Айрис Мердок - Дитя слова
— Вот и умница. Молчание.
— Кристел, могу я прийти к тебе поужинать в среду вечером?
— Да… да, конечно…
— Отлично. В обычное время. В таком случае — до скорого.
Сама она никогда не попросит меня о встрече. Будет ждать, всегда будет ждать.
Я пообедал в «Шерлоке Холмсе», или, вернее, выпил, закусив хрустящим картофелем. Около половины третьего я вернулся на службу. Эдит не было. Из Архива доносился громкий голос Реджи, упражнявшегося в эротических шуточках.
Я прошел к своему столу и по привычке взглянул на корзинку «входящих». Сверху лежало письмо от Ганнера.
Я схватил его и, пригнувшись к столу, с трудом переводя дыхание, вскрыл конверт.
«Я хочу кое о чем попросить Вас и больше уже не буду Вас беспокоить. Это займет всего две минуты. Может быть, Вы могли бы зайти ко мне в кабинет в течение сегодняшнего дня?
Г. Дж.»Я опустился на стул и минут десять пытался отдышаться. Затем встал и пошел по лестнице вниз — на второй этаж. Я от души жалел, что так много выпил во время обеда, но ждать я не мог — мне необходимо было тотчас увидеть Ганнера. На лестнице я столкнулся к Клиффордом Ларром. Мы прошли друг мимо друга, точно и не были никогда знакомы.
У двери в кабинет Ганнера я снова почувствовал, что у меня не хватает дыхания. И постоял с минуту; затем, боясь, что кто-нибудь может меня увидеть, я постучал, услышал за дверью какое-то бормотанье и вошел.
Он был один и, как и в первый раз, сидел в полутьме за своим большим столом, на котором стояла лампа с зеленым абажуром. Сидел нахохлившись, точно приготовился к обороне, и — я сразу заметил — с тревогой всматривался в меня. Он казался таким незащищенным, что у меня возникло впечатление, будто все, чего мы достигли накануне, перечеркнуто и нам предстоит начать все сначала. Однако когда он заговорил, тон у него был ледяной и такой же слегка насмешливый, слегка презрительный и безукоризненно вежливый.
— Прошу прощения за то, что я снова побеспокоил вас, — это не отнимет много времени. Я упомянул вчера, что есть еще одно обстоятельство, которого, пожалуй, мне не следует касаться. Но я счел необходимым все-таки коснуться его, если я хочу для себя, — а меня занимает только это и только с этим я намерен считаться, — если я хочу выяснить все до конца.
Я стоял перед ним — тоже в темноте — и наблюдал, как нервно движется по столу в кружке света его крупная, какая-то удивительно чистая правая рука — перебирает бумаги, поглаживает их.
— Я вас слушаю!
— Моя просьба может показаться вам странной, но… не мог бы я всего один только раз — повторяю: только раз и очень ненадолго — нанести визит вашей сестре?
Вот это было совершенно неожиданно. Во мне возник смутный страх, и я абсолютно не знал, что ответить. Считает ли Ганнер, что я знаю или что я не знаю о том, что произошло, если это было? Я сказал:
— Зачем?
— Я хочу видеть ее. Не у себя в доме. Предпочтительно у нее на квартире или… словом, там, где она живет.
— Так же, как вы хотели видеть меня?
— Нет, — сказал Ганнер, — не совсем так.
— А почему вы так уверены, что она не замужем и не живет в Новой Зеландии?
— Я нашел ее фамилию в лондонской телефонной книге.
Минуту-две я молчал. А он изучал свои руки. Я сказал:
— Я спрошу у нее.
— В самом деле? Это будет очень любезно с вашей стороны. И так или иначе дайте мне знать об этом письмом — либо на работу, либо на Чейн-уок. Я свободен в среду вечером или в будущий понедельник.
— Я дам вам знать.
— Благодарю вас.
Он произнес это топом, дававшим понять, что разговор окончен. Я постоял, потом, поскольку он по-прежнему не смотрел на меня, повернулся на каблуках и пошел к двери. У порога я остановился.
— Кстати, я направил прошение об отставке.
— Отлично. Мне остается лишь повторить мои добрые пожелания и еще раз попрощаться с вами.
— Прощайте. — Я вышел.
Я пулей слетел с лестницы и выскочил на улицу — опять-таки без пальто. Восточный ветер пронизывал желтоватую мглу. Я добежал до ярко освещенной телефонной будки.
— Кристел. Привет. Это опять я. Похоже, у нас сегодня день телефонных разговоров.
— Привет, мой хороший.
— Кристел, слушай. Я видел Ганнера. Молчание.
— Слушай, он хочет видеть тебя. Молчание.
— Он говорит — ненадолго, всего один раз. Сказать ему, чтоб убирался к черту?
— Вы говорили о?..
— Нет, конечно, нет. Он ничего не сказал, и я тоже. Но, Кристел, дорогая моя, тебе вовсе не обязательно встречаться с ним. Я просто счел нужным сказать тебе — было бы неверно, если бы я не сказал, но, право же, в этом свидании нет никакого смысла, и ты только расстроишься…
— А она знает?
— Нет, не знает.
— Ты уверен?
— Да. Она говорила… Неважно, я уверен, что она не знает. Ганнер не хочет, чтобы ты пришла к нему домой, он сам приедет к тебе.
— Приедет сюда?
— Да, а почему, собственно, нет — он ведь не Господь Бог. Но, право же, я считаю…
— Да, я увижусь с ним.
— Кристел, ты вовсе не обязана…
— Я хочу. Когда он приедет?
— О Господи, он сказал, что в среду вечером… или в будущий понедельник…
— Скажи ему — в среду.
— Но ведь по средам прихожу к тебе я.
— Я должна увидеть его, мой хороший… а до понедельника я просто не в состоянии ждать… я хотела бы видеть его… как только он сможет прийти…
— О, да ладно. Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Так я скажу ему — в среду, между семью и восемью.
Я положил трубку и продолжал стоять, точно парализованный, в ярко освещенной будке, пока человек, дожидавшийся снаружи, нетерпеливо не забарабанил по стеклу. Следовало ли мне говорить ей?
Я медленно пошел назад, на службу. На столе лежало официальное письмо, в котором говорилось, что моя отставка с сожалением принята, и указывалось, что, поскольку мне еще не исполнилось пятидесяти, я не имею права на пенсию. Я написал Ганнеру записку, в которой дал ему адрес Кристел и сказал, что она готова встретиться с ним в среду, между семью и восемью. Реджи и Эдит играли в морской бой. Исключительно по доброте душевной они предложили мне сыграть с ними. Выглядел я, должно быть, ужасно.
В пять часов я вышел из здания. Холодный желтый воздух, который, по сути дела, никак нельзя было назвать дневным светом, сгущался в сырой туман. С реки катились большие рваные клубы темно-желтой ваты. Я уже шагал вместе с обычной толпой в направлении станции Вестминстер, когда почувствовал, что следом за мной идет Бисквитик. Дойдя до угла площади Парламента, я не свернул к станции метро, а пересек мостовую и очутился на большом острове посреди площади, где стоят статуи. Оставив в стороне памятник Черчиллю, я прошел немного дальше и опустился на скамью напротив Биг-Бена, под памятником Диззи[58] (мне всегда нравился Диззи — мистер Османд привил мне любовь к нему). На минуту я подумал, не потерял ли я в этом маневре Бисквитика, но она появилась в сгущавшихся сумерках и села рядом со мной. Потоки транспорта обтекали нас, туман скрывал нас, поблизости никого не было. На Биг-Бене пробило четверть. У меня вырвался стон, я обхватил руками Бисквитика, ткнулся головой ей в плечо, потом просунул нос под опущенный капюшон ее драпового пальтишка, щекой почувствовал сквозь грубую ткань ее хрупкую ключицу.
— Бисквитик, я человек конченый, я не могу больше этого выносить, они убивают меня.
— Нет, нет…
— Я даже работу потерял. Послушай, Бисквитик, что ты все-таки обо всем этом знаешь?
— Ничего. Откуда мне знать — я всего лишь служанка. А вы не хотите мне рассказать? Может, я сумею вам помочь.
— Я тоже слуга. Возможно, мне удастся наняться куда-нибудь дворецким. Может, леди Китти возьмет меня.
— Расскажите мне, Хилари, пожалуйста.
— А я уверен, что ты знаешь все, ты, скрытная восточная девчонка. Зачем ты, кстати, снова явилась? Я считал, что мы уже распростились с тобой.
— Я принесла вам письмо.
— Ох, нет!
— Вот. — Она вытащила из кармана конверт и сунула мне в руку. Почерк Китти.
— Послушай, Бисквитик, ты побудь здесь, хорошо? А я отойду немного и прочту это.
И, повернувшись к ней спиной, я пошел по дорожке. На ярко освещенном, хоть и затянутом набегающим туманом, циферблате Биг-Бена стрелки показывали двадцать минут шестого. Я остановился у каких-то мрачных кустов с черными листьями — они слегка шевелились от ветра, роняя на землю капли влаги. Фонарь, горевший на другой стороне сквера, давал немного света, и я вскрыл письмо Китти.
Ваша встреча с Ганнером ничего не дала, она оказалась хуже, чем бесполезной. Я слушала под дверью — надеюсь, Вы не будете сердиться? Ганнеру это ничуть не помогло — он совсем обезумел, мне кажется, он сходит с ума. Вы должны — просто обязаны — снова с ним встретиться, только не давайте ему вести разговор: Вы должны как-то его сломать. Я ужасно расстроена. Я Вам все объясню. Пожалуйста, приходите на Чейн-уок в четверг, в шесть часов. Ганнера дома не будет. Ничего не предпринимайте, пока не увидите меня.
