Ричард Харвелл - Колокола
— Письмо! — крикнул я в темноту. — Письмо!
Николай настоял на том, что именно он будет хранить его, заявив, что ему очень хочется, чтобы его сердце еще раз было согрето столь горячей, как наша, любовью. После моего крика под сцену Ремус извлек на свет бумагу и передал наверх. Теперь она выглядела не совсем по-королевски: один угол был смят, и потные ладони Николая немного смазали восковую печать, которую Ремус поставил несколькими часами раньше. Но все это было не важно. Я бросился в коридор, и никакие сомнения меня больше не мучили.
Кажется, добрая половина Вены толпилась в коридорах. По меньшей мере четыре герцога и один князь обругали меня за то, что я, пробираясь к лестнице, ткнул их локтем в необъятные животы. Я даже услышал, как в них захлюпало вино, как будто приложил к ним ухо. Наконец я добрался до ложи Риша. Дверь была открыта, и несколько человек отталкивали друг друга, пытаясь просунуть голову внутрь, чтобы получить аудиенцию у членов одного из знатнейших семейств Вены.
— Простите меня, — сказал я, отталкивая в сторону мужчину, чья голова находилась на уровне моего локтя.
Следующий мужчина продолжал сопротивляться даже после того, как я наступил ему на ногу. Тогда я оттащил его за фалды. А когда он обернулся, чтобы дать мне отпор, я проскользнул мимо него внутрь.
— Письмо для Амалии… — я едва не подавился ее прежним именем, — Риша.
Последовало неловкое молчание, и я понял, что завопил, наверное, слишком уж громко. Я покраснел. Ко мне повернулись головы не только в ложе, но и во всем театре. Лицо графини Риша, словно холодная луна, обратилось в мою сторону. Амалия тоже повернулась, и мое сердце неистово забилось. Она внимательно посмотрела на меня — этот голос напомнил ей кого-то.
— От Гаэтано Гуаданьи, — сказал я насколько мог тихо.
Взгляд Амалии задержался на мне на мгновение дольше, чем полагалось; затем этот умоляющий взгляд потемнел — слух подвел ее. Она отвернулась и смахнула у слезу рукой.
Графиня Риша нахмурилась, а все находившиеся рядом улыбнулись.
— Дайте его мне, — сказала глава семьи. И протянула три белых пальца, сжатых, как когти у птицы.
— Я могу вложить его исключительно в руку самой госпожи, — продекламировал я, как научил меня Ремус.
Кто-то пробормотал о безрассудстве кастрата.
— Пусть она возьмет сама, — проронил величавый граф Риша, не обращая на меня внимания. — Это всего лишь безобидное восхищение. Кроме того, этот мужчина — солдат без своего меча.
Это вызвало смех в ложе. Даже графиня Риша слегка улыбнулась. Все обратили взгляды на Амалию, которая сидела сложив руки на коленях. Ее голова была слегка повернута в мою сторону.
— Дорогая моя, — прошептал ей на ухо Антон, — ты не можешь отказаться взять эту записку. Возьми ее в знак уважения. Он восхищался, глядя на тебя со сцены.
Она покачала головой:
— Я не хочу.
И раньше, чем я смог возразить, Антон схватил письмо. Повозился с печатью, сломал ее и начал разворачивать бумагу.
— Нет, — произнес я беспомощно. В голове пронеслось: я бросаюсь на него и…
Но Амалия повернулась и вырвала у него из рук письмо. — Это не для вас, — сказала она, что вызвало еще один приступ сдавленного смеха у графа Риша, подхваченный всеми находившимися вокруг него.
Амалия раскрыла письмо и молча начала читать.
Я прочел его раз десять и поэтому мог повторить каждое слово, в нем написанное.
Дорогая Амалия!
Очень важно, чтобы ты не выказала удивления тем, что сейчас прочтешь. Я жив — твой Мозес. Я все еще люблю тебя, и пришел, чтобы тебя забрать, если я все еще нужен тебе. Когда Орфей посмотрит в глаза Эвридике, найди какой-нибудь предлог, чтобы уйти. Я буду ждать тебя у театра.
Скажи всем, что ты находишь это письмо ужасным. Верни его.
Мозес.Я заметил ее взгляд, устремленный на бумагу. Но последующее ее поведение было весьма необычным. Ей всегда трудно было скрыть бурные чувства, но сейчас на ее лице читалось только замешательство, которое сменилось вспышкой отвращения. А потом досадой. Она сердито взглянула на меня.
— Что все это значит? — спросила она.
Я не был таким совершенным актером, как она, и смог только пожать плечами.
Затем, к моему ужасу, она развернула письмо и показала его всем, кто находился в ложе.
На бумаге ничего не было. Антон взял письмо у нее из рук и осмотрел обе стороны. Его кремовая поверхность была пуста.
— Объясните, что это такое, — приказала графиня Риша.
— Посмотрите на его лицо, — проронил Антон. — Белое, как простыня. Евнух Гуаданьи поражен так же, как и мы.
Я заметил замешательство на лице Амалии, прежде чем она отвернулась от меня. Муж погладил ее по плечу.
— Убирайтесь, — приказала графиня Риша.
И услужливые руки вывели меня вон, словно лишенную жизни бумажную куклу.
XIV
Едва я нырнул под сцену, Глюк встал на свое место, чтобы начать третий акт. Ремус ждал моего доклада, но, увидев мое серое лицо, понял, что дела пошли не так, как следовало.
— На нем ничего не было написано, — сказал я. — Все слова куда-то пропали.
— Что? — воскликнул Ремус, стукнув себя кулаком по лбу.
Я подробно рассказал ему про чудо с пустой бумагой.
— Но это невозможно, — прошептал Ремус, и в то самое мгновение заиграл оркестр.
— Ты, должно быть, воспользовался волшебными чернилами, — начал ругаться Николай.
— Я пользовался теми же самыми чернилами, что и всегда, — ответил Ремус. — Как это могло случиться?
— Ложись, — сказал мне Николай и взял меня за руку. — Мы придумаем другой план. У нас еще есть время. А если ничего не придет в голову, то к закрытию оперы пошлем Ремуса, чтобы он доставил еще одно послание.
Глаза Ремуса расширились от ужаса.
— Лежите тихо, — велел нам Николай. — Музыка укажет, что делать.
* * *В третьем акте влюбленные остались наедине друг с другом в Стигийских пещерах. Орфей держал Эвридику за руку, отвратив глаза свои от ее лица. Не было ни Фурий, ни хора, ни танцоров. Слабый мерцающий свет рампы отбрасывал на задник уродливые тени. Публика слушала и молилась, чтобы Орфей нашел силы избежать своей судьбы.
Я тоже молил судьбу. Неужели мне остались одни только потери и неудачи? Она снова выскользнет из моих рук и, если я не найду какого-нибудь способа показать ей себя, завтра уедет. Отправлюсь ли я за ней? Конечно. Даже если мне придется следовать за ней целую вечность, как пилигриму, который все время идет вслед за солнцем.
Возлюбленные стояли на сцене прямо над нами. Щели между половицами сияли, как золотые раны, и Орфей молил Эвридику поспешить. Она спрашивала, почему он ее не обнимает. Что стало с ее чарующей красотой? Что случилось с его любовью?
Но Орфей не мог ей ответить, хотя публика знала, что он преодолел бы и тысячу подземных царств, чтобы спасти ее.
Тассо сидел на своем стуле, как статуя, пристально всматриваясь в крошечный огонек лампы. Такелажные веревки переплетались над его головой, как паутина. Только когда Орфей и Эвридика прошли прямо над ним, он посмотрел наверх, как человек, который услышал бегающую по потолку мышь.
Я закрыл глаза. Тела скрипок отозвались на голос Эвридики, и этот голос был чистым и сильным, даже несмотря на то, что ей не удавалось заставить себя сделать хоть один шаг. А в публике множество тел настроились на голос Гуаданьи, и, хотя он пел свою партию один, казалось, будто многие люди подпевают ему. Если бы Глюк мог услышать это, он бы подвесил всех своих зрителей под потолком, как колокола, чтобы красота его музыки сотрясала каждую частицу их тел.
На сцене Эвридика молила Орфея взглянуть на нее, хотя бы на одно мгновение. Она пела высоко и пронзительно — я чувствовал это нежной кожей у себя за ушами, как будто там щекотали перышком. Для Орфея эти крики были как удары острых кинжалов в спину. Его воля была сломлена. Я много раз видел это на репетиции и поэтому знал, что Эвридика находится прямо у него за спиной. Он стоял лицом к публике, его глаза были закрыты.
И когда возлюбленные запели вместе — ее мольбы к нему, его вопли к богам, — голос Гуаданьи начал терять свое безупречное звучание. Он не мог вложить еще больше горечи в эти ноты. Он попытался петь громче — и не смог. Я не слышал больше плавных отливов и приливов звука. Теперь это был один лишь яростный прилив. Раздался глухой удар на краю сцены — Эвридика упала на колени. Она не могла больше сделать ни шагу. Если он не любит ее, пусть оставит в этой ужасной пещере.
У него не было больше сил, чтобы отвергать ее. Как могли боги требовать чего-то столь жестокого? Он посмотрит ей в глаза.
Я повернулся к Николаю, ожидая увидеть его растроганным и плачущим, но, к моему удивлению, на его лице печали не было. Опершись на локоть, он внимательно осматривал пространство под сценой. Мне показалось даже, что я увидел улыбку на его лице.
