Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2011)
Составителями антологии выступили четыре человека (причем двое — сами довольно известные поэты), сходящиеся между собой в оценке значимости неофициальной поэзии, но отдающие предпочтение, видимо, разным (хотя и параллельным) ее сегментам. Так, Ивану Ахметьеву в первую очередь оказываются близки авторы, группировавшиеся вокруг Лианозова (Е. Кропивницкий, Я. Сатуновский, И. Холин, Г. Сапгир, Вс. Некрасов), к которым отчасти восходит и его собственная лапидарная творческая манера, чаще всего обозначаемая как «минимализм» [9] . Герман Лукомников (известный также как Бонифаций), в свою очередь — представитель следующего поэтического поколения, часто обращающийся в собственной поэтической практике к комбинаторной поэзии, различным видам неоавангардистской репрезентации собственных произведений (вроде «занявшего ровно сутки без перебоев и антрактов» исполнения собственных сочинений в Зверевском центре в 2003 году). Кроме интереса к комбинаторике, которая редко попадает на страницы неспециализированных поэтических изданий, Лукомников также выступает как «собиратель» русской поэзии, хотя интерес его направлен на авторов скорее «забытых» (или даже никогда не бывших сколько бы то ни было известными), чем «запрещенных» (в отличие от Ахметьева). При этом в центре его внимания находятся те поэты, чья творческая манера заключена в промежутке между «тихой лирикой» и наивным (или даже примитивистским) письмом. Яркими примерами здесь выступают, например, Юрий Смирнов, собрание чьих стихотворений Лукомников в свое время подготовил, и Сергей Панов, чье творчество он активно пропагандирует в связи с выходом антологии. Третий составитель, Андрей Урицкий, — активно публикующийся литературный критик, героями статей которого становятся в основном авторы «старшего» и «среднего» поколений, также непосредственно опирающиеся на традицию неподцензурной словесности (Д. Авалиани, Н. Байтов, П. Улитин, О. Юрьев и многие другие). Наконец, Владимир Орлов — не только один из составителей, но и издатель настоящей антологии, а также тех собраний классиков андеграунда, что были в свое время подготовлены Ахметьевым, Лукомниковым и им самим.
Сам процесс формирования книги был довольно прозрачен и, со слов Ивана Ахметьева, заключался в следующем: каждым из составителей предлагалась подборка того или иного поэта, а остальным стихотворениям из этой подборки выставлялись оценки, определявшие его дальнейшую антологическую судьбу: тексты, получившие минимум два голоса, попадали в книгу. В то же время к моменту издания бумажной версии «Русских стихов» этот титанический труд был закончен лишь условно, и многие авторы, особенно те, чья деятельность пришлась на конец рассматриваемого в двухтомнике периода, в издание не попали.
Кроме того, определенное искажение перспективы внесла ориентация на классику андеграунда, вполне уместная для советского периода (по крайней мере, в рамках выбранной составителями системы координат), но уже не работающая для девяностых, когда происходило до сих пор не вполне осознанное валообразное развитие нетрадиционных поэтических практик, сопоставимое лишь с аналогичными процессами двадцатых годов. В «Самиздате века» и его сетевой версии поколение девяностых фигурировало под вывеской «„Вавилон” и другие города», скрывавшей самых разнообразных поэтов, зачастую объединенных лишь поколенческим признаком. Но для того времени это была «поэзия двадцатилетних», плохо поддающаяся «картографированию» и по большей части еще не пришедшая ни к каким значительным поэтическим свершениям (по крайней мере, на взгляд старшего поколения). К 2010 году двадцатилетние стали сорокалетними и уже достаточно сильно изменили ландшафт отечественной словесности. Однако составить представление об этом из настоящей антологии едва ли возможно — авторы шестидесятых-семидесятых годов рождения по-прежнему фигурируют здесь в качестве необязательного приложения к старшим товарищам: во всей антологии на них приходится всего 207 страниц (в то время как на авторов сороковых годов — 365, т. е. почти в два раза больше). При этом отсутствуют такие яркие поэты, как Александр Скидан, Дмитрий Волчек, Дмитрий Голынко-Вольфсон или Андрей Сен-Сеньков, хотя, с другой стороны, достаточно пространной подборкой представлена Анна Горенко (правда, еще большей — новосибирский поэт Антон Сурнин, чье влияние на отечественную поэзию последних двух десятилетий, по крайней мере с точки зрения автора этих строк, неочевидно). В общем, кажется, что эта часть антологии наиболее уязвима и неустойчива, — чтение ее наводит на мысль, что после расцвета андеграунда настало время его бледных эпигонов. Эту неустойчивость признает и Ахметьев, говоря, что репрезентативность антологии на протяжении второго тома неуклонно падает по мере приближения к авторам 50 — 70-х годов рождения.
Пропуски такого рода имеют, конечно, концептуальный характер, но есть и относительно случайные пропуски — например яркий харьковский поэт Илья Риссенберг (пример, опять же принадлежащий Ахметьеву). Не вполне удовлетворительно исследована поэзия эмиграции (хотя в книге и присутствуют достаточно пространные подборки Игоря Чиннова и Ивана Елагина). С другой стороны, составителями явно было принято решение включать в состав антологии бардов (Высоцкий, Ким, Визбор) и рок-поэтов (Гребенщиков, Цой, Летов), что само по себе — предмет для полемики и, может быть, требует дополнительной мотивации [10] ; к тому же если воспринимать русский «songwriting» как полноценную поэзию или, по крайней мере, как исключительно важный для поэзии интертекст, то не ясно, почему среди рок-поэтов отсутствуют Майк Науменко или Илья Кормильцев. При этом составителям не всегда удавалось соблюдать компромисс между отбором лучших текстов (ведь перед нами антология именно лучших стихотворений ) и наиболее значительных авторов — оба эти принципа совмещаются и подчас могут невольно вводить читателя в заблуждение (как в упомянутых примерах с Горенко и Сурниным).
Но, кажется, нет необходимости абсолютизировать эти пропуски — некоторые из них могут быть устранены при следующем издании антологии (бумажном или сетевом), исправление других резонно оставить следующему поколению антологистов. Другое дело, что среди авторов антологии попадаются крайне интересные и практически забытые поэты, вполне способные изменить наше представление о словесности второй половины ушедшего века.
Таков, например, Виктор Василенко (1905 — 1991) — товарищ Даниила Андреева, арестованный вместе с ним в 1947 году и почти на тридцать лет переживший своего друга:
Нас же вели в лагеря Заполярья:
кого на Воркуту,
кому предназначалась Колыма;
меня — в неизвестную еще мне Печору.
<…>
Еще горели, готовясь исчезнуть, красные огни
последнего вагона уходившего экспресса.
Из Сибири
навстречу ему и нам плыли
жестокие, равнодушные,
безмолвные облака.
Еще пылала заря,
холодная, как кровь,
тусклая, как лед!
В приведенных в антологии стихах Василенко можно обнаружить странное совмещение свободного стиха (хотя Василенко писал далеко не только этим размером) и лагерной тематики, которая, вообще говоря, предпочитала куда более традиционные размеры, — вспомним стихи Шаламова, Соколова З/К или Аркадия Штейнберга, чье, может быть, лучшее стихотворение на данную тему «День победы» почему-то не попало в рецензируемую книгу.
Другой и в чем-то близкий им по судьбе поэт — Валентин Португалов (1913 — 1969), имя которого более-менее на слуху, в то время как стихотворные тексты практически неизвестны. Ему принадлежит интересное по меньшей мере с исторической точки зрения стихотворение «Дядя Вася», описывающее последние часы пролетарского поэта Василия Князева:
Стыли окна, серые от грязи.
Был барак больничный сердцу тесен:
Помирал поэт Василий Князев,
Не допев своих последних песен.
Только веки красные моргали,
Только губы серые шептали:
«Нас не сломит нужда,
Не согнет нас беда,
Рок капризный не властен над нами:
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!»
И замолкли старческие губы.
