Бахыт Кенжеев - Младший брат
— Купила она свой ковер?
— А как же! Кольца золотого не достала, не с пустыми же руками возвращаться. Сколько счастья было, Марк, застрелись.
— Интересно, не становится ли дорога на заставу хуже, когда отходит от поселка?
— С чего бы? Да и что нам беспокоиться? Мы же все равно налегке, пускай за лазером и чемоданами машину пришлют. Они нам обязаны — кто кого развлекать будет, если разобраться? Вон в Батуми какая прорва публики заявилась. Ты мне лучше вот что скажи: мы на границе, часом, не встретим твоего Скворцова?
— Окстись, — вздрогнул Марк, — только этого не хватало.
— Шансы невелики. К тому же, если судить по твоим рассказам, его уже давно перевели в стройбат.
— Черт его знает.
— Ну давай вернемся. Меня, правда, в любом случае посадят, а тебя ждут невиданные перспективы. Даже с волчьим билетом можно у нас прожить. Зазнобу свою забудешь понемногу. Думаешь, она тебя ждет? Ты, любезный, был лишь очередным пикантным эпизодом в насыщенной биографии свободного человека...
— Замолчи, пожалуйста.
— Сам напросился. Не пужайся, Марк Евгеньевич! Никого не жалей, ни о чем не жалей, перемелется! У меня, что ли, родителей нет? Полетят они кувырком со всех постов, подумать страшно. Папашу, может, и вовсе кондрашка хватит. А у нас с тобой вероятность получить пулю в затылок — смехотворно мала, это тебе не расстрел в подвале. Тебе же и вовсе грех жаловаться — с моей ногой в случае чего не больно разбегаешься.
Прокравшийся в беседку индюк склевывал обильно роняемые Марком хлебные крошки, куры оскорбленно кудахтали невдалеке.
— Сколько, говоришь, получим, если попадемся?
— Ты—с помощью Ефима Семеновича—никак не больше трех лет. А твой покорный слуга—до пятнадцати. На высшую-то меру не потяну. Ты не забывай, что мы не самоубийцы. Если ни на одной заставе не будет растяпы-командира—вернемся. И, ради Бога, поменьше болтай. Молчи, кивай, улыбайся. Голограммы не побились?
— Нет.
— Водка цела?
— Что с ней сделается!
— Ну, давай собираться. Двенадцать километров не шутка. Вскоре они уже неторопливо шагали по горной дороге, грунтовой, но вполне приличной, разве что иногда малость крутоватой. Щадя товарища, Марк замедлял шаг на подъемах, иной раз они присаживались на обочину или, скинув рюкзаки, забирались в колючую чащобу за каштанами и орехами.
— Слушай, Иван.— Марк освободил очередной каштан от сухой шипастой шкурки.—Скажи-ка мне одну вещь напоследок. Ты кого-нибудь в жизни любил?
— Изволь, — отозвался Иван, — жену свою первую Тамарку любил отчаянно. Какие штуки она в постели выделывала — конец света. Жаль, глупа была, как пробка.
— Серьезно.
— Коньяк люблю, но это тебе известно. Анашу не очень, кокаин бы любил, если б не похмелье. Опасность люблю, даром что с ГБ так обосрался. Даст Бог, вернусь в Россию разведчиком, коли это племя еще не вымерло. Потом, если уж серьезно...
Из-за поворота дороги послышался надсадный шум мотора, и через несколько секунд возле них остановилась зеленая полуторка. Припекало солнце, в кустах посвистывали невидимые птицы. В просвете между горами, словно на открытке, сквозило море с дымящим пароходом. Проверив у друзей документы и выслушав объяснения Ивана, улыбчивый лейтенантик предложил подбросить ученых физиков из Москвы, и они в два счета докатили до заставы, где об их лекциях уже получили телефонограмму из батумского отделения всесоюзного общества «Знание».
Эпилог
— Ну же, Рекс, ну!—почти жалобно прошептал ефрейтор Романенко. — Что с тобой сегодня, псина?
С самого развода беспокоилась его красавица-овчарка. Скулила, подрагивала, повизгивала, даже наверняка бы разлаялась, если б не намордник. В такую моросящую осеннюю погоду собаки, как и их хозяева, бывают подвержены беспричинной тоске.
— Заболела, наверно, — тем же шепотом предположил со своей верхотуры Скворцов.
— С чего бы?
Притихший пес снова пристроился у сапог ефрейтора, дежурившего со Скворцовым в секрете. Пограничники скучали: охраняемая тропа по старой памяти звалась турецкой, но уж лет десять как не пробирался по ней ни один вшивый контрабандист, о шпионах и говорить нечего. Пете секрет был в новинку, и он, даром что не раз до того патрулировал границу, поначалу заметно волновался.
Невдалеке от их поста... собственно, какой там пост? Дощатый, весьма некомфортабельный помост на развилке столетнего вяза — для Пети да кружок примятой сырой травы под деревом—для ефрейтора с собакой... Невдалеке от поста, за рощей, зарокотал газик, направлявшийся на их заставу,—и вдруг замолк.
— Уж не физиков ли обещанных к нам везут?—сказал Романенко.
— Наверно. А остановились-то что?
— Мало ли.
— Поможем?
— Спятил—пост покидать. Сами справятся.
Напрасно, ах, как напрасно настаивал ефрейтор Романенко на соблюдении буквы устава караульной службы! Всего метрах в трехстах от героев-пограничников совершалось не что иное, как государственное преступление. Марк с Иваном вконец отчаялись за последнюю неделю — лекциям аплодировали, кормили до отвала, водили показывать границу, только без надзора ни разу не оставили. Вот и прибегли они к тому самому насилию, которое на апрельском, печальной памяти, семинаре так гневно осуждал Ярослав: запихали мохеровый шарф Ивана в рот оглушенному шоферу газика, связали бедного киргиза заранее припасенной веревкой и отволокли в кювет. Негодование пленного не поддавалось решительно никакому описанию—не сам ли он, растяпа, только что выболтал диверсантам, что машина проезжает мимо знаменитой турецкой тропы? Но ни ефрейтор Романенко, ни рядовой Скворцов обо всем этом, понятно, не подозревали. Преступники же, к большому злорадству связанного, не догадывались, что на тропе есть засада.
— Завтра и у нас лекция, — воодушевился Романенко. — Пойдешь?
— Зачем?
— Эти ученые... Молчать, Рекс, молчать!.. Будут лазеры демонстрировать. Слышь, Петька, ты вообще что-нибудь читаешь, кроме Библии своей?
— Мало,—сознался Петя.
— И про гиперболоид инженера Гарина не читал?
— Не-е.
— Ни хрена ты в жизни не петришь, рядовой. Это как один дореволюционный инженер Гарин хотел завоевать мир. Путем абсолютного сверхоружия. Железная повесть, ее всякий школьник знает. Толстой написал, но не тот, а наш, советский. Понимаешь, этот инженер якобы изобрел способ концентрировать, ну, как бы сгущать световые лучи. Ну, тогда это была фантастика, а сегодня для науки нет пределов. Берешь кристалл рубина, можно алмаза—и получаешь когерентный такой пучок световых фотонов...
Угодил Романенко в армию в некотором роде по несчастью, провалившись на экзаменах в Ленинградский университет. Парень он был думающий и незлой, появившегося во взводе Петьку тут же взял под негласное покровительство, благо сам ходил в отличниках боевой, политической и какой там еще подготовки. Сальный треп в их маленькой, на шесть человек казарме теперь регулярно пресекался; на десятикилометровом кроссе в августе месяце ефрейтор поднял с земли измученного рядового и добрых полчаса тащил на себе его автомат и скатку. Петька тоже привязался к студенту-неудачнику, даже охотно слушал его долгие истории о допризывных приключениях да пересказы научной фантастики.
— ...и если, допустим, в космосе, то лазерное оружие теперь самое перспективное, в смысле, против спутников...
— Будто и так оружия мало,—сказал осмелевший Петька.
— Не смешил бы ты мои тапочки, рядовой. Будто не знаешь, что сначала всегда военные разработки, а за ними гражданские. Чудила ты, честное слово. Вокруг такие достижения науки и техники... Молчать, Рекс!
— А что мне твоя техника? Люди-то не меняются. О душе никто не думает.
— Душа — это сказки для загробной жизни, — отрубил Романенко. — Ты мне душу, а я тебе—лазерный, скажем, нож для бескровных операций. Вот, скажем, у тебя раковая злокачественная опухоль—фьюить, вырезал и похилял гулять по парку. Плохо?
— А Бога все равно забыли,—упорствовал Петя.—И любви между людьми совсем мало.
— Это у нас-то в стране? Где человек человеку друг, товарищ и брат?
— Про страну не знаю,—открещивался Скворцов,—я вообще говорю. Богу—Богово, а кесарю—кесарево. Власть есть власть, надо ей отдавать все, что она требует. Кроме души—она Богу принадлежит.
— Ну и что? Ты чего хочешь? Чтобы мы все обратно в церковь ходили по воскресеньям? Чтобы закон Божий в школах? Чтобы попы жирели?
— Нет,—терпеливо разъяснял Петя.—Я так считаю, Паша, что надо возлюбить ближнего, как самого себя. Но этого мало. Не только ближнего, а вообще всех, и врагов тоже. Я тебе покажу это место в Нагорной проповеди. Когда все это поймут, тогда только и наступит настоящий коммунизм.
У Марка с Иваном хватило ума на то, чтобы, во-первых, переговариваться тишайшим шепотом, а во-вторых, пуститься в свой недолгий путь не по заросшей тропе, а чуть поодаль, сквозь заросли. Удовольствие было ниже среднего: терновник, акации и какие-то колючие лианы вскоре в кровь исцарапали им лица и руки, да и передвигаться удавалось лишь с черепашьей скоростью. Когда же до них донеслось очередное повизгиванье Рекса, они и вовсе замерли на месте.
