Николай Крыщук - Кругами рая
Глава тридцать третья
ГМ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ. СУПРУГИ ВНОВЬ НЕ НАХОДЯТ ОБЩЕГО ЯЗЫКА, НО ПРОИЗВОДЯТ ОБМЕН УЛЫБКАМИ
В первый момент Дуня испугалась. В дверь позвонили, хотя она никого не ждала, а Гриша открывал своим ключом. Но на пороге стоял Гриша, и это напугало ее еще больше, чем если бы звонивший оказался зловещего вида незнакомцем и туманно объяснил, что зашел посмотреть «одним глазком», как они тут устроились. Но все эти чувства тревоги и испуга были как будто намыты школьными красками на стекле и быстро исчезли.
– Что-нибудь случилось? Ты потерял ключ? – В голосе Евдокии Анисимовны не было строгого равнодушия, напротив, она была рада этому обычному и позабытому делу – встречать мужа. В борьбе с портретом был исчерпан, казалось, весь ресурс сложных чувств, после этого покой и любовь полагались ей.
– Да, – ответил Гриша и похлопал себя по карманам брюк. При этом с лица его не сходила ни к чему не относящаяся улыбка. Он оглядывался, словно в поисках знакомой вещицы, которая убедила бы его окончательно, что он дома. – То есть нет, – наконец произнес Гриша. – Просто решил позвонить. Как ты тут?
Чужестъ и необъяснимость улыбки были ничто по сравнению с этим вопросом. Дуня метнулась на кухню с легкостью, еще и для того, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы.
– Чай будешь? – Дуня уже убирала лишнее со стола. – Батон у нас скоро станет дороже пирожного, дороже икры, – послала она из кухни веселый донос на инфляцию. – Я купила «Фетахи». Есть остатки малинового варенья. – Мимоходом она оценила свой внешний вид в стекле шкафа. Глаза светились, стоячий воротничок подчеркивал осанку – хоть сейчас на концерт.
Как хорошо, что она успела сбегать в магазин! Пустой стол был бы сейчас… Это даже невозможно себе представить. Последняя, непрощаемая обида, намеренное оскорбление, хуже – флаг, воткнутый на полюсе холода. Если уж он позвонил. Как будто ее что догадало. Надо же? Чай она налила, как Гриша любил, не до краев – на палец от края.
– Малиной напоили? – напевно бормотал в это время Гриша, снимая в прихожей плотные, не по сезону ботинки. И сам себе отвечал: – Малиной напоили. – Потом подошел к Дуне сзади, обнял ее и поцеловал в затылок.
Выпивши, он всегда говорил загадками. И хотя от него шел легкий запах коньяка, Дуня видела, что он не пьян. И все же была в нем какая-то странность, выражение лица, которое он словно позабыл оставить на улице.
– Странно, – сказала она, – когда ты позвонил, мне представилось, что в дверях покажется какой-нибудь незнакомый человек, улыбнется радушно и спросит: ну, как вы тут устроились? Типа, без меня?
– Курьезный фантом, – тихо сказал ГМ. – Или бандит.
– И вот вошел вдруг ты и почти так и спросил, – весело пояснила Дуня.
Только сейчас, сидя напротив Гриши, Дуня поняла, до чего она устала. Конечно, она мечтала о славе и признании, о выставках в Париже и Лондоне, всерьез думала иногда про себя, что она гений, обидно было. Но так и все хотя бы время от времени про себя думают. В последние месяцы она действительно писала картины как сумасшедшая, но на страсть гения это было не похоже. Да и потом – гений, не гений…
Если посмотреть объективно, она давно уже превратилась в кокетку без поклонников и в домохозяйку без хозяйства. В телезрительницу, вот в кого она превратилась. Там, в этом «ящике», были все ее герои и знакомые. Глядя на экран, она переживала положенные ей за жизнь сокрушения и влюбленности, радовалась появлению на свет новорожденного и тревожилась, когда тот болел.
Казалось, там продолжала совершаться настоящая, драматичная и, может быть, даже счастливая жизнь, но без нее. А она ведь уже почти поверила, что с ней и для нее. Какие-то девочки в белых фрачках, лосинах и цилиндрах танцевали перед ней, рабочие с руками хирургов и интеллектом нобелевских лауреатов завоевывали ее сердце. Там, в той жизни люди продолжали совершать измены, спасать детей от наркотиков, покупать мебель, справлять свадьбы и со счастливой улыбкой принимать в старости яд, и во всем этом она самым деятельным образом участвовала.
Она сватала и разводила, передавала записки и предавалась любви в римском саду. Баталов рассказывал ей вечерами о старой Москве, а Эдди Мерфи смешил и удивлял фантастическими перевоплощениями. Вуди Ален раз в неделю разыгрывал для нее комическую драму сексуально озабоченного невротика. Она могла бесконечно повторять понравившуюся ей шутку: «У тебя комплексов больше, чем у Кафки».
Ну, читала… По большей части книги из своей молодости. Ходила на выставки, на лекции в Центральном лектории на Литейном, где до или после можно было выпить кофе с заварной булочкой и поговорить с такими же, как она, плацкартными пассажирами об архитектуре и климате Флоренции, в которую не удалось, да, наверное, уже и не удастся съездить. Под старость узнала, что в городе существуют Музей цирка, Музей водки и Музей хлеба. Это было любопытно и, что для ее возраста немаловажно, познавательно. Но совершенно бесполезно! Внутри было пусто, пусто и затхло, холодно и одиноко, как в заброшенной берлоге.
Ей хотелось, чтобы Гриша сейчас чувствовал то же, что и она, тогда бы и слов не надо, вечер хороший, чай. В словах он всегда ее обходил, она путалась и еще больше злилась.
– Сколько не разговаривали, – сказала она. – Алешка совсем пропал.
Муж смотрел на нее и определенно не видел. Эта несносная, как бы сеточкой покрывшая все лицо улыбка. Невозможно было понять, о чем он думал.
– «Фетахи», – наконец сказал он. – Очень вкусно. А малиновое варенье! Когда-то оно спасло мне жизнь. Помнишь? Вернее, оно, ты и «Черный обелиск» Ремарка. И ведь вроде бы обыкновенный грипп, надо же. А я никогда так далеко не уходил.
– Обыкновенный, как же. Неделю температура не сползала с сорока.
Дуне очень хотелось, чтобы муж сейчас заговорил о чем-нибудь постороннем, расфилософствовался. Она знала, что так ему хорошо, и помнила, как должна себя при этом вести. Сейчас бы у нее хватило всего – и умения, и терпения. В Гришиных уходах в сторону и не идущих к делу умозаключениях всегда таилось какое-то прямое высказывание. Надо было только угадать. Сам он этого прямого высказывания избегал, но радовался, если слышал в ответ что-нибудь простое, житейское. С помощью таких внезапных построений из него выходило волнение, с которым он иначе не знал, как справиться. Иногда они хохотали, когда после ее настойчивых расспросов обнаруживалось, как далек и ничтожен был предмет, подвигнувший его на эту работу. «Философ пожалел птичку и сделал вывод в форме трактата», – долго еще не унималась она.
Но ГМ продолжал смотреть на Дуню с прежней, слабоумной улыбкой. Она совсем растерялась:
– У тебя неприятности?
– Все неприятности, Дуня, остались в другом возрасте.
– В голосе его появилась хорошо знакомая ей жесткость.
– Еще есть вопрос про здоровье. Всегда уместный. – Вдруг он почти закричал: – И «никогда не поздно», как любят говорить агитаторы веры. Только надо помнить, что всякая фантазия, пусть даже букашечная, щекотная, никому не заметная…
– Ты на кого кричишь-то? – снова как можно ласковей спросила Дуня.
– Да на кого… – успокоился он. – На себя. На кого человек вообще имеет право кричать?
– Это в нашем репертуаре что-то новенькое, – усмехнулась она.
Она поняла, что они разговаривают, как когдатошние любовники. Колкости, оказывается, живы и всегда готовы к употреблению, а нежность… Для воспоминаний почва не согрета, подробности прошедших лет к слову не шли, а молча и плавно перейти к новым, совместным не получалось. Дуня почувствовала приступ так хорошо знакомых ей отчуждения и обиды.
Ей хотелось рассказать, как вчера напал на нее в кафе с поцелуями и объятиями «афганец», чем-то напомнивший ее первого мужа, и как снова у нее ничего не получилось, и что в этом виноват он. Не от портрета она измучилась, от него самого измучилась.
– Как я любила тебя! Еще в школе. Ты знаешь. Но ты был о-очень высоко. Забрался на дерево, а ветки под собой обрубил. – Дуня незаметно всхлипнула. – Как пошехонец. А-у-у!
Она еще слабо надеялась, что, как это с ним бывало, Гриша вдруг развеселится, привстанет как-нибудь дурашливо-элегантно и скажет: «Ну что же, давайте знакомиться заново». Но Гриша сказал только:
– Прости. Я пойду к себе. Ладно?
И непонятно было, то ли он извинялся за то, что устал, хочет отдохнуть и поэтому прощается посреди разговора, то ли «прости» относилось ко всей их нелепой жизни. Независимо от этого Дуня почувствовала облегчение оттого, что разговор кончился.
Однако ГМ задержался в дверях и, так же внимательно глядя на нее, спросил:
– Евдоксия… Скажи, а почему у тебя теперь «Varensia»?
Очень резкий запах. Ты же не девушка, которая не уверена в себе?
Лицо Дуни пошло пятнами. Так Гриша называл ее только в минуты близости, выворачивая иронией нежность. Сейчас этим словом он обманывал себя или ее, неважно. Ей оставалось только гадать, хотел он сказать грубость или совсем уже потерялся, разучился, и самое время его пожалеть. Но она ответила так, как если бы флаг уже воткнут был в полюс холода:
