Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2010)
Вытащить из этого удивительного повествования можно множество смыслов, кое-кто из критиков и рецензентов уже сделал это, попробуем и мы.
1. Это просто увлекательная история.
Это действительно так — история движется от появления ключевых героев в Доме, их противостояния агрессивной среде, их зарождающейся дружбы до выпускного вечера и эпилога — «наружной» жизни героев. Правда, основное повествование ограничивается последним годом последнего выпуска, а главы, посвященные детству героев, служат лишь интермедией, вставками. Резня Старших — водораздел, своеобразная инициация, после чего герои получают другие имена, и мы, сопоставляя и сличая, не сразу догадываемся, что Кузнечик — это Сфинкс, Вонючка — Табаки, один из Сиамских Близнецов — Стервятник и так далее… Только Слепой остается Слепым, харизматическим вожаком Дома.
А основная линия — от осени до выпускной весны — начинается рассказом новичка Курильщика, достаточно независимого, чтобы его отвергли коллективистские Фазаны, любимчики преподавателей и парии среди «стай», но недостаточно безбашенного, чтобы сразу принять пугающую яркость обитателей Четвертой. История продолжается попеременно другими рассказчиками и заканчивается новым выпуском, по-своему также трагичным, ознаменовавшимся массовым побегом из Дома. Бегут, однако, в разные стороны. Кто в пугающую Наружность. Кто «назад» — чтобы прожить все то же самое с начала, но чуть-чуть по-другому. Кто в волшебный Лес (о Лесе — чуть позже). В этой истории каждый герой находит свою любовь, справляется со своими страхами, разбирается со своими врагами и учится понимать друзей, фактически почти все здесь — про понимание, про познание себя и «другого». Отсюда — следующий пласт смысла.
2. «Дом, в котором…» — это метафора образа «другого».
Герои книги — дети, которых вежливо называют «особенными». Однако это в Наружности так, а Наружности для Дома не существует. Свои же (и чужие) физические и психические увечья и странности подростки воспринимают скорее как неотъемлемую часть личности, вроде цвета глаз или волос. Только презираемые Фазаны способны изгнать Курильщика за то, что он натянул на парализованные ноги яркие кроссовки и тем самым «афиширует свой недостаток, тычет им в глаза окружающим. Этим он как бы подчеркивает нашу общую беду, не считаясь с нами и нашим мнением». Фазаны — «колясники». Табаки — «колясник». Самый красивый юноша Дома, Лорд, — «колясник». Сфинкс безрук, вдобавок лыс как колено. Македонский болен какой-то странной душевной болезнью. Слепой — слепой. Толстый — идиот, «неразумный» (в каждой комнате есть свой опекаемый «неразумный»). При этом некоторые люди Дома вроде бы вполне здоровы или, по крайней мере, уже здоровы (тут есть своя процедурная, лазарет и даже изоляционный бокс). Все они общаются между собой, а безрукий Сфинкс затевает роман с самой красивой и загадочной девушкой Дома. Вообще, в Сфинкса тут влюблены, кажется, все — он такой же харизматик, как Слепой, но лишенный его темного, деструктивного начала.
Политкорректность вообще штука скользкая. Просто пока ничего лучше не придумали. Она подразумевает, что некое большинство, считающее себя «нормальным», как бы разрешает остальным считать себя не хуже. На самом деле, как говорил герой Саймака, и терпимость и нетерпимость — одинаково грязные ругательства. Люди Дома не политкорректны, физические недостатки, собственные и других, принимаются во внимание и учитываются наряду, скажем, со способностью Горбача играть на флейте, а Табаки — петь песни Дождя.
Тут я немножко отвлекусь.
Мало у кого хватает независимости и широты мышления принимать людей такими, какие они есть, с учетом всех их особенностей и странностей, не рассматривая их как представителей какой-либо группы — «нетрадиционной сексуальной ориентации», «людей физического труда», «афроамериканцев» или, совсем уж горькая издевка мне в этом мерещится, «альтернативно одаренных» (на объединении людей по внешним признакам и жиреет фашизм в любой его форме). Мало кто умеет воспринимать каждого отдельного человека именно как единственную и неповторимую личность с набором симпатичных лично вам и лично вам несимпатичных черт, как это делают обитатели Дома в романе Петросян. Собственно, это и есть единственно правильный вариант отношений между людьми, да вот почему-то все не получается.
Представим, однако, что запрет на манипулирование с человеческим геномом будет обойден или отменен (прогресс остановить еще никому не удавалось, а соблазн слишком велик), и мы получим не относительно однородное человечество, но людей с разным набором способностей и качеств. У Сергея Лукьяненко в «Геноме» было об этом, у Горалик и Кузнецова в «Нет!» было об этом, и еще много у кого. Или представим, что при общении в виртуальной среде каждый сможет принимать тот облик, который кажется ему наиболее соответствующим своим внутренним ощущениям, — мы и сейчас общаемся в Живом Журнале с людьми, которых опознаем только по «юзерпичкам»-аватаркам. А если такая аватара станет каждодневной социальной личиной каждого? Нам придется очень сильно пересмотреть свои представления о «политкорректности», о «терпимости» и «нетерпимости».
В этом смысле роман Мариам Петросян — прекрасный психологический тренинг. Отсюда — еще один слой смысла.
3. Это фантастический роман.
Почти каждый обитатель Дома обладает помимо, скажем так, анамнеза еще и некоторыми волшебными свойствами. Например, может произвольно (или непроизвольно) покидать Дом — кто только духом, а не телом, а кто и телом — и оказываться «на другой стороне Дома». Это не ненавистная Наружность, попав в которую многие даже заболевают загадочной болезнью, покрываются сыпью и чуть ли не меняют облик. Это некое странное место, подчиненное своим законам. По-своему очень жестокое, где можно погибнуть, но можно и выжить, а выжив, добраться (неходячие тут обретают ноги, незрячие видят, а кое-кто и летает) до Леса или Холмов. Лес — цель и мечта каждого Прыгуна, что-то вроде утерянного рая. В Холмах, вернее под Холмами, можно, задобрив местных богов, полностью преобразиться, необратимо и непредсказуемо изменить свою природу. Поэтому в Холмы обитатели Дома заглядывают только в крайних случаях. «На ту сторону» ходят Ходоки и Прыгуны — одни попадают туда по своей воле, другие — нечаянно и не властны управлять событиями. Одни обретают там приятный или удобный облик, другие — истинный свой облик, далеко не всегда приятный и еще менее удобный, который обычно различают лишь местные визионеры. «На той стороне» можно провести несколько лет жизни, тогда как в самом Доме для стороннего наблюдателя проходит несколько минут. А можно — застрять там надолго, пока твое тело будет валяться на койке в Могильнике. И это отнюдь не метафизические путешествия. Слепой ходит «на ту сторону» под личиной Оборотня, и его при визите к воспитателю Ральфу рвет полупереваренными мышами, на которых он охотился. Лес и «та сторона» населены, там есть города, товарно-денежные отношения, банды на мотоциклах, придорожные забегаловки… Но все как-то зыбко, неопределенно. Некоторые обитатели Дома, однако, предпочитают в конце концов уйти туда — они «люди Леса», они не приживутся в Наружности. Возможно, они и пришли в Дом из Леса, как, например, подруга Сфинкса, загадочная Русалка, или из другого мира, как две Смерти — брат и сестра.
Некоторые обитатели Дома вдобавок обладают паранормальными способностями. Слепой способен ощущать скрытые тайны предметов, Македонский — исцелять и, возможно, превращаться в дракона, Кошатница — то ли без рук и ног, то ли полностью парализованная — «управляет» кошками, чтобы задернуть штору или включить свет. Здесь ночами ездит пустая коляска колясочника-призрака, есть и другие привидения, есть Самая Долгая Ночь, которая длится гораздо больше, чем положено по календарю, и во время которой случаются странные события. Есть здесь и свой скрытый властелин, который может «вернуть» человека в начало временнбой петли или совершить и вовсе небывалое чудо. Отсюда следующая возможность истолкования.
4. Дом — это мифологизированная модель мира.
Действительно, здесь есть свой Демиург, своя ойкумена, полная загадок, битв и опасностей. Есть свои ритуалы, помогающие организовать, упорядочить мифологическое время и пространство, есть своя преемственность, инициации, иерархия… Выпуск, уход в Наружность в такой мифологической системе равносилен смерти, отсюда волна убийств и насилия, обязательно повторяющаяся перед каждым таким локальным апокалипсисом. В такой архаичной модели мира главное не семья, но племя, отсюда — стаи Птиц, Псов или Бандерлогов со своими харизматическими вожаками, они же — посредники перед высшими силами. Индивидуальная память здесь переходит в родовую — отсюда «разделенные» несколькими героями сны или галлюцинации, личные дневники, в которых обязаны отметиться все обитатели Дома, сакральные граффити на стенах. Все молоды, поскольку у старика в архаической модели лишь одна роль — хранителя прошлого (здесь есть один такой — бывший Директор, он же Сторож). Что интересно, подростковый эротизм вовсе не играет в конструкции Петросян той роли, что в действительности. Мальчишеское братство прекрасно обходится без девушек, и только грехопадение Слепого как бы вводит в этот мир женское начало. Кстати, женские образы получились у Петросян, как ни странно, гораздо менее яркими и запоминающимися. Инфернальная Крыса, нежная Русалка или темпераментная Рыжая отличимы друг от друга только внешне, тогда как на мужской половине Дома любой персонаж, даже эпизодический, нарисован пусть и несколькими штрихами, но выпукло и ярко.
