Эм Вельк - Рассказы (сборник)
Танцовщица уже вернулась к себе, когда дверь ванной открывается, выпуская господина Бергмана, а вместе с ним звуки неторопливого клохтанья канализации, этого домашнего органа, слышного каждое утро по нескольку часов. Жильцы со временем что-то в нем, видно, отрегулировали, ибо поначалу в звуках этих было больше злости, досады, некоторых диссонансов. Попытка советника ввести здесь нечто вроде планового хозяйства, какое-то, что ли, расписание, с учетом потребностей и пожеланий каждого квартиранта, закончилась неудачей, так что пришлось снова вернуться к хозяйству индивидуальному. Но известная последовательность с недавних пор все же установилась, так что сейчас, собственно, очередь учительницы. Советник из своей комнаты прислушивается к звукам за дверью. День для него начался.
VI
День вроде бы как день, похожий на девятьсот девяносто девять предыдущих, и все-таки он не совсем обычен. Потому что он начат под знаком некой осознанной идеи, осознанно будет прожит и завершен: это будет день немого протеста против несправедливости, день сопротивления духа материи, своего рода духовная голодовка против сурового гнета эпохи. Советника никак не назовешь недобитым фашистом или затаившимся недругом нового порядка, советник всего лишь оскорбленный апостол старонемецкой справедливости, своего рода немецкий Ганди: он просто отказывается в чем бы то ни было участвовать! Вот и все. Единство его жизни, которое однажды представилось ему в виде тугой струны, протянутой от предков, что завещали ему прусское чувство долга, до самых последних дней его служебной деятельности, а там и до конца жизни, вплоть до подножья престола немецкого его бога, это единство оборвалось, струна была разрезана, и концы, спружинив, исчезли в тумане; один конец, тот, что, поначалу не без сопротивления, тянулся в тысячелетнее будущее, исчез совсем, другой, свернувшись спиралью, лежит в ноябрьской мгле тысяча девятьсот восемнадцатого года, и в нем еще можно узнать ремень капитана запаса.
В годы Веймарской республики он было опять ухватился за этот конец и год за годом постепенно вытягивал спираль; в тридцать третьем даже показалось, что удастся снова зацепить ремень за крючок консервативно-бисмарковского будущего, пока в тысяча девятьсот тридцать четвертом году какой-то самодур-крайсляйтер не вздумал подвесить на него кинжал СА с надписью «Верность — наша честь»[43]. На что советник возразил, что к его ремню уже привешена верность, только старопрусская, черно-белая, и тогда крайсляйтер вовсе отрезал ему ремень вместе со служебной карьерой.
Некоторое время после этого можно было еще жить, и жить совсем неплохо, являясь совладельцем инженерно-строительной фирмы, поскольку сооружение военных аэродромов приносило много денег, но в душе оставаться при этом противником системы. В душе и лишь некоторое время, ибо необходимость вынудила в конце концов вступить в партию. Что, естественно, потребовало и участия в шествиях. Что, в свою очередь, естественно, потребовало принять по крайней мере те лозунги фюрера, которые можно было назвать фридрихо-бисмарковскими. Германия превыше всего. Но ведь не более? Вдова Розенталь, полуеврейка, жившая до самого начала войны в доме советника, могла бы подтвердить, будь она еще жива, что с нею всегда здоровались; он оставался прихожанином церкви, а иногда слушал и передачи английского радио. Другим такое революционное прошлое позволило теперь занять высокие посты, но советник этого сам не пожелал, ибо не мог одобрить то, что было потом, и прежде всего то, что сделали с Германией иностранные державы, не мог, и все. Оставалось лишь пребывать в бездействии да оглядываться на прошлое, во мгле которого закручивалась спиралью оборванная струна жизни и, как часовая пружина, то сворачивалась беззвучно, то разворачивалась, хотя один конец ее удерживался еще тяжестью офицерского ремня и звался старопрусской верностью.
Натянутый кое-как при помощи бумажной веревки с добрым десятком узелков рулон выцветшей светомаскировочной бумаги, местами порванной и обтрепанной по краям, занавешивает окно и день и будущее. И не поймешь, да и неважно, то ли штора не до конца опущена, то ли не до конца поднята. И неважно, кто здесь виноват: дочь ли, внук ли, новые ли партии, правительство или державы-победительницы. Советник лишь понял тысячу дней назад, что все происходящее противно порядку и его чувству справедливости и что изменить что-либо в этом он бессилен. Так что лучше просто ни на что не глядеть.
Советник мог бы подлатать штору с помощью бумаги и клея, мог бы привести в порядок ее пришедший в негодность механизм, благо кусок бумаги и клейстер уже можно было достать, и в конце концов он умел кое-что делать своими руками, да и дочь уже не раз об этом просила. Но тем самым был бы нарушен принцип протеста против несправедливости, которую ему причинила судьба. Это уж пусть дочь пытается приукрасить недостойную жизнь, принося время от времени в их жалкую комнату что-нибудь новое: забавный детский рисунок, расписной кафель, настенное изречение, бумажный абажур, или железный подсвечник, или кустарную шкатулку. Лучше бы принесла новую мебель, или хоть новые ботинки, или штаны. Но не стоит быть к ней несправедливым, хорошие вещи — не для простых людей. Стыд и гнев охватывают советника, но через несколько минут выражение лица его смягчается, уголки рта вновь горько опущены. Простой народ, средний уровень жизни. Вот то-то и оно, против этого он и протестует, потому что здесь несправедливость по отношению к нему: разве он создал Гитлера? Он хочет получить обратно то, что имел, что положено строительному советнику в отставке, немцу догитлеровских времен, он хочет все либо ничего!
Своей комнаты советник сейчас не видит и видеть не хочет. Он только знает, потому что три года назад из чувства протеста обмеривал ее, что она занимает площадь четырнадцать и шесть десятых квадратных метров, и только угловая ниша в полтора квадратных метра создает впечатление большого пространства.
Окно смотрит во двор, и, если поднять светомаскировочную штору, с постели советника можно увидеть глухую заднюю стену фабричного здания. Что это за фабрика, советник до сих пор не знает, он только установил, что стена представляет собой деревянную, перекошенную от старости фахверковую конструкцию, заполненную хорошо обожженным кирпичом, и что видная над ней верхушка трубы раскрошилась и скоро должна обрушиться.
Иногда, в задумчивости стоя у окна и глядя во двор, советник видит также старую усталую яблоню, три ветви на ней еще пытаются летом зеленеть и плодоносить. В тысяча девятьсот сорок четвертом году, когда советник сюда въехал, зеленеть пытались целых четыре ветви, однако юные обитатели дома так усердно лазали на них и обирали, что дерево сдалось, и лавочник, которому принадлежала яблоня, ни разу не видел на ней яблочка, которое было бы крупней вишни. Когда на дереве не было детей, там сидела пара сиамских кошек; с терпением, непостижимым даже советнику, они вот уже два года тщетно высматривали хоть какую-нибудь певчую птичку. И неизменно от ствола расходятся бельевые веревки, пять толстых крюков вбили люди в тело дерева, веревки тянутся к фахверковой стене, к стене дома и к дровяному сараю лавочника. И почти всегда на этих веревках висит белье, штаны и рубашки и неопределенного рода постельные принадлежности, и в ветреный солнечный день простыни и полотенца плещутся весело, прямо как флаги старой Германии; если же, напротив, день сырой, мужские и женские рубашки, кальсоны и рейтузы висят печально, как будто сами тут повесились из отвращения к жизни. И всегда во дворе галдеж: то женщины не поделили крюка для веревки, то они ругаются с детьми из-за белья, то дети ругаются друг с другом, то лавочник и его служащие ругаются с женщинами и детьми из-за пропавшей тары. Но теперь вся эта суета во дворе советника не касается, он ничего больше не видит и не слышит, и ему было бы странно, если б кто-нибудь напомнил ему, как два года назад он стоял у окна, погруженный в раздумья о прошлом, и чертежной линейкой пытался для забавы достать одну из кошек на яблоне и даже согнал ее. В то время он еще иногда держал линейку в руках.
Справа от окна, в нише, стоит единственная здесь кровать. Погнутая железная походная кровать, собственность фрау Бентин, включая матрас, о чем она периодически напоминает, чтобы не забывали. Постельное белье принадлежит дочери советника, единственный комплект, который они сумели взять с собой. Он вообще-то предназначался для одной кровати, дочь выгадала из него три спальных места, советнику досталось укрываться толстым стеганым одеялом, мальчик получил вместо одеяла перину. Дочь безуспешно пыталась уступить отцу также и саму кровать, но он отказался, заметив, что ей, как работающей, это нужней, и как бы между прочим подчеркнув, что у него есть своя мебель.
