Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки
Это не единственный подарок, который я получил на этой неделе. Столько цветов я никогда в жизни не видел: можно подумать, что я уже покойник. Но их, конечно, подарили от души. Здесь был колючий кактус от моих любимчиков с дерзкой надписью: «С думой о вас», сенполия от Китти Чаймилк, желтые хризантемы от Грушинга, бальзамин от Джимми, «лестница Иакова» от святош Нэйшнов, паучник от Монумента (может, взамен тех, которые Дивайн убрал из кабинета классической кафедры) и от самого Дивайна — огромная клещевина, которая просто излучала неодобрение, будто спрашивая себя, почему я еще не умер.
Это было вполне возможно, сказали мне.
Что же касается Кина, его операция продлилась несколько часов и потребовала шести пинт донорской крови. Он навестил меня на следующий день, и, хотя сестра велела ему не покидать кресла-каталки, выглядел он на редкость бодро для человека, обманувшего смерть. Он не расставался со своей записной книжкой и в больнице, и она пополнилась зарисовками медсестер и краткими язвительными наблюдениями о том, что происходило в больничной палате. Из этого может когда-нибудь выйти книга, говорит он. Ну, я рад, что это происшествие не подавило его творческого импульса, хотя и сказал ему, что ничего хорошего не выйдет из учителя, ставшего писакой, и если он хочет сделать приличную карьеру, нужно заниматься тем, что он действительно умеет.
Пэт Слоун выписался из кардиологического отделения. Сестра с розовыми волосами (которую зовут Рози) признается, что у нее отлегло от сердца.
— Трое «осси» сразу? Я поседею, — стонет она, хотя я заметил, что она ощутимо смягчилась в отношении меня (вероятно, побочный эффект обаяния Слоуна) и проводит со мной больше времени, чем с другими пациентами.
В свете новых фактов обвинения против Пэта отпали, хотя в соответствии с приказом, подписанным Новым Главным, он все еще отстранен от работы. Другие мои коллеги находятся в лучшем положении: им так и не предъявляли официального обвинения, и они могут приступить к работе без всяких формальностей. Джимми восстановили в должности — формально до тех пор, пока Школа не найдет ему замены, но подозреваю, что он вновь станет ее неотъемлемой частью. Сам он считает, что должен благодарить меня за такую возможность, как я ни стараюсь уверить его, что я здесь ни при чем. Ну сказал пару слов доктору Тайду, вот и все, а вообще дело в приближающейся инспекции и в том, что без нашего придурковатого, но рукастого мастерового бóльшая часть маленьких, но необходимых колесиков давным-давно заела бы.
Что касается других моих коллег, Изабель Тапи, как я слышал, ушла навсегда. Пуст тоже покинул нас (очевидно, чтобы закончить курсы менеджмента, сочтя профессию учителя слишком сложной). Грушинг вернулся, к тайному разочарованию Эрика Скунса, который уже видел себя на его должности, а Китти Чаймилк подала заявление на должность начальника курса в «Сент-Генри», и я не сомневаюсь, что ее туда возьмут. Далее. Боб Страннинг находится в несколько подвешенном состоянии, хотя, по слухам, ему пришлось выдержать изрядное хамство учеников, и еще говорят, что Пэту хотят предложить небывалую компенсацию, чтобы он отступился от «Сент-Освальда».
Марлин считает, что Пэт должен за себя постоять, — и профсоюз его, несомненно, поддержит, но скандал есть скандал, чем бы он ни закончился, и всегда найдутся люди, которые будут повторять избитые фразы. Бедняга Пэт. Я думаю, он еще может получить где-нибудь директорский пост или, еще лучше, должность председателя экзаменационной комиссии, но сердце его принадлежит «Сент-Освальду», и это сердце разбито. И не полицейским расследованием — они, в конце концов, просто делали свое дело, — но тысячью мелких ран: его телефонные звонки, остающиеся без ответа, неловкость при случайных встречах, приятели, повернувшиеся туда, куда дует ветер.
— Я мог бы вернуться, — сказал он мне перед выпиской. — Но будет уже не то.
Я знаю, что он имеет в виду. Магический круг, разорванный однажды, никогда не сможет восстановиться до конца.
— Кроме того, — продолжал он, — я не сделал бы этого ради «Сент-Освальда».
— Почему? — спросила Марлин, поджидавшая его. — Где был твой «Сент-Освальд», когда ты нуждался в помощи?
Пэт только пожал плечами. Этого не объяснишь, особенно женщине, даже такой уникальной, как Марлин. Надеюсь, она позаботится о Пэте, надеюсь, поймет, что некоторые вещи до конца понять невозможно.
Коньман…
Колина Коньмана, который так и не нашелся, все считают погибшим — все, кроме его родителей. Мистер Коньман собирается возбудить дело против Школы и уже ввязался в несколько шумных кампаний, призывающих ввести так называемый «Закон Колина», который включал бы обязательный тест ДНК, психологическую оценку профпригодности и строгую полицейскую проверку каждого, кто собирается работать с детьми. Тогда, как утверждает Коньман-старший, что бы ни случилось с его сыном, это больше не повторится. Миссис Коньман сбросила лишний вес и набрала драгоценностей — на фотографиях в газетах и в телевизионных выпусках это хрупкая лощеная дама, чьи руки и шея, того и гляди, сломаются под тяжестью цепей, колец и браслетов, свисающих с нее, будто елочные игрушки. Я сильно сомневаюсь, что тело ее сына когда-нибудь найдут. В прудах и резервуарах следов не обнаружено, жители горячо откликнулись на призывы о помощи, есть множество обнадеживающих догадок, всеобщее сочувствие — но никаких результатов. «Мы все еще надеемся», — твердит миссис Коньман в теленовостях, но главным для телевизионщиков стал уже не мальчик (о котором уже сказано и написано все, что можно), а сама миссис Коньман, несгибаемая в своих доспехах от «Шанели», сверкающая бриллиантами, упорно цепляющаяся за несбыточный мираж со стойкостью героини реалити-шоу, в котором ей суждено костенеть до самой смерти. Это почище «Большого Брата». Она и раньше мне не нравилась, а сейчас тем более, но я ее все-таки жалею. Марлин поддерживает ее работа, привязанность к Пэту и, главное, дочь, Шарлотта, которая не заменит ей Леона, но все равно это ребенок, надежда, обещание. У миссис Коньман нет ничего — ничего, кроме воспоминания, которое с каждым днем становится все обманчивее. Образ Колина Коньмана разросся непомерно. Как всегда в подобных случаях, он стал всеобщим любимцем, которого обожали учителя и по которому скучают друзья. Выдающимся учеником, который мог далеко пойти. На фотографии в газете он снят на своем дне рождения, когда ему исполнилось одиннадцать, может, двенадцать лет, с дерзкой улыбкой (я, по-моему, вообще не видел, чтобы он улыбался), вымытыми волосами, ясными глазами и пока еще чистой кожей. Я едва узнал его на этой фотографии, но его истинное лицо уже не имеет значения: мы запомним Коньмана таким — трагически пропавшим маленьким мальчиком.
Хотел бы я знать, что думает об этом Марлин. Она ведь тоже потеряла сына. Я спросил ее сегодня, походя, пока Пэт собирал вещи (горшки с цветами, книги, открытки, связку шаров, похожих на аэростаты, с надписью «Выздоравливайте»). И еще задал ей вопрос, который не задавал так много лет, что потребовалось еще одно убийство, чтобы он наконец прорезался.
— Марлин, что случилось с тем ребенком?
Она стояла у постели в очках для чтения, уставившись на ярлычок на горшке с пальмой. Я говорил о ребенке Леона, Леона и Франчески, и она поняла это, потому внезапно застыла, старательно стерев с лица всякое выражение и напомнив на мгновение миссис Коньман.
— Это растение совсем сухое, — сказала она. — Его нужно полить. Господи, Рой, вы же не справитесь со всеми этими цветами.
Я не отводил от нее глаз.
— Марлин…
Ведь это ее внук, в конце концов. Ребенок Леона, подающий надежды росток, живое доказательство того, что он жил, что жизнь продолжается, что приходит весна — избитые фразы, я знаю, но они как маленькие колесики, без которых не крутятся большие, и что бы мы делали без них?
— Марлин… — повторил я.
Она перевела взгляд на Слоуна, который разговаривал с Рози. Затем медленно кивнула.
— Я хотела его взять, — наконец произнесла она. — Он ведь был сыном Леона. Но я была в разводе и слишком стара, чтобы усыновить ребенка. И у меня была дочь, которая нуждалась во мне, и работа, занимавшая много времени. Пусть я и бабушка, мне бы его никогда не отдали. И еще я знала, что если хоть раз увижу, то не смогу без него.
Его отдали на усыновление. Марлин никогда не пыталась узнать, куда он попал. Он мог быть где угодно. Они не обменялись ни именами, ни адресами. Он мог стать кем угодно. Может быть, мы даже видели его, сами того не зная, на каком-нибудь крикетном матче между школами, или в поезде, или просто на улице. Он мог умереть — сами знаете, как это бывает, — а мог быть прямо здесь, прямо сейчас, четырнадцатилетний мальчик среди тысячи других, с юным полузнакомым лицом, длинной челкой и таким взглядом…
