Карл Хайасен - Дрянь погода
Августину было знакомо это состояние раздрызга, когда выбираешь между якорем и парусом.
– Там есть город Чоколоски. Возможно, ты его возненавидишь.
Бонни вскочила на ноги:
– Хорош трепаться. Посиди-ка.
– Ты куда это?
– В библиотеку за стихами.
– Сядь. Я еще не закончил.
Бонни шлепнула его по руке:
– Ты мне читал? Теперь я тебе кое-что почитаю.
Спеша по тропинке, Бонни думала о Уитмене. [79] В проржавевшей «скорой помощи» лежала книжица в твердом переплете – «Песнь о себе». Бонни со школы любила это стихотворение. Одна строчка: «Но тщетно мастодонт бежит своих рассохшихся костей» – особенно подходила Сцинку.
А губернатор неподвижно лежал на земле, когда Бонни выскочила на поляну. Над ним согнулся Щелкунчик; он булькал и хрипел, стараясь отдышаться после бешеной вспышки ярости. В руке у него была обгорелая деревяшка – факел, с которым Сцинк привел их сюда.
Бонни стиснула кулаки и замерла, глядя на перекошенную рожу Щелкунчика, которую отнюдь не украшала хромированная красная железяка. Бандит не видел за деревьями женщину. Он бросил факел, схватил чемодан и рванул в лес.
Бонни, как безумная, бросилась за ним.
31
Щелкунчика привела в чувство прохладная морось. Вокруг было тихо. Одноглазый псих в грязном армейском шмотье спал, растянувшись под деревом. Ни Эди, ни мужика с ружьем, ни чокнутой телки, обливавшейся лимонадом.
Щелкунчик медленно сел. Веки слиплись, во рту пересохло. К брови прилип шмат грязи. В который раз Щелкунчик безуспешно попытался сдернуть блокиратор. Боль была невыносимой; казалось, все кости черепа напружинились, чтобы разлететься вдребезги. Слава богу, что он себя не видит. Наверное, чисто клоун, мать его. Человек-ведро. Мудаки бы выстраивались в очередь, чтобы забросить ему в пасть мячик.
Господи боже всемогущий, надо как-то выпутываться.
Рядом раззявился набитый деньгами чемодан. Едкая вонь подтверждала, что это не кошмар: говнюк действительно обоссал девяносто четыре тысячи абсолютно подлинных американских долларов.
Щелкунчик проверил, действуют ли ноги: подвигал левой, правой и обеими. Потом сжал кулаки, согнул руки. Вроде все работает. Значит, действие второй ампулы закончилось.
Он встал на ноги. Сделал неуверенный шаг к чемодану. Потом другой. Из-за тяжелой железяки Щелкунчик потерял равновесие и чуть не плюхнулся мордой вперед. Закрывая чемодан, он задержал дыхание, но вонь была неистребимая. Щелкунчик увидел канистру с водой и вылил ее себе в рот. Фырканье не потревожило спящего психа.
И тут Щелкунчик углядел оружие – смолистую дубинку, обожженную с одного конца.
Наверное, здоровый мудило услыхал его шаги, потому что попытался откатиться от удара. Удар пришелся мужику не в голову, а в плечо, но Щелкунчик услышал, как хряснула кость. Больно, гад?
– Ахххыыыыы! – вопил Щелкунчик и наносил удары, пока козел не затих, шипя, как проколотая шина.
Несмотря на миниатюрность, Бонни всегда была драчливой. В старших классах она уделала парня, задравшего ей юбку в школьной столовой. Его звали Эрик Шульц. Почти шести футов росту, сквернослов и наглец, звезда баскетбольной команды. Тяжелее Бонни на восемьдесят фунтов. Он хотел убежать, но Бонни его догнала, свалила и врезала по яйцам. Эрик Шульц пропустил два круга финальных игр. Бонни Брукс на три дня отстранили от занятий. Отец заявил, это пустяки, а он дочерью гордится. Мать сказала, что Бонни хватила через край, поскольку мальчик Эрик дважды оставался на второй год в восьмом классе. Возможно, он так поступил с Бонни, потому что невоспитанный. Теперь воспитался, ответила Бонни, соглашаясь с отцом: тупость – слабое оправдание.
Хромоногого Щелкунчика поймать не составляло труда. К тому же он не мог быстро бежать из-за громоздкой прилады на физиономии – железяка цеплялась за лианы и ветки. Щелкунчик приземлился в той же позиции, что и Эрик Шульц: враскоряку, мордой вниз. Но уже через секунду он сообразил, что на плечах у него повисла женщина, к тому же – далеко не крупная. Небрежность, с какой он ее стряхнул, дала понять, что слабые тычки Бонни оказались неэффективны. В отличие от юного Эрика Лестер Маддокс Парсонс побывал в тюрьме и прошел хорошую школу подлой драки. Он не собирался позволять стофунтовой девчонке нанести прицельный удар по своему хозяйству.
Щелкунчик отбросил чемодан французика и шваркнул Бонни о шишковатый ствол старого платана. Она брякнулась навзничь и неистово замолотила кулаками, однако лучшие удары приходились в стальную штуковину на роже бандита. Щелкунчик прижал к земле ее запястья, но Бонни перестала брыкаться, лишь когда он саданул ее коленом в промежность.
Под свинцовой тяжестью его корпуса Бонни уже не видела небо с парящими в набегавших облаках грифами. Перед глазами замаячила влажная розовая дыра – пасть, будто разинутая в вечном крике. Щелкунчик напряженно пыхтел, обдавая Бонни горячим смрадным дыханием дохлятины. Ее затошнило. Что-то мокрое и шевелящееся коснулось ее подбородка.
Губа.
Бонни изо всех сил ее укусила. Щелкунчик взвыл и отпрянул. Мгновенье спустя Бонни получила оглушающий удар в висок. Блокиратор. Яростно и коротко мотая головой, урод наносил удары железякой. Защититься Бонни не могла; Щелкунчик ее удерживал, а сам обходился без рук, выполняя всю работу своей тыквой. Бонни поплыла от новой ослепительной вспышки боли и зажмурилась, чтобы не видеть разверстую мокрую дыру. Потом обмякла, надеясь, что в благодатном беспамятстве ей станет хорошо.
Щелкунчик казался себе диким бодливым быком на арене. Беспомощная сучка под ним уже не трепыхалась. Он перевел дух, сплюнул кровь и похвалил себя, что так ловко превратил помеху в убийственное оружие. Прав был легавый в рекламе – блокиратор не сломаешь! Саднило губу, горела коленка, челюсть пронзало пульсирующей болью, но в целом все не так уж плохо. Гордость собой перевешивала боль. Безусловно, он заслужил право на деньги францу-зишки.
И тут рука скользнула ему между ног – легко, будто воробышек скакнул на ветке.
– Ыыыаааахххх!
Стерва его сцапала! Щелкунчик взвыл и мотнул головой, чтобы врезать ей блокиратором. Потом сообразил, что девка не могла схватить его за яйца, потому что обе ее руки прижаты к земле. Она не шелохнулась. Значит, это кто-то еще.
– Не надо! Не делай этого! – донесся голос сзади.
Щелкунчик постарался успокоиться, дышать без всхлипов и попытался чуть развернуться, чтобы увидеть, какая сволочь держит в кулаке его яйцо (может, и оба).
И снова голос, теперь ближе:
– Не делай этого! Не делай! Одноглазый псих!
С кем он разговаривает? Не делай – чего? Щелкунчик понял, когда у виска прогремел выстрел.
Макс Лэм удивился, обнаружив на переднем сиденье своей машины спящую женщину. Он признал в ней дамочку, которую днем высадил на стоянке полицейский.
Незнакомка села и откинула с лица длинные каштановые волосы.
– Дождь шел. Некуда было деться, – нимало не смутившись, сказала она.
– Все нормально. – Макс вывинтился из флуоресцентного пончо и бросил его на заднее сиденье.
Женщина протянула руку:
– Меня зовут Эди.
Макс ответил чопорным рукопожатием, почувствовав, какая у нее крепкая хватка.
– Макс, – представился он и неожиданно для себя спросил: – Вас подвезти до Майами?
Эди благодарно кивнула. На это она и рассчитывала. Так или иначе, все прокатные машины непременно должны вернуться в Майами.
– Я бы поймала попутку, но вокруг так сверкало, – сказала Эди.
– Да, я слышал гром.
Каким-то образом Макс проскочил въезд на магистраль. Нужно было еще умудриться, но он сумел.
Эди смолчала. Ее подвозят, а все дороги идут в одном направлении.
– Откуда вы, Макс? – Эди решила разговорить спутника, хоть он и казался совершенно безопасным. Тягостное молчание нервировало.
– Из Нью-Йорка. Занимаюсь рекламой.
– Серьезно?
И Макса понесло. За час Эди много чего узнала о рекламном бизнесе и Мэдисон-авеню. Макса воодушевило, что Эди оказалась поклонницей хлопьев «Сливовые Хрустяшки». И она помнила его слоган – дословно!
– А что вы еще рекламировали? – оживленно расспрашивала Эди.
Максу хотелось рассказать об «Интимной мороси», но он сдержался. Не все воспринимают тему спринцовок.
– Сигареты «Мустанг», – сказал Макс.
– Правда?
– Кстати, вы не против, если я закурю?
– Нисколько.
Макс предложил Эди ментоловую сигарету, она вежливо отказалась. Машину заполнил дым, и Эди опустила стекло, стараясь не раскашляться до посинения.
– Когда вы возвращаетесь в Нью-Йорк?
– Завтра, – ответил Макс.
И снова погрузился в молчание.
– Если вы расскажете, я тоже расскажу.
