Яблоневый дворик - Даути Луиза
О том, что происходило дальше, я могу только догадываться. Я представляю, как ты отступаешь от тела, проводишь окровавленными руками по своим густым, жестким, каштановым с проседью волосам, потом оборачиваешься и видишь: да, это труп и он никуда не делся. Вот такой печальный парадокс: жизнь улетучилась, человека больше нет, но тело, в котором он обитал, осталось и никуда уже не сбежит. Все мы помним ужастики, в которых трупы встают и гоняются за убийцей… На самом деле оживший труп означает наше желание повернуть время вспять. Если бы только убийца мог вдохнуть в свою жертву жизнь, чтобы убитый — или убитая — поднялись, развернулись и удалились! Я так и вижу, как ты кружишь по квартире, пытаясь отдышаться и привести в порядок мысли.
Но рано или поздно наступает момент — мне, дорогой мой, очень интересно узнать, как много времени ушло на это у тебя, — когда разделенные половинки твоего мозга снова соединяются, вынуждая тебя взглянуть в лицо новой реальности. Как-никак, ты работал полицейским, то есть тебя учили быстро соображать и принимать решения на ходу. Неизвестно, действовал ты сознательно или неосознанно — впрочем, не уверена, что это имеет значение. Так или иначе, потратив несколько минут на метания вокруг трупа, ты придумал способ выбраться из западни. Ты заранее припас второй комплект одежды и обуви, то есть был внутренне готов к любому развитию событий. Но это же означало, что просто набрать номер 999 и сообщить о несчастном случае ты не мог. Тебе хватило опыта, выдержки и знаний, чтобы понять: этот путь исключен. Тебя подвели слишком тщательные приготовления к выдуманному убийству. Не будь их, у тебя появилось бы гораздо больше шансов безнаказанно совершить реальное преступление. Ты бы честно рассказал, что произошла драка, в которой твой противник случайно погиб, о чем ты искренне сожалеешь.
Любой мало-мальски здравомыслящий человек знает, что это лучший способ избежать обвинения в убийстве. Но все, что ты делал до этой минуты, находясь в плену своих фантазий, усугубляло твое положение. И ты предпочел поставить на карту не только свою свободу, но и мою. Ты не думал обо мне, сидевшей на улице в машине; ты вообще обо мне не думал. Ты думал о том, что если немедленно вызовешь скорую, то тебе конец. Но если, решившись на огромный риск, ты сбежишь, то у тебя остается шанс — хрупкий, но шанс — выйти сухим из воды. Вдруг тело обнаружат еще не скоро… Вдруг камеры видеонаблюдения между домом и станцией метро не работают…
Подозреваю, что ты почувствовал даже некоторое удовлетворение. Наконец-то сбылись твои сумасшедшие фантазии. Ты уже не просто скучающий клерк, сочинивший для себя захватывающий сценарий. Твой сценарий воплотился в жизнь, стал реальностью. Полагаю, очень скоро ты перешел к действию.
Первым делом ты подумал о будущей судебно-медицинской экспертизе, вспомнил свои передвижения с того момента, как вошел в квартиру, и протер все поверхности, которых касался, найденной на кухне тряпкой, не заметив, что этой же тряпкой размазал по полу разбавленную кровь Джорджа Крэддока. Ты старался ничего не упустить. В прихожей перед зеркалом стер с лица и волос следы крови. Затем достал из спортивной сумки запасные брюки и кроссовки и переоделся. Я догадываюсь, что в этот момент ты был близок к эйфории.
Ты не протрезвел, даже когда увидел меня, терпеливо ждущую тебя в машине. Ты не осознавал ни ужаса содеянного, ни риска, какому подвергаешь себя и меня — не спрашивая моего согласия! Неужели, приближаясь к машине, глядя мне в лицо, ты не ощутил хотя бы слабого укола совести? Ты забыл обо мне. Ты вообще не думал обо мне как о реальной личности с потребностями и желаниями, с моей собственной историей. В твоей пьесе мне отводилась роль статистки. «Поехали».
* * *
Лондон, Олд-Бейли, Центральный уголовный суд, зал номер восемь — чистый, отделанный деревом, современный и удобный, освещенный вделанными в потолок квадратными флуоресцентными лампами. Несмотря на весь этот блеск, на лицах присутствующих лежала пелена усталости. Мы ждали возвращения присяжных. Волновались все. Не только мы с тобой, хотя решалась наша судьба. Когда прозвучали слова, призывающие всех встать, я почувствовала, как по залу прокатилась невидимая дрожь. Для адвоката каждая победа или поражение в суде — это лишнее очко «за» или «против». Мисс Боннард нервно откашлялась. Судья в заключительном слове выразил собственное мнение по разбираемому делу, в первый и последний за весь процесс раз отступив от роли бесстрастного арбитра и тем самым поставив на карту свою профессиональную репутацию. Сотрудники полиции ждут обвинительного приговора; инспектор Кливленд поправляет галстук и слегка поводит плечами, как будто его подтянутый внешний вид способен повлиять на результат.
Даже присяжные — они заходят через ту же дверь, что и судья, возвращаясь из совещательной комнаты, — даже всесильные присяжные не покинут этот зал просто так. В зависимости от их приговора через несколько минут мужчина и женщина либо выйдут из Олд-Бейли свободными, чтобы вернуться к своим семьям, дому, к обычной жизни, либо на долгие годы отправятся в преисподнюю. И присяжным до конца своих дней придется нести на себе груз ответственности за принятое решение.
Я встаю и бросаю взгляд на балкон для посетителей. Рядом с Сюзанной стоит мой муж Гай и пристально смотрит на меня. На нем светло-голубая рубашка и пиджак, густые прямые волосы сияют чистотой, лицо, широкое и открытое, обращено ко мне. Он смотрит так, будто старается проникнуть ко мне в душу, понять обо мне все. Это уже чересчур. У меня начинают дрожать колени; моя жизнь, моя настоящая жизнь там, наверху, на этом балконе. Я знаю: он пришел поддержать меня, но это пытка. Я выдавливаю улыбку, он отвечает тем же, но не может согнать с лица страх. Сюзанна обнадеживающе подмигивает. Гай едва заметно машет мне рукой, почему-то со слегка виноватым видом: наверное, понимает, что его неожиданное появление окончательно выбьет меня из колеи. «Не сердись», — одними губами произносит он. Позже он скажет мне, что сдержал слово и не посещал заседания суда, но обещания не присутствовать при вынесении приговора не давал. Он вернулся из Марокко, пробыв там с Кэрри, Сэтом и Адамом всего пару дней. Все остальное время он провел дома. Сюзанна каждый день звонила ему и докладывала новости. Гай стоит на галерее, я — в кабине для подсудимых. Пару кратких мгновений мы глядим друг на друга пока не понимаем, что в зал вводят присяжных, и не поворачиваем головы к ним.
Я стою. Это странно, но я стою. Странно потому, что дышать я не могу. Моя грудь превратилась в мешок камней, и эти камни давят меня изнутри. У меня даже мелькает мысль: а что, если это инфаркт? Нет, не инфаркт. От знакомого кардиолога я знаю, что начало инфаркта обычно сопровождается чувством обреченности: человек словно погружается в другой, чуждый мир. У меня подобных симптомов нет. Напротив, неспособность дышать вызывает ощущение невесомости — я становлюсь легче воздуха, я взлетаю, потому что вдруг осознаю: все почти закончилось. Слава богу, слава богу…
В мыслях я уже, спотыкаясь, выхожу из клетки для подсудимых, пересекаю зал и выбираюсь в коридор. Сбегаю по ступенькам к Сюзанне с Гаем — они ждут меня на улице. Я рисую в воображении картины, которые гнала от себя все время, пока длился суд. Моя кухня, потертое кожаное кресло около ведущих в сад двойных дверей, где я часто сижу с чашкой кофе — сейчас, я знаю, сад залит солнцем; Гай у себя наверху, как всегда, весь в работе, ничего не видит и не слышит; на нижней ступеньке крыльца курит мой сын — редкий гость в нашем доме; дочь с бойфрендом хлопочут на кухне — они любят готовить, когда гостят у нас. Эти отдельные, но взаимосвязанные картинки, мелькающие у меня в голове, кадры моей предыдущей жизни, моей домашней жизни — неужели они опять так близко? Когда дети вернутся из Марокко? По их словам, в эти выходные.
Но сначала — приговор.
