Владимир Шаров - Старая девочка
Он еще слушал это донесение, как стал трезвонить телефон, к которому была прилеплена аккуратная черная табличка с надписью “Секретарь обкома”. Едва сняв трубку, Ерошкин сразу же услышал ор Кузнецова: “Вы у нас, Ерошкин, человек новый, — блажил Кузнецов, — и еще не знаете, что территория, которая окружает мой дом, — не военный объект, а общедоступный городской парк. Повторяю, если вы меня с первого раза не поняли, общедоступный городской парк, поэтому он должен быть открыт для всех, для всех и каждого, причем днем и ночью, — орал Кузнецов. — Возможно, вам в Москве не сумели это объяснить, — кричал он дальше, — но власть у нас рабоче-крестьянская, и те, кто тройной охраной пытаются ее от народа отгородить, только ее компрометируют”. Здесь Ерошкин успел вставить, что через минуту внешняя охрана будет снята, и тут же раздались гудки — Кузнецов бросил трубку. Ерошкин в самом деле немедленно распорядился снять охрану и уже знал, что за этим последует. Идея Клеймана была простой и гениальной.
Выслушав приказ Ерошкина и ничуть ему не удивившись, командир роты скомандовал своим солдатам “стройсь!”, и те, передавая эту команду от одного к другому, начали выбираться из парка. Вера в это время кончала круг и, увидев, что охрану снимают, прямо по центральной аллее пошла к кузнецовскому особняку. Она шла и кричала: “Леня! Я иду к тебе, Леня! Помоги мне, Леня! Ты должен, ты обязан мне помочь”. Она шла, наверное, не очень быстро, потому что не прошла и четверти пути, как ее, столкнув с дороги, опередили семь жен, но и тех, в свою очередь смяв, тут же обогнали другие — целая сотня ярославских жен врагов народа. Хоронясь по соседним улицам, они всю ночь выжидали, пока Вера, словно таран, проложит им путь, и теперь возникли из ничего, будто тени. Когда Вера подошла к особняку, он уже со всех сторон был плотно обложен этой толпой женщин, которые, как и она, звали Кузнецова и, протягивая руки, молили его: верни, спаси, помилуй! Конечно, Вере было через них не пробиться. Через несколько минут опять позвонил телефон Кузнецова, и он, так же блажа, как и раньше, потребовал немедленно разогнать этот бабий бунт и восстановить внешний периметр охраны.
Спустя неделю в те же три часа ночи Вера, придя в парк, снова принялась кружить вокруг кузнецовского особняка. От филеров Ерошкин знал, что на этот раз она глумясь кричала ему: “Что же ты меня выгнал, Леня, что же побоялся выйти во двор и взять из этой толпы? Взять меня за руку и привести к себе? Будто не ты меня ждал, не ты меня звал, Леня. Что ж будто чужую приказал выпихнуть меня за ворота?” А Кузнецов, как и первый раз мечась от окна к окну, плача, то ли упрекал ее, то ли оправдывался: “Я ждал тебя, Вера. Я ждал тебя и приказал страже уйти, чтобы она не помешала нам. Ты же опять привела с собой этот сброд. Зачем ты его привела, зачем?”
История со свиданием Веры и Кузнецова продлилась, если брать с начала и до конца, почти неделю, и за все это время Ерошкин ни разу не виделся с Бергом. Дня три он был занят буквально под завязку, но в другие, конечно же, мог выкроить для него час или два, тем более что Берг об операции знал и немало был заинтересован в ее исходе. В свою очередь и Берг свидания с Ерошкиным не просил, он будто затаился. В Ярославле Ерошкину часто казалось, что Берг уже не тот. В Москве, едва с ним познакомившись, Ерошкин не сомневался, что если на кого и делать ставку, если кто и сможет остановить Веру, то это, конечно, Берг. И сейчас ум Берга не стал хуже. Физически он даже окреп, поправился, что бросалось в глаза сразу, но здесь, в Ярославле, он явно потерял кураж. Ерошкин видел, что то и дело он пытается смотреть на жизнь чужими глазами, будто примеряет на себя. Иногда говорит, совсем как если бы сам был из воркутинских зэков, в другой раз — словно его брат Иосиф жив и все это постепенно становится для него важнее революции. Шло это, конечно, медленно и неровно; он по-прежнему гулял между двумя берегами, и все-таки было видно, что скоро он к одному из них прибьется. Когда Ерошкин почувствовал эту берговскую неуверенность, она не показалась ему опасной, сам он всерьез боялся только одного — чтобы Берг, возвращение которого к Вере все откладывалось и откладывалось, не перегорел.
В субботу одиннадцатого сентября сорок первого года Ерошкин наконец вызвал к себе Берга, чтобы рассказать ему, как все проходило между Кузнецовым и Верой, как Кузнецов потребовал снять охрану, чтобы Вера могла к нему свободно пройти, как ее тут же нагнала и опередила сначала семерка во главе с Тоней, а потом целая толпа других женщин, чьи мужья были арестованы в Ярославле еще Клейманом. Он этой ловушкой, которую поставил Кузнецову и Вере Клейман, стал восторгаться, будто ребенок. Берг, однако, слушал его без всякого интереса, так что и Ерошкину скоро сделалось скучно и разговор он свернул. Все это было очень непохоже на обычного Берга. Ерошкин даже собрался спросить его, что случилось, не обижен ли он, что по ходу дела ему ничего не рассказывалось. Но потом раздумал. Он уже видел, что Берг по-настоящему потрясен неудачей Тониных женщин, потому что сам отчаянно боится, не хочет идти к Вере. В какой-то момент Ерошкин почувствовал это так ясно, что даже думал, что вот сейчас Берг ему это скажет, но тот молчал, и расстались они на словах Ерошкина, что прямо сейчас идти к Вере Бергу, наверное, не следует; после истории с Кузнецовым ей надо дать дней десять, чтобы отдохнуть и прийти в норму.
Когда Берга увели, Ерошкин позвонил Смирнову; в последние две недели он звонил в Москву и докладывал обстановку довольно часто, но это были короткие оперативные звонки, теперь же Ерошкин хотел рассказать ему все подробно, с начала до конца, как бы подвести кузнецовской истории итог. Кроме того, он собирался доложить Смирнову и свой сегодняшний разговор с Бергом, честно сказать, что прежней веры в себя в Берге нет и он, Ерошкин, — в нерешительности, отправлять сейчас Берга к Вере, как запланировано, или попридержать, снова все отложить. Ерошкину в самом деле надо было знать, что думает на сей счет Смирнов, но и подстраховаться он тоже хотел. Если Берг провалится, без поддержки Смирнова ему не выплыть — это ясно.
В общем, разговор получился длинный, больше чем на час, но для Ерошкина очень полезный. Как и он, Смирнов долго восторгался изобретательностью Клеймана, повторял, что, конечно же, они его недооценивали: был бы Клейман на их стороне — многое с Верой было бы по-другому. Потом заговорили о Берге. Внимательно выслушав его, Смирнов сказал, что отчаиваться не стоит — Берга он прекрасно понимает; когда цель, о которой мечтал полтора десятка лет, так близка, у любого начнут дрожать руки. С другой стороны, добавил Смирнов, ерошкинских надежд на Берга он никогда не разделял, никогда не считал, что его шансы лучше, чем, например, у Димы Пушкарева. Впрочем, заключил он, попытка — не пытка, пороть горячку рано.
Те десять дней, что еще оставалось провести Бергу в ярославской тюрьме, Ерошкин решил, что трогать его не будет, не будет ни видеться, ни даже разговаривать с ним. В свое время он не раз говорил Бергу, что почему бы ему не переехать из тюрьмы в город: у управления есть несколько конспиративных квартир, они пустуют, и он может занять любую. Но Берг каждый раз наотрез отказывался, и Ерошкин, пожалуй, его понимал. Конечно, чтобы, встретившись с Верой, чувствовать себя уверенно, ему нужно было и судьбой и внешне как можно больше походить на брата, иначе обмануть ее будет совсем трудно. Если говорить о сходстве, то у Берга был только один союзник — запах, тюремный запах, который не отобьешь и за год. Только запах и равнял его с братом, и, конечно, он не хотел его потерять. Правда, Берг был прав, когда еще в Москве доказывал Ерошкину, что запах — это вовсе не так мало, что тюрьма, лагерь за год любого могут сделать беззубым стариком, поэтому он совершенно не боится того, что Иосиф Берг был на десять лет его моложе.
Ничего не хотя от Берга, Ерошкин не удивлялся, что и он в эти десять дней тоже ни разу ни о чем его не попросил. Зашел он к Бергу в камеру лишь за полчаса до его освобождения. Все документы давно уже были готовы, и Ерошкин пришел, чтобы отдать их, пожелать Бергу удачи, а главное, договориться, когда и как они друг с другом будут связываться. Конечно, он был бы рад, если бы Берг докладывал ему обстановку регулярно, в определенные дни, а не так, чтобы когда густо, когда пусто. На этом настаивал и Смирнов, но Берг сказал, что ничего обещать не может, и Ерошкин сразу отступил. В свою очередь Берг попросил, чтобы ни за ним, ни за Верой первый месяц никто не следил, потому что филеры будут его до крайности стеснять, и Ерошкин согласился. Он и сам прекрасно понимал, что наружным наблюдением так и так придется пожертвовать. Совсем отказываться от него Ерошкин, правда, не собирался: в двух кварталах от дома Веры в высоком пятиэтажном здании он подготовил прекрасный наблюдательный пункт, откуда все было видно как на ладони. Когда прямого солнца не было, в обычный полевой бинокль нетрудно было разглядеть даже то, что делается в спальне Веры.
