Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)
Ужасно, не правда ли? Но постараемся понять, если не простить. “…Мы прожили уже точно двадцать крайне бедных и безотрадных лет после Версаля; так должна же эта война дать нам хотя бы маленькую, пусть даже крошечную передышку <…> Господи, подари нам возможность хотя бы одним глазком увидеть мир…” Это жажда, отнюдь не кровожадная, справедливого, как ему кажется, реванша. Но есть еще один мотив, совсем уж невероятный. Ему хочется победить, чтобы вместе с немногими, такими же чтителями Креста, как и он, вопреки большинству соотечественников (это он понимает), строить христианскую Европу. Он следит за немецкой словесностью, но круг его кумиров — Леон Блуа, Честертон, Бернанос, Достоевский. Он мечтает следовать им в своей будущей писательской работе, “ведь после войны мы должны передать все это потомкам, всю правду о единственно истинной жизни и о кресте…”. Он противопоставляет “немецкую верность” парижской развращенности, где “на большинстве <…> лежит печать древних как мир повседневных грехов и нигде нет даже следа целомудрия, которое является источником любой силы” (здесь он, того не замечая, соприкасается с нацистской пропагандой, в коей, как в любом оболванивании, содержалась гомеопатическая доза правды). То, что весть “о единственно истинной жизни” можно передать только на руинах поверженной Германии, Бёлль понял — и принял как вердикт свыше — не ранее 1945 года.
Я бы напечатала эти письма под одним переплетом с “Записками о войне” Бориса Слуцкого — в виде билингвы для читателей обеих стран: диалог побежденного с победителем, каждый из которых прорывается к себе из зоны могущественного тоталитарного облучения. Вникайте, сопоставляйте, сдавайте свой ЕГЭ на отделение истины от заблуждений.
И еще два замечания. Первое: все-таки их разбили мы, а не кто иной, — достаточно познакомиться с почти курортным, по нашим меркам, существованием хранимого провидением солдата Бёлля в оккупированной Франции, чтобы в этом не усомниться. И второе: степень “политической наивности” Бёлля все-таки остается для меня неясной. Когда я и еще две приятельницы сидели с ним за столиком в гостинице “Минск” и, покоренные обаянием этого человека, не замечали ничего вокруг, он взглядом указал на ближайший стол, добавив: “Вон сидит наш Иуда…” — сексот. Глаз у него был наметанный — но с тех ведь еще времен…
Мэлком Мэггеридж. Христианин в средствах массовой информации. [Перевод с английского, предисловие и комментарии В. М. Ошерова. Ответственный редактор и составитель Р. А. Гальцева]. М., ИНИОН РАН, 2004, 188 стр. (“Эон”. Альманах старой и новой культуры. VII).
А вот этот человек давным-давно во всем разобрался. Если бы я узнала о Мэггеридже раньше, он стал бы моим пожизненным спутником — как Бёлль; как Брэдбери и Заболоцкий, о коих ниже. Но что этот английский эссеист и (в том числе радио-)журналист может быть сочтен достойным преемником Честертона, я открыла для себя только благодаря нынешнему фрагментарному избранному, в отличном, впрочем, переводе. В предисловии его путь с левых позиций к консерватизму сравнивается со схожим маршрутом Оруэлла, Кёстлера, Игнасио Силоне — “его друзей и единомышленников”. Однако есть и специфика. То, к чему пришел Мэггеридж, было не только критикой тоталитарных утопий и их кровавой практики, но и неукротимым антилиберальным свободолюбием, опирающимся на христианское понимание смысла жизни.
К своей профессии он относился с чрезвычайным скепсисом, поскольку, по его словам, “появился на свет в лоне умирающей, если уже не мертвой цивилизации, чья литература составляет часть общего разложения”; он даже предлагал удалить телевизор из дому — словно наши фундаменталистские батюшки. Но при этом сполна воспользовался предоставляемой СМИ ролью просветителя, проповедника, полемиста. Кто хочет сразу взять быка за рога, пусть читает эту книгу с конца — со знаменитого эссе 70-х годов “Великая либеральная тяга к смерти”: “не катализатор, а растворитель, не стимулятор, а транквилизатор, не пропасть, а трясина” — таким видится Мэггериджу современный западный либерализм по всему фронту, начиная с податливости в “холодной войне” и заискивания перед молодежным бунтом и кончая cкотским гедонизмом и сулящими вырождение технологиями интимной жизни (pendant этому сочинению — Гарвардская речь Солженицына, который, кстати, с Мэггериджем был лично знаком). Слова Мэггериджа хлещут беспощадно, его метафоры убийственны (“освобожденный Прометей, приковывающий сам себя к скале и там день за днем пожирающий собственные внутренности”), а афоризмы неотразимы (“секс — единственный мистический опыт, предлагаемый материализмом”). Он договаривает все до конца, понуждая реального или виртуального оппонента тоже выложить все карты. В радиобеседе с холодным и вышколенным логиком-позитивистом лордом Бертраном Расселом он додразнил его до вырвавшейся наружу маниакальной ненависти ко Христу, о чем сам с удивлением свидетельствует все в том же эссе. И к себе самому он способен вызвать прилив ненависти — как к “махровому реакционеру”, отрицающему благодетельный прогресс. (Кстати сказать, христианский консерватизм Мэггериджа совершенно чужд истерического государственничества; к распаду Британской империи он относится более чем спокойно, ибо поклоняется “Нездешнему Царю” — название одной его проповеди.)
Все же я посоветовала бы читать сборник не с финального залпа, а по порядку, начав с отрывков из автобиографической книги “Хроника времен, потраченных впустую”, удовлетворив любопытство его воспоминаниями о работе в Москве 30-х годов корреспондентом от “Гардиан” (повторяю, Мэггеридж и тогда “все понимал” — и про голодомор, и про ложь сталинизма) и обратив особое внимание на памфлет “Страсти св. Изерли” — исчерпывающий, как разбор полетов, рассказ о том, как творится идеологически небескорыстный медийный миф; этот разбор я бы рекомендовала держать в памяти в качестве безотказного фильтра, через который следует пропускать извергаемую на нас массовую информацию. Добавлю, что Мэггеридж — превосходный рассказчик, и с английским юмором у него тоже полный порядок.
О более полной версии сочинений Мэггериджа остается только мечтать.
Рэй Брэдбери. Из праха восставшие. Семейные воспоминания. [Перевод с английского Михаила Пчелинцева]. М., “Эксмо”; СПб., “Домино”, 2004, 192 стр.
Брэдбери давно был любим мною не только как автор социальных антиутопий (из них написанная в достопамятном 1953 году “451о по Фаренгейту”, помнится, воодушевляла несвойственным этому жанру благополучным концом), не только как сочинитель ностальгирующих по детству поэм в прозе (“Вино из одуванчиков”), но и как выдумщик прелестных страшилок в духе фэнтези, тренирующих, по мнению автора, психику — детскую и взрослую. Каковые советская издательская политика, естественно, отцеживала (теперь все это, кажется, уже переведено), и я, со своим робким английским, не считала за труд читать в оригинале про то, как, например, некто вступил в войну со своим скелетом и в конце концов избавился от него, превратившись, увы, в студенистую медузу. Или как грудной младенец умудрился, не покидая колыбельки, отправить на тот свет своих родителей.
Книжка о симпатичной нечисти, складывавшаяся с 1945 по 2000 год (в нее вошли главами-эпизодами и старые рассказы — например, о крылатом дядюшке Эйнаре), — она того же сорта. Брэдбери в ней почти примирил меня с Хэллоуином — детские воспоминания о котором и помогли ему возвести на американской равнине одинокий Дом, полный духов и привидений всемирно-исторического извода. А подкидыш Том, оставленный в корзине у двери Дома “с томиком Шекспира под ногами и „Падением дома Эшеров”2 вместо подушки”, — это, конечно, сам автор.
Книга местами читается как сага, исполненная свирепой и нежной лирики (и здесь остается только дивиться переводу М. Пчелинцева, с триумфом преодолевшего невероятные препятствия). В ней есть и прямое авторское послание — о “приливе неверия”, — вложенное в уста “отца всей тьмы”: “Иудео-христианский мир лежит в руинах. Неопалимая купина больше не загорится. Христос больше не придет из страха, что Фома Неверующий его не признает. Тень Аллаха тает под полуденным солнцем. Христиане и мусульмане брошены в мир, раздираемый бессчетными войнами, которые сольются в итоге в одну огромную. Моисей не спустится с горы, ибо на нее не поднимался. Христос не умрет, потому что не рождался. <…> Мы (то есть темные духи. — И. Р. ) суть обратная сторона монетки, подброшенной в воздух — орел или решка? Что победит — святость или нечестивость? Но видите ли вы, что главная проблема не в том, что победит, а в том, победит что-нибудь — или ничто? Не в том, что Иисус одинок и Назарет лежит в запустении, а в том, что большая часть населения уверовала в Ничто. Что не осталось места ни для прекрасного, ни для кошмарного”. Великая либеральная тяга к смерти — мы уже знаем, как это называется. Раздумье это исходит не от конфессионального рыцаря веры, каковым Брэдбери не является, но от художника, который по определению не переваривает преснятины скептицизма. Вместе с верой — и вместе с суевериями — из бытия уходит поэтическое. Только дети еще с упоением слушают байки о привидениях, рассказываемые самим привидением, которое подкрепляет свой эфемерный габитус исходящей от малышей энергией доверия (есть в книге такой эпизод).
