматривал высушенную голову туземца Хибаро – которую я запечатлевал для потомков, – как будто это был странный фрукт, предназначенный к продаже на рынке. В окно пробивался слабый синеватый свет. Я спросил, что он делает в моей комнате.
– Я пришел рассказать вам о своей жизни, герр Грилли. Где я был. С кем встречался.
– Я совершенно уверен, что капеллан или Вакенфельс с радостью выслушают вашу исповедь.
Якоб Шнойбер положил голову на место. Его голос был тихим и монотонным.
– Я сражался в немецких рядах у Белой Горы. Мы противостояли правому флангу чехов под командованием Иоахима Шлика. После этого я спал в саду. Было очень холодно. Мы ели гнилые груши. На следующий день мы вошли в Прагу, шили ее без единого выстрела. Мы дружно кричали, когда Максимилиан принял капитуляцию врага.
– Рад за вас, – сказал я в дурнотном нетерпении.
– Весной мне весьма пригодились навыки нотариуса, полученные, скажем так, в прошлой жизни. Меня нанял в качестве секретаря Карл, граф Лихтенштейна. В наши задачи входило составление списка главарей бунтовщиков, которых надлежало арестовать и допросить.
– Герр Шнойбер, я в самом деле ужасно устал.
– Это было в прошлом июне. У восточной стены старой ратуши построили громадный эшафот. Вы знаете, где это… напротив школы, где вы жили…
Несмотря на дурноту и усталость, кровь в моих венах чуть не замерзла.
– Продолжайте, – сказал я.
По-прежнему сидя за моим столом, Якоб Шнойбер прими пси подробно описывать казни. Имена богемских дворян были для меня пустым звуком; рассказы об их мучениях только усугубляли мою тошноту.
– Я видел, как они казнили доктора Йессениуса. Вы ведь слышали про него?
– Он был… анатомом…
– Он вел переговоры с венграми в Братиславе. Бедный Йессениус. Что они сделали с трупом? Неужели
его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?
– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.
– Сдается мне, вашязык лжет.
– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.
– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?
– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?
– Убирайся.
– Настоящий художник ценит ужасы жизни.
– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.
– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы обафиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.
– Для начала убив.
– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.
– Дешевые черепушки.
– По крайней мере они настоящие.
– Что?
– Нельзя подделатьчеловеческую плоть.
Холодный пот потек у меня между лопатками.
– На что вы намекаете, герр Шнойбер?
– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.
– Герцогу Альбрехту?
– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.
Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.
– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.
– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.
– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.
– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?
– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.
