Марио Льоса - Зеленый Дом
— Нет, нет, наоборот, их многие навещают, — сказал Акилино. — Надо только сначала влезть на баржу, где тебе дают кусок мыла, чтобы ты помылся, и заставляют снять свою одежду и надеть халат.
— Зачем ты меня уверяешь, старик, что приедешь повидаться со мной? — сказал Фусия.
— С реки видны их дома, — сказал Акилино. — Хорошие дома, есть и кирпичные, как в Икитосе. Там тебе будет лучше, чем на острове, приятель. Заведешь себе друзей и будешь жить спокойно.
— Оставь меня, старик, в каком-нибудь укромном местечке на берегу, — сказал Фусия. — Время от времени будешь привозить мне еду. Я буду жить, как в норе, и никто меня не увидит. Не отвози меня в Сан-Пабло, Акилино.
— Да ведь ты еле ходишь, Фусия, — сказал Акилино. — Неужели ты не понимаешь, дружище.
— А как же ты дала себя лечить знахарю уамбисов, раз ты их так боишься? — сказала Лалита.
Шапра не ответила, только улыбнулась.
— Я привел его к ней, хоть она и не хотела, хозяйка, — сказал Пантача. — Он пел, плясал, плевал ей табачной жвачкой в лицо, а она глаз не раскрывала. Ее трясло не столько от лихорадки, сколько от страха. По-моему, она от испуга и вылечилась.
Загремел гром, пошел дождь, и Лалита укрылась под кровлей. Пантача продолжал сидеть на перилах, и ему брызгало на ноги. Через несколько минут дождь перестал, и над поляной поднялись густые испарения. В хижине лоцмана погас огонь, должно быть, уже заснул, хозяйка, а это была только присказка, настоящий ливень начнется как раз тогда, когда уамбисы разгуляются. Акилино, наверное, испугался грома — и Лалита вскочила с крылечка — пойти посмотреть, — пересекла поляну и вошла в хижину. Фусия держал ноги в лоханях, и кожа у него на ляжках была красноватая и пупырчатая, как эти глиняные посудины. Не сводя глаз с Лалиты, он схватился рукой за москитную сетку — почему он стыдится? — сорвал ее и прикрылся -что ж тут такого, если она увидит, — потом зарычал и согнулся в три погибели, стараясь достать сапог, — ведь для нее это неважно, Фусия, — наконец дотянулся и запустил им в нее. Сапог пролетел мимо Лалиты и ударился о койку, но ребенок не заплакал. Лалита опять вышла из хижины. Теперь шел частый дождь.
— А тех, кто умирает, старик, там же и хоронят? — сказал Фусия.
— Конечно, — сказал Акилино. — Не бросать же их в Амазонку, это было бы не по-христиански.
Так ты всегда и будешь скитаться по рекам, Акилино? — сказал Фусия. — Тебе не приходило в голову, что ты можешь умереть в лодке?
— Я хотел бы умереть в моем селении, — сказал Акилино. — Никого у меня нет в Мойобамбе, ни семьи, ни друзей. И все-таки мне бы хотелось, чтобы меня похоронили на тамошнем кладбище, сам не знаю почему.
— Мне бы тоже хотелось вернуться в Кампо Гранде, — сказал Фусия. — Посмотреть, что сталось с моими родными, с однокашниками. Должно быть, кто-нибудь еще помнит обо мне.
— Иногда я жалею, что у меня нет компаньона, — сказал Акилино. — Многие набивались работать со мной, предлагали выложить денежки на новую лодку. Всем соблазнительно жить, как я, — сегодня здесь, а завтра там.
— А почему ты не согласился? — сказал Фусия. — Теперь, когда ты состарился, тебе было бы и легче, и веселей, если бы у тебя был товарищ.
— Я знаю людей, — сказал Акилино. — Мы бы ладили с компаньоном, пока я учил бы его торговать и представлял бы клиентуре. А потом он подумал бы — барыши и так невелики, зачем их еще делить на двоих. И поскольку я стар, я бы и остался на бобах.
— Я жалею, что расстался с тобой, Акилино, — сказал Фусия. — Всю дорогу я думал об этом.
— Это дело было не для тебя, — сказал Акилино. — Ты высоко метил, что для тебя были гроши, которые можно заработать на этом.
— Сам видишь, какой вышел толк из того, что я высоко метил, — сказал Фусия. — Кончилось тем, что мне в тысячу раз хуже, чем тебе, который никуда не метил.
— Не помог тебе Бог, — сказал Акилино. — Все на свете от Бога.
— А почему же Он мне не помог, а другим помог? — сказал Фусия. — Почему Он мне не дал ходу, а, например, Реатеги помог?
— Спроси еще, когда ты умрешь, — сказал Акилино. — Почем я знаю, Фусия.
— Сходим к ним, хозяин, пока не полил дождь, — сказал Пантача.
— Ладно, сходим, чтобы эти собаки не обиделись, — сказал Фусия. — Но только на минутку. А Ньевес не пойдет?
— Он сегодня рыбачил на Сантьяго и, видно, умаялся, — сказал Пантача. — Он уже заснул, хозяин. У него давно погас огонь.
Они направились к поселку уамбисов, озаренному красными отсветами костров, а Лалита стала ждать, сидя возле свай хижины, с крыши которой еще капало после дождя. Немного погодя появился лоцман в брюках и рубашке: все готово. Но Лалита уже не хотела — завтра, сейчас начнется гроза.
— Не завтра, а сейчас же, — сказал Адриан Ньевес. — Самое время — хозяин и Пантача задержатся на празднике, а уамбисы уже пьяные. Хум ждет нас в протоке, он нас отвезет на Сантьяго.
— Я не могу оставить здесь Акилино, — сказала Лалита. — Я не хочу бросить своего сына.
— А кто говорит, что он здесь останется, — сказал Ньевес. — Я и сам хочу взять его с собой.
Он вошел в хижину, через минуту вышел с завернутым в одеяло ребенком на руках и, ничего не сказав Лалите, направился к черепашьему бочагу. Лалита последовала за ним. Сначала она хныкала, но потом, когда они уже спускались с обрыва, успокоилась и уцепилась за руку лоцмана. Ньевес подождал, пока она сядет в каноэ, передал ей ребенка, сел сам, и через минуту лодка уже скользила по темной глади озера. Сквозь сумрачную ограду лупун пробивались отсветы костров и слышались песни.
— Куда мы плывем? — сказала Лалита. — Ты ничего мне не говоришь, все делаешь сам. Я уже не хочу ехать с тобой, хочу вернуться.
— Молчи, — сказал лоцман. — Не разговаривай, пока мы не выйдем из озера.
Уже светает, — сказал Акилино, — а мы с тобой глаз не сомкнули, Фусия.
— Последнюю ночь мы вместе, — сказал Фусия. -И у меня просто сердце разрывается, Акилино.
— Мне тоже тяжело, — сказал Акилино. — Но мы не можем больше здесь оставаться, надо двигаться дальше. Ты не хочешь есть?
— Оставь меня где-нибудь на отмели, — сказал Фусия. — Ради нашей дружбы, Акилино. Все равно где, только не в Сан-Пабло. Я не хочу умереть там, старик.
— Не будь размазней, Фусия, — сказал Акилино. — А знаешь, я высчитал: прошло ровно тридцать дней, как мы отплыли с острова.
Что верно, то верно, действительное смешивается с желаемым, иначе разве настало бы это утро. Она узнает твой голос, твой запах? Заговори с ней, и ты увидишь, как на лице ее брезжит трепетная улыбка, подержи ее за руку несколько секунд, и ты ощутишь учащенное биение пульса. Смотри, как морщатся ее губы, как подрагивают веки. Она хочет понять, зачем ты так сжимаешь ее руку, зачем играешь ее волосами, зачем обнимаешь ее за талию, а когда говоришь, так приближаешь к ее лицу свое? Объясни ей: чтобы ты меня не путала с другими, чтобы ты меня узнавала, Тоньита. Дуновение, которое ты чувствуешь на своей щеке, — это мое дыхание, и звуки, которые ты слышишь, — это мои слова. Осторожно, будь начеку, смотри, чтобы не заметили люди, но пока никого нет, схвати ее за руку, отпусти же — ты испугалась, Тоньита? Почему ты задрожала? — попроси у нее прощения. И вот опять солнце золотит ее ресницы, а она, наверное, думает, гадает, строит предположения, и ты — не бойся меня, Тоньита, я не сделаю тебе ничего худого, а она старается осмыслить, постигнуть, почему, как, а тут посторонние — Хасинто вытирает столики, Чапиро говорит о хлопке, о петушином бое, о чолах, с которыми он спит, женщины предлагают взбитые сливки, а она все ломает себе голову, все докапывается, почему, как, беспомощная в немой мгле. И ты — это невозможно, я сошел с ума, я ее мучаю. Охваченный стыдом, вскочи на коня, и вот снова пески, зал, башня. Задерни занавески, и пусть сюда поднимется Бабочка, и пусть она разденется, не раскрывая рта, — подойди сюда, не двигайся, — целуй ее, она твоя крошка, ты ее любишь, у нее руки, как цветки на длинных стеблях, а она — как красиво вы говорите, хозяин, я вправду так нравлюсь вам? Пусть одевается и возвращается в зал, зачем ты заговорила, Бабочка, а она — вы влюблены в какую-то женщину и хотите, чтобы я заменила ее, а ты — убирайся, и больше ни одна девка не поднимется в башню. И снова одиночество, арфа, тростниковая водка. Напейся, ляг на кровать и начинай в свою очередь шарить во тьме, допытываться у самого себя — имеет она право быть любимой? Имею я право любить ее? Если бы это был грех, остановило бы это меня? Медленно тянется бессонная ночь, пустая без ее присутствия, убивающего сомнения. Внизу шутят, смеются, чокаются и танцуют под зазывное пение гитар, в которое вкрадывается тонкий свист флейты. Это был грех, Ансельмо, ты скоро умрешь, раскайся, а ты — нет, отец мой, не грех, и я ни в чем не раскаиваюсь, мне горько только, что она умерла. И он — Ансельмо, ты надругался над ней, ты взял ее силой, а ты — неправда, мы понимали друг друга, хотя она не видела меня, мы любили друг друга, хотя она не говорила со мной, что было, то было. Славен Бог, Тоньита, ведь правда, ты меня узнаешь? Сделай испытание, сожми ее руку, считай до шести — она отвечает пожатием? — до десяти — вот видишь, она не отнимает руки, — до пятнадцати — ее рука остается в твоей, доверчивая и податливая. А между тем песок уже не падает, с реки дует свежий ветер, пойдем в «Северную звезду», Тоньита, выпьем чего-нибудь. И чью руку искала ее рука? На чью руку она опиралась, переходя через площадь? На твою, а не на руку дона Эусебио, на твою, а не на руку Чапиро. Значит, она любит тебя? Почувствуй то, что ты чувствовал тогда — теплоту юной плоти, прикосновение загорелой девичьей руки, покрытой нежным пушком. А под столом ее колено касается твоего — вкусный сок, Тоньита? Это сок лукумы — не подавай же виду и наслаждайся, — так, значит, дела идут хорошо, дон Эусебио, значит, магазин, который вы открыли в Сульяне, процветает, так, значит, наш Арресе умер, доктор Севальос, какое несчастье для Пьюры, это был самый образованный человек — и тут сладостное тепло разливается по твоим жилам и мускулам, язычок пламени вспыхивает в сердце и горячие родники бьют в висках: теперь не только ее колено касается твоего, но и ступня ступни, и если бы можно было посмотреть под стол, ты бы увидел ее маленькую беззащитную ногу рядом с твоим грубым сапогом. И ты — славен Бог, но, быть может, она не замечает этого, быть может, это случайность? Сделай еще одно испытание, попробуй толкнуть — она отодвигается? По-прежнему жмется к тебе? Тоже толкает? Ты не играешь со мной, девочка? Какое чувство ты испытываешь ко мне? И снова тобой овладевает дерзкое желание — когда-нибудь остаться наедине, не здесь, а в башне, не днем, а ночью, не одетыми, а нагими. Не отодвигайся, Тоньнта, касайся, касайся меня. И вот душное летнее утро, чистильщики ботинок, нищие, торговки, прихожане, выходящие из церкви после мессы, «Северная звезда», где мужчины разговаривают о хлопке, о паводке, о воскресной пачаманке, и вдруг ты чувствуешь руку, которая ищет, которая находит и схватывает твою, осторожно, не смотри на нее, не шевелись, улыбайся, делай вид, что прислушиваешься к разговорам о хлопке, о пари, об охоте, о жестком оленьем мясе и о разных напастях, а тем временем слушай тайную весть, которую подает тебе ее рука, расшифровывай язык незаметных пожатий и легких пощипываний и повторяй про себя — Тоньита, Тоньита, Тоньита. Теперь откинь сомнения и назавтра в еще более ранний час спрячься в соборе и, слушая однотонную песенку песка, падающего на кроны тамариндов, в напряженном ожидании не своди глаз с угла площади, который наполовину заслоняют деревья и павильон. И вот снова время останавливается под сводом и арками, среди холодных плит и пустых скамей, и ты чувствуешь непреклонную решимость, а на спине выступает холодный пот, и вдруг начинает сосать под ложечкой: осел, гальинасерка, корзины, легкая фигура, как бы плывущая по земле. Пусть никто не приходит, пусть прачка поскорее уйдет, пусть не показывается священник, а теперь быстро, бегом — солнечный свет, паперть, широкие ступеньки, дорожка, затененный четырехугольник площади. Прими ее в свои объятия, смотри, как она склоняет голову тебе на плечо, гладь ее волосы, счищай с них песок и в то же время про себя — осторожно, вот-вот откроется «Северная звезда» и появится зевающий Хасинто, сойдутся пьюранцы и приезжие, не мешкай. Без всяких уловок целуй ее и, пока краска заливает ее лицо, — не бойся, моя прелесть, я люблю тебя, не плачь, — впивай аромат ее кожи, подобный благоуханию земли, орошаемой дождем в жаркое лето, и вот, смотри, ее смятение уже проходит, и она вновь обретает кроткое спокойствие и вся светится, как небо, озаренное радугой. И тогда похить ее: мы не можем так больше, иди ко мне, Тоньина, ты будешь ухаживать за ней, лелеять ее, она будет счастлива с тобой, а пройдет немного времени, и вы уедете далеко от Пьюры и будете жить, ни от кого не таясь. Беги с ней, со стрех еще сыплется песок, люди спят или потягиваются в постели, но смотри, оглянись по сторонам, подай ей руку, посади ее на лошадь. Говори с ней тихо, спокойно, чтобы она не нервничала: покрепче держись за меня, мы мигом домчимся. И снова — солнце, встающее над городом, теплый воздух, пустынные улицы, бешеная скачка, и вдруг оглянись, посмотри, как она вцепилась в твою рубашку, как она прижимается к тебе, как у нее разгорелось лицо. Что она думает? Скорее? Как бы нас не увидели? Умчимся? Я хочу уехать с тобой? И ты — Тоньита, Тоньита, понимаешь ли ты, куда мы едем, зачем мы едем, кто мы? Поезжай через Старый Мост и, минуя Кастилью, просыпающуюся с рассветом, скачи вдоль берега, поросшего рожковыми деревьями, а вот и пески, яростно бей каблуками коня, пусть он взбрыкнет и пустится в галоп, пусть его подковы колотят гладкую спину пустыни и пусть поднимается пыль, скрывая вас от досужего взгляда. Ржание притомившегося коня, ее рука у тебя на поясе и время от времени вкус ее волос, которые, развеваясь по ветру, попадают тебе в рот. Все гони и гони коня, они уже подъезжают, ожги его плетью, и снова вдохни запах этого утра, запах пыли и безумного возбуждения. Войди, стараясь не шуметь, возьми ее на руки и поднимись по узкой лесенке, чувствуя, как ее руки живым ожерельем обвивают твою шею. Прерывистое дыхание, тревожно приоткрытый рот, блеск ее зубов, и ты — никто нас не видит, все спят, успокойся, Тоньита. Назови ей их прозвища: Светляк, Лягушонок, Цветок, Бабочка. И еще скажи ей: они смертельно устали, потому что всю ночь пили и занимались любовью, и они не слышат нас и ничего не скажут, а потом я им все объясню, они понимают, что к чему. Расскажи ей о башне и о зрелище, которое с нее открывается, нарисуй ей реку, хлопковые плантации, крыши Пьюры, сверкающие на солнце, белые дома Кастильи, безмерность песков и неба. Скажи ей: я буду смотреть вместо тебя, я ссужу тебе свои глаза, все, что у меня есть, твое, Тоньита. Пусть она представит себе, как обводняется пересохшая река, как в декабре, появившись в один прекрасный день, по руслу тоненькими змейками ползут ручейки, как они растут и сливаются, и какого они цвета — коричневато-зеленые, Тоньита, — и как вода все прибывает и Пьюра становится все глубже и шире. Пусть она прислушается к перезвону колоколов и вообразит людей, которые выходят отпраздновать разлив, ребятишек с хлопушками, женщин, разбрасывающих цветы и серпантин, и епископа в пурпурном облачении, благословляющего кочевые воды. Расскажи ей, как на улице Малекон сеньоры преклоняют колени, опиши ей ярмарку, киоски, палатки, выкрики торговцев мороженым — назови ей богатых пьюранцев, которые на лошадях въезжают в реку и стреляют в воздух, упомяни и о гальинасерцах и мангачах, купающихся в кальсонах, и о смельчаках, ныряющих со Старого Моста. И скажи ей, что теперь Пьюра — настоящая река, которая день и ночь катит свои мутные воды в сторону Катакаоса. А еще объясни ей, кто такая Анхелика Мерседес, которая станет ее подругой, и какие блюда она будет ей готовить — твои любимые, Тоньита, пикайте, чупе[72], секо, пикео, и ты будешь запивать их кларито, только я не хочу, чтобы ты напивалась допьяна. И не забудь про арфу — каждый вечер я буду играть для тебя одной, буду давать тебе серенаду. Говори ей на ухо, посади ее себе на колени — какая она легонькая, — не понуждай ее, имей терпение, разве только ласково гладь ее, а лучше не надо, лишь вдыхай ее теплый запах и жди, когда она сама потянется к твоим губам. И все говори, нежно говори ей на ухо, касаясь пушка на ее руках, как ты касаешься струн своей арфы. Говори, шепчи и тихонько разувай ее, и вот они снова перед тобой, ее розовые пятки, изгиб подъема, пальчики, и ты их снова целуешь, и снова звучит в полутьме ее серебристый смех. Засмейся и ты — тебе щекотно? — и целуй, целуй ее тонкие лодыжки и крепкие круглые колени. Теперь осторожно уложи ее на кровать и тихонько-тихонько расстегни ее блузку и потрогай ее тело — оно напрягается? Убери руку, потрогай снова, и говори — ты любишь ее, ты будешь баловать ее, как ребенка, ты будешь жить для нее. Не наваливайся на нее, не делай ей больно, лишь легонько обними ее и положи ее руку на застежку юбки, чтобы она сама расстегнула ее. Шепни — я помогаю тебе, Тоньита, я снимаю ее, моя девочка, и ляг возле нее. Скажи ей, что ты чувствуешь, скажи, что ее груди — два милых крольчонка, целуй их, скажи, что ты их любишь, что они снились тебе по ночам, появлялись перед тобой здесь, в башне, белые и упругие, и ты пытался их схватить, а они, дразня, ускользали от тебя, но наяву они еще нежнее и резвее. Мягкий полумрак, шелест занавесок, колеблемых ветерком, расплывчатые очертания предметов и сияющая белизна ее тела. Гладь его, гладь и говори, как прекрасны ее колени, ее бедра, ее плечи, говори, что ты чувствуешь, говори, что ты любишь ее, снова и снова повторяй, что ты любишь ее. Прижми ее к себе — Тоньита, моя девочка, моя маленькая, — и вот теперь робко раздвинь ее ноги, но будь осторожен, будь послушен, не торопи ее, поцелуй и приподнимись, опять поцелуй и почувствуй, как увлажняется твоя рука и как ее тело расслабляется и раскрывается в сладкой истоме и как учащается ее дыхание, а руки зовут тебя, а башня начинает качаться, кружиться и проваливается в горячие дюны. Скажи ей — ты моя жена, не плачь, не цепляйся за меня так, как будто приходит твой конец, ты только начинаешь жить, а теперь развлеки ее, поиграй с ней, вытри ей щеки, спой ей, побаюкай ее, скажи — спи, положи мне голову на грудь, как на подушку, Тоньита, я буду охранять твой сон.
