Ирина Кудесова - Там, где хочешь
Его будто плетью хлестануло. Вскочил:
— Не смей меня неудачником называть! Никогда!
Лидия посмотрела насмешливо:
— Не-у-дач-ник.
И тогда он ее ударил.
19
Со Светкой началось с того, что она подобрала его, пьяного, на улице. Пить он не умел, но после ухода Лидии в этом деле преуспел. С комбината его два месяца как выгнали за прогулы, начальник отдела кадров, до ушей опортреченный, даже говорить не пожелал.
Он ведь и не знал, где она в этой Рязани живет. Да если и знал бы — бежать пресмыкаться? Лидия его только еще больше презирать будет. Сделать бы усилие, добиться, чтобы в москвах-парижах-лондонах о нем говорили, вот тогда… Сто раз перетирал с Храпуновым и осознавал: без того чтобы душой покривить, не обойтись. И кривить надо направо и налево. А у него денег даже на холсты нет, не то что на поездки в Москву и приличный пиджак. «Потому что ты спиваешься», — назидал Храпунов, но от стакана не отказывался.
На Светке он женился назло Лидии. И ребенка сразу сделал. До самых родов всем говорил, что будет пацан.
Через несколько лет шепотки пошли: неугодных высылают за бугор, КГБ делает им вызовы — кому в Израиль, кому еще куда. А бывает, что отправляют в турпоездку — и паспорт советский отбирают. С Рабиными так и поступили, семейство осело в Париже. Да, Лидия того и хотела — чтобы он помог ей из Союза удрать. Долго он этого не понимал, думал, что любила. Потому-то и столько писем написал, а в ответ одно получил… Храпунов клялся, что потерял с ней связь, но это больше не имело значения. Все ее портреты он сжег, ничего не осталось, ничего.
Маринка из своего Парижа звонила только матери, но однажды трубку взял он — и, преодолевая обиду (хоть бы раз поинтересовалась, как отец себя чувствует!), сказал: «Найди Рабина, вдруг поможет чем». Она в ответ фыркнула — себя в ней узнал: «Что его искать, у него мастерская напротив Центра Помпиду. Но я не хочу ничего просить». Еще добавила бы «Сами предложат и сами всё дадут!» На то он и Воланд, чтобы людям голову морочить.
20
— Мне кажется, отец меня никогда не любил, — Марина смотрела на Айко и думала: «Кожа как фарфоровая».
— Любить или нет — личное дело каждого. Я когда-то не могла примириться с мыслью, что матери до меня нет дела, что я для нее проект. Считала, что никому не нужна, кроме деда, который далеко… А потом пришло знание, что есть понятие дороги. Если тебе не по пути с отцом, дай ему идти, куда он хочет. У тебя своя дорога и своя жизнь.
— Да никуда он не хочет, хочет только водку пить… — Марине не нравился этот разговор. Что Айко может знать о том, как опухает у отца лицо после двух рюмок, как он унижает мать — только потому, что она ему это позволяет. Женщина, написавшая письмо острым почерком, наверняка не догадывалась, что он может быть таким.
— Он страдает, вот и всё, — Айко смотрела прямо сквозь свою ровную челку. — Он никем не стал, а мечтал; он потерял женщину, которую любил; он одинок. Отпусти его, если не можешь помочь.
21
У Синего Дерева ветви плакучей ивы. Они падают до земли — получается шатер из листьев, сквозь который можно смотреть на мир. Здесь, у ствола, всегда прохладно — легкая такая прохлада, приятная. И тишина. Айко ныряет сюда всякий раз, когда в мире становится неуютно. Только — так дед учил — это не бегство. Она смотрит сквозь тонкие ветки на детей, носящихся на перемене; на гроб отца; на противную бебиситтершу. Айко здесь, и ее нет. Звуки, что долетают сюда, не жалят, это просто шепот радио. Она играет в салочки, будучи «в домике».
— Синее Дерево — часть мира. Его чудесная часть… И тебе дано приходить сюда, когда пожелаешь.
Дед разговаривал с ней как со взрослой. И детские ее беды воспринимал как настоящие. Хотя нет, они и были настоящими…
— Я спрячусь у Дерева, меня никто не найдет! — Айко утыкалась лбом деду в плечо.
Он тихо смеялся.
— Ты тоже часть мира. Бежать от него — бежать от самой себя.
Получалось, что она, Айко, и гадкий мальчишка, больно схвативший ее за волосы, — две детальки пазла, из которого складывается картинка мира. Если на мальчишку обижаешься, значит, как бы немножко обижаешься на себя.
— Глупо обижаться на себя, правда?
Дед умер два года назад. Но для нее он превратился в ветвь Синего Дерева.
22
— Ай, а почему Дерево — синее?
Айко потянулась, улыбаясь: сон прошел.
— Синее… или зеленое… особенное или обыкновенное. Ты знаешь, что в Японии синий и зеленый цвета обозначаются одной идеограммой?
— Нет.
— Да, вот такая странность. Правда, «ао» — скорее, синий цвет. Но зеленые овощи — тоже «ао». И зеленый свет на переходе…
Марина распахнула глаза.
— «Ао»? А что значит «ки»?
Айко улыбалась, уголки губ озорно вздрагивали.
— «Ки» означает «дерево».
23
— Европейцы норовят все объяснить логически. Например, «Айко» они переводят как «любимый ребенок» — поскольку «ай» значит «любовь», а суффикс «ко» — уменьшительно-ласкательный и применяется к женским именам. Для японца это просто две идеограммы, оказавшиеся рядом. Один француз как-то спросил: «А фамилия Судзуки переводится как “деревянный колокольчик” или “колокольчик на дереве”?» Я ответила: «Вам приходилось слышать деревянный звон?» — и господин принялся выяснять, зачем колокольчики на деревья вешают. Да просто две идеограммы угодили в одну фамилию — «судзу», «колокол», и «ки»…
— Ты говоришь «европейцы» — будто не относишься к ним и не прожила здесь семнадцать лет!
— Лучше бы не прожила, — Айко опустила глаза, ее рука разглаживала покрывало с ирисами.
— Это… из-за деда? Не хватало его?
— Дед тут ни при чем. Давай не будем об этом.
Замолчали. Марина легла на подушку, стала говорить, глядя в потолок.
— Знаешь, Айко, воистину человек не ценит того, чем владеет. Париж был твоим, и ты покинула его. Я мечтала жить здесь, и вот у меня десятилетний вид на жительство, а внутри… пусто. Хозяйка отеля поможет снять конурку, но что дальше? Рисунки мои тут никому не нужны, или мне кажется, что не нужны, — но от этого не легче. Кем мне работать? Я училась на компьютерного дизайнера, но не мое это. Нет в этом жизни. Для радости мне остаются только эти улицы, витрины, этот язык, эти лица — но они чужие. Я одна.
Айко смотрела на Маринин профиль, теребила уголок губ кончиком языка.
— Ну вот ты и освободилась от своих зависимостей. Или от любовей, что часто одно и то же. От любви к городу, к Ноэлю, к тому, другому…
— Его звали Денис.
«Его звали».
— Одиночество — это еще и свобода, — Айко скользнула взглядом по картине над кроватью. — Синее Дерево… оно дает свободу, но под его кроной ты одна.
— Я не хочу быть одной.
— Ты не хочешь быть свободной? — Айко хмыкнула. — Не стоило ли остаться с Ноэлем?
Марина резко повернулась.
— Айко… я не могла… Я не смогла, может, самого главного…
24
Оставила человека, к которому пришла учиться любить. И отдавать ее, любовь. Но как не оставить: стал невыносим. Всегда таким был? Или разочаровала она его? Лишь однажды купила ему любимого горького шоколада в лавке напротив церкви. Не хотела идти в кино на фильмы, которые выбирал он, «стрельбу и драки». Раздражалась на дурацкий пылесос… щедрости не хватило взять в руки эту адскую машинку. Вот так претендуешь на чуткость другого, а сама не замечаешь, что не даешь ничего. Она такая же, как Корто. И с этим надо жить?
Марина не заметила, как Айко стала улыбаться.
— Не думала, что ты самоедка, — Айко подавила улыбку. — Это все излишняя патетика — «с этим надо жить»… А ты не живи. Ничто не мешает тебе действовать так же, как Ноэль. Он тебе рядом для этого не требуется. А то, что ты не смогла вернуть ему той же монетой… Ну так это он пришел в твою жизнь, чтобы что-то изменить, а не ты — в его. Знаешь, что у каждого есть свой ангел? Если не совершишь ничего ужасного, он тебя не оставит. И будет приводить к тебе нужных людей.
Да, если ничего не останется от Ноэля, значит, зря ангел старался. Кто знает, сколько сил ему стоило организовать это все: ее работу в «Акации», дежурство в ту ночь; вымотать Львенка, Ноэля сбить с дороги… И все для того, чтобы Марина узнала: есть другая жизнь.
— Ай, вот теперь мой ангел тебя мне привел.
Айко отвела глаза.
— Ошибаешься.
Марина подумала: и правда, с какой стати Айко должна помогать ей, вводить в профессию, квохтать над ней? Где она, а где Айко Аоки…
— Ошибаешься, Марина. Ты нужна мне.
25
— Айко!
Кристоф пересекает двор колледжа, останавливается, совсем близко. Берет золотой крестик, что лежит у нее в ямке между ключицами, тянет на себя. Цепочка впивается ей в шею.
