Наоми Френкель - Дикий цветок
Из-за этой странной речи Хаимке Аврум не оставил навес с кактусами, а Эстер осталась в швейной мастерской. Эстер не сделала даже ни одной строчки, Аврум не занимался кактусами, оба сидели без всякого дела, этот среди кактусов, а эта – у швейной машинки, взволнованные и беспокоящиеся. Хаимке вел себя явно не как в остальные ночи. Кофе в полночь пили по традиции, но Хаимке не молчал, как обычно. Он вступил в спор с Аврумом и Эстер, последними из верных его друзей в кибуце. Хаимке упрямо доказывал, что даже в деле с мертвыми существует мода, и сейчас в моде жертвы, погибающие от рук террористов. Вот же, вернулась весна, пришла годовщина Шестидневной войны, но память павших в ней сейчас не в моде. Мертвые стали обузой для государства, которое разжирело после войны. Оно сейчас – великая держава жратвы и питья. Пришла полночь, за которой обозначалась годовщина, как Ники сгорел в танке, а Эстер и Аврум пьют кофе, как в каждую полночь. И они пьют, едят и жиреют, равнодушные к мертвым, как и все члены кибуца. Кто же еще помнит Ники, если даже они его забыли? И что еще осталось от Ники, кроме цветов, расцветающих на его могиле? Хаимке расширил грудь, и тело его увеличилось, и тень от него упала на кактусы. Весь навес наполнился шумом, ночь откликнулась эхом, и лунные лучи заскользили между растениями как змеи. Крик Хаимке вынесся за окна, вознесся до неба и сотряс звезды: «Так должен же кто-то возобновить моду на мертвых Шестидневной войны!»
Слова Хаимке падали на головы Эстер и Аврума, как тяжелые камни, и оба согнулись под ними. Но тут же подняли глаза на Хаимке и попытались всеми силами доказать ему, что они никогда не забывали Ники. Аврум принес из глубины навеса чудной красоты кактус, поставил перед своим взволнованным другом и сказал, что утром поднимется на могилу Ники и посадит на ней этот кактус. Такого странного и красивого кактуса еще не было, и он вырастил его специально в память Ники. Теперь он впервые будет посажен в землю Израиля и назван именем Ники. Но все, что говорил Аврум, не помогало. Хаимке отмел его слова отрицающим жестом, а на чудный кактус даже не взглянул. Он еще более раздражался. Всех мертвых забыли. Шестидневная война кончилась, и государство Израиль, сейчас держава, которая обрела силу и блеск на телах юношей. Страна не стала более святой на юных жертвах, и Бог не стал более святым на юношах, которые положили свои жизни на Его алтарь. Победители, которым повезло остаться в живых, оскорбляют память святых мертвецов и не боятся своих скверных дел, и эти их грязные сделки цветут и расцветают. Он, Хаимке, закрывается в столярной и не появляется среди людей, но уши его открыты. Война кончилась, и бухгалтер кибуца представил армии раздутый счет. Слышно ли такое? Счет за телефонные разговоры, которые солдаты вели с фронта со своими родителями! Юноши были посланы охранять нашу жизнь на границе с Иорданией, а мы ведем с ними счеты, да еще раздуваем их, чтобы как можно больше содрать. Ведь и Ники звонил из какого-то кибуца на севере, и сейчас еще звучат его слова в ушах Хаимке: отец, положись на меня. И вот же, верно, и в том кибуце предъявили раздутый счет армии, сделали бизнес из последних слов солдат.
Все травмы, накопившиеся в душе Хаимке, излились на Аврума и Эстер, и спор их все более усиливался. Да, забыли мертвых, нет, не забыли, есть коррупция и раздутые счета, но такова жизнь – и навес, обычно погруженный в дремоту, гремел от ожесточенного спора, точно, как в добрые дни Амалии, которая возродилась к жизни в устах Эстер: «Хаимке, жизнь продолжается!»
Большую ошибку сделала Эстер, повторив слова Амалии, и тем еще больше усилив гнев Хаимке. Он отодвинул чашку кофе на середину стола, даже не прикоснувшись к ней, не сделав ни одного глотка, и черный напиток выплеснулся, оставив пятна на столе. Эстер вернула чашку дрожащей от волнения рукой, и кофе снова выплеснулся. Когда они обессилели от спора, встал Хаимке в великом гневе, пошел к выходу, остановился, вернулся на свое место. Выглядел он иным и весьма странным. Он улыбался им примирительной улыбкой, словно не было между ними раздора. Пожал руку Эстер, и она смутилась и покраснела, и долго держал руку Аврума, и пробормотал что-то, мол, не стоит ругаться, и мягко добавил, как радующийся когда-то в прошлом Хаимке:
«Извините!»
Теперь Шлойме Гринблат организует все, что нужно для похорон Хаимке. Шлойме человек дела и большой организатор. Всего-то один покойник, а он организует целую похоронную контору. Суматоха у столярной: Шлойме шлет гонцов во все концы. Только врач сделал то, что ему полагается, без подсказки: проверил Хаимке и констатировал его смерть. Врач не является членом кибуца, и, вообще, он новый репатриант. Медсестра же ветеран кибуца, и по указанию Шлойме она бежит вызвать машину скорой помощи. Аврум торопится разбудить секретаря кибуца и еще несколько важных персон. Только Эстер остается на месте и не собирается выполнять указание Шлойме, хотя оно весьма важно: с большой осторожностью сообщить Брахе, что случилось с ее мужем. Но Эстер не двигалась с места, а стояла, опустив голову, над телом Хаимке, изливая душу в слезах и странных, повторяемых ею словах: «Кто-то должен восстановить моду на мертвых Шестидневной войны». Она ведь швея, думали окружающие, вот и говорит о моде, и не обращали на нее внимания. Никогда не внимали ее словам, а здесь, у тела Хаимке, тем более.
Голда, как всегда, вызвалась помочь осиротевшей семье. Она пошла к Брахе, и Шлойме не возражал. Разве это важно, кто принесет Брахе скорбную весть? После смерти Амалии нет у Брахи во всем кибуце близкой подруги.
Благодаря решительному Шлойме все устроилось. Машина скорой помощи увезла тело Хаимке в больничный морг, и Браха, которая, несмотря на все старания Голды, захотела спуститься в столярную, уже не нашла там Хаимке. Так, благодаря стремительным действиям Шлойме, уберегли Браху от тяжкого зрелища тела мужа, лежащего на груде опилок, между досками и щепками. Браха, маленькая худая учительница, опиралась на руку Голды и плечо дочери Зивалэ, единственного оставшегося у нее ребенка. Лицо Брахи было не от мира сего, глаза замерли, и она ни на кого не смотрела.
Все, кто стоял на площадке перед столярной, вошли туда вместе с Брахой, и среди них Адас, и Рами, и Рахамим, и Юваль. Фигура Юваля возвышается над всеми, и он ищет взглядом Адас. Рахамим тоже не спускает с нее глаз, несмотря, что стоит рядом со своим тестем. Рами стоит недалеко от нее, и толпящиеся люди подталкивают еще ближе к ней. Рука Рами давит на Адас. Это ей не нравится. Он прижат к ней со стороны груди со шрамом от укуса насильника. Она знает, что в эту ночь не избежит Рами, но лихорадочно думает, как от него скрыться. Рами же думает лишь о ней, и тело ее, прижатое, к его руке, не дает ему покоя. На лице ее странное выражение – гримаса боли и горящие глаза. Отчего они так горят? Из-за умершего Хаимке? А может, воспламеняет ее тот же огонь, что горит в нем? Тайком он поглаживает ее руку, и она старается отстраниться от его прикосновений. Но невозможно отдалиться даже на шаг, толпа сжимает их плотным кольцом. Все не отрывают глаз от груды щепок, на который упал Хаимке, как будто это уже отверстая могила. Все выглядит, как генеральная репетиция завтрашних похорон. На лице Шлойме Гринблата застыло серьезное выражение, будто он уже собирается произнести траурную речь. Топчется Шлойме в опилках, натыкается на метлу, ноги приближают его к Брахе. Метла эта, последняя, которую чинил Хаимке, осталась лежать на полу, у ног Брахи. Пистолет убрали, а метла лежит, как граница между Брахой и местом падения Хаимке. Худенькая Браха поднимает голову и выпрямляет спину. Двумя решительными движениями она освобождается от рук Голды и от плеча Зивалэ. Теперь никто ее не поддерживает и не утешает. Смотрит Браха налево и направо, и из сухих ее глаз выглядывала высохшая ее душа. Взгляды ее бьют по лицам окружающих, ибо они и есть судьба, которая смешала все карты и растерзала душу Хаимке здесь, в этих опилках. И тут она останавливает взгляд на Адас, стоящую напротив нее, прижатую к Рами. Адас не опускает голову под взглядом Брахи, а приближает лицо к Рами, прислонившись к его широкой спине. Небольшой поворот головы, и она видит дядю Соломона, который смотрит не на нее, а на Рами. Лицо дяди выглядит весьма странно. Оно тронуто улыбкой, которая не сдвигает ни одной морщины на скорбном лице. Может, глаза его умеют одновременно улыбаться и плакать? И кого же ловит взглядом дядя Соломон? Рами, соперника Мойшеле, Рами, которого Амалия в минуты гнева называла «врагом семьи»? Зря дядя смотрит на него, ибо Рами не отвечает его взгляду, сосредоточившись на волосах Адас, поблескивающих у его плеча. Боже, дядя Соломон смотрит на Рами из-за плеча Голды. Чего это дядя прилип к ней в эту страшную ночь? Стоит и не отстает от нее? Может, он видит в смерти Хаимке жертву, освобождающую его от грехов, допущенных им в отношении Голды? Это та правда, которую она увидела в лице Голды, отраженном в треснувшем зеркале, в тот давний день, который хранится в ее памяти, как день мертвой овцы. Дядя перекладывает свою вину на нее и Рами, двух великих грешников по отношению к Мойшеле. Только поэтому дядя стоит за спиной Голды и смотрит на Рами, к которому она прижата в тесноте толпящихся вокруг людей. Поворачивает Адас лицо к дяде, чтобы заставить его отвести взгляд от Рами, и снова натыкается на Браху. Они смотрят друг на друга, зная, о чем говорят их взгляды. Ники и Адас, влюбленные с детства, мечтавшие народить много детей, но даже одного не родившие. Сейчас вырос мертвый Ники в ее чреве, и скоро она родит его – теребит душу Адас эта одна из ее безумных мыслей, не отстающих от нее в этот последний год. Всем сердцем пытается она внушить эту мысль Брахе, освободиться от нее, и не отводит от Брахи своих пронзительных уничтожающих глаз. Вот, Браха откроет рот в крике, и все услышат, что она беременна Ники, и тут, на мягкой подстилке из древесных опилок, приготовленных для нее мертвым Хаимке, она и разродится. Крики ее, страдающей от сильных схваток, потрясут стены столярной. Ники всеми силами пытается вырваться на белый свет, и еще немного, откроет глазки в белом свете холодного неона. Первым вдохом втянет в легкие густой воздух, насыщенный запахом распиленных досок. Первым ощутимым им запахом будет запах опилок, на которых лежал его покончивший собой отец. И вот, Ники уже кричит первым своим криком, но это не крик родившегося ребенка, а чей-то хриплый, режущий слух, голос из-за спины Адас:
