Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе
Монаси были на послушаниях кто где, я зашел в лесопилку, попрощался, пожал руку Акинфию. Тот сегодня был здесь и отвлекся от своей работы (резной оклад для иконы был почти закончен), отложил в сторону стамеску (помню, я тогда подумал, как по-разному некоторые используют ее), сдержанно ответил мне и вдруг, совсем не в своей манере, вскочил и сбивчиво, стесняясь, предложил принять от него на память одну вещицу. Это была фигурка Иисуса высотой всего сантиметров в десять, но выполненная с потрясающим мастерством, с тонкостью необычайной. Иисус протягивал правую руку и смотрел прямо на меня. Я смотрел на фигурку словно завороженный, и слова благодарности застряли в горле. Когда же я все-таки опомнился и поблагодарил его, Акинфий сердито махнул рукой:
– Да ладно, чего уж. Счастья тебе. Вспоминай монастырь-то. Может, еще вернешься…
– Может, и вернусь, когда мозги кипеть перестанут и сам с собой примирюсь. Когда себя найду.
Выйдя на монастырский двор, я осмотрелся и решил в последний раз подойти к кресту, окинуть взглядом устье Двины, к тому времени еще не вставшей, еще судоходной. С крестного холма, который монаси называли Голгофою, открывался вид настолько захватывающий, что можно было часами простаивать на беломорском ветру, не замечая его холодных пальцев, так и норовивших забраться под одежду, и любоваться панорамой нижнего берега: перелесками, невысокими скалистыми морщинами, угадывающимся впереди морем, облака над которым были особенно белыми. Белое море, я так и не увидел его, не понял, какое оно, не зачерпнул в ладонь его влаги, не попробовал на вкус соль его. Жаль. Я подошел к кресту, провел по нему рукой: гладкий от ветра и теплый, ведь дерево же. Еще раз посмотрел вниз, полюбовался видом, позавидовал каким-то людям, идущим двинским фарватером на маленьком белом пароходе. Вспомнил Вертинского:
Мальчик смотрит. Белый пароходик
Уплывает вдаль по горизонту.
Несмотря на ясную погоду
Раскрывает дыма черный зонтик.
Мальчик думает: «А я остался!
Снова не увижу дальних стран,
Ах, зачем меня не догадался
Взять с собою в море капитан?»
Мальчик плачет, солнце смотрит с выси.
И прекрасно видимо ему,
Как на тот корабль седые крысы
Принесли из Африки чуму…
Вот уснут матросы в синем море,
Смолкнет пар в коробочке стальной,
И столкнется пароходик в море
С ледяною синею стеной.
А на пашне размышляет Ангел,
Он стоит на самом видном месте,
Знает он, что капитан Изангрий
Не вернется никогда к невесте.
Что уснет погибший пароходик,
Где по дну цветы несет река,
И моя душа, смеясь, уходит
По песку в костюме моряка.
– И моя душа уходит, ноя, по снегу в монашеском обличье, – продекламировал я напоследок то, что надуло мне в голову ветром с Белого моря. Пароходик, похоже, готовился причалить, и у меня даже появилась мысль спуститься, упросить их взять меня с собой, но я отчего-то не решился и, покинув холм, зашагал к станции.
«Не хочу стать капитаном Изангрием. Земля под ногами надежней, – успокаивал я себя, отметая прочь сожаленья, – да и мало ли откуда и куда он плывет, этот пароходик?»
До монастыря можно было добраться двумя способами – электричкой или вот так, по воде. Внизу была небольшая пристань, и к ней порой швартовались прогулочные катерки, привозили в монастырь туристов. Случалось это, по рассказам послушников монастырских, в основном летом. Но, может, и сейчас кому-то захотелось посмотреть на этот затерянный мир. Кто знает? Тем более мне с ними рядом делать нечего, да еще и в монашеском облаченье. Замучают расспросами, станут глазеть, пальцем показывать.
Дорога у меня спорилась, влекла под гору, и за полтора часа я отмахал километров десять, то есть половину пути. Я очень торопился, волновался, кабы не опоздать на электричку, поэтому назад не оглядывался и был увлечен только своим движением и мыслями о том, что делать дальше. «Возвращаться в Москву, а там будет видно». Об Аргентине я старался не думать, слишком далекой она казалась здесь, на лесной дороге под Архангельском. До слуха моего донеслось какое-то непонятное мне вначале стрекотание, словно где-то затрещал валежник под тяжестью медведя, лесного барина… Стоп. Какой еще медведь на хрен! Медведь ходит так тихо, что его с двух метров не услышать – это я знаю от охотников, а это же… автоматная стрельба! Я остановился в нерешительности. Ну и что, что стреляют? Мало ли кто это может быть. Наверняка браконьеры. А я уже на полпути к станции, и медлить нельзя: нет в запасе времени, уйдет электричка, и пропаду я тогда, если не попрошусь на постой к кому-нибудь из маленькой деревушки возле станции. Пойду?
Вновь послышался этот треск. Нет, теперь не могло быть сомнений – это действительно стреляют, много и щедро сеют свинцовый горох. Вопрос: на каком они его сеют поле и кто у них за мишень? Смутило меня то, что стреляли, по всей вероятности, в той стороне, где остался монастырь. Но как это проверить? Поискав глазами, я нашел самую суковатую сосну, заправил полы рясы за ремень, спрятал сумку за стволом (а то мало ли кто нарисуется, до чужих сумок охочий) и полез на дерево. Я все еще не чувствовал никакой опасности и даже напевал песенку Винни-Пуха, который лезет за медом. Хорошо, что сейчас нет внизу Пятачка с ружьем, поросячьего Мефистофеля, который вечно целит в шарик и вечно попадает в жопу. Мое шутейное настроение исчезло, как только я добрался до верха и огляделся. Там, на месте, где должен был быть монастырь, над лесом, все разрастаясь, поднимался дым небывалого пожарища, словно сам лес горел. Но леса зимою не горят. Значит… О Господи!
Не отдавая себе отчета в том, что подо мной метров десять высоты, я буквально слетел с сосны, схватил сумку и «на рысях», словно заправский скакун, бросился обратно. «Что там у них стряслось? Неужели пожар? Что горит? Судя по столбу дыма, что-то не одно. А почему стрельба? Может, горит склад, где у отца-эконома Варсафия хранится краска? Может, это краска так «пуляла», когда взорвалась?» Все эти вопросы заставляли меня бежать еще быстрей, не щадя легких, которые рвал холодный и разреженный северный воздух, я бежал изо всех сил, я бежал, как Обгоняющий Ветер из фильма «Клятва», мне очень хотелось поскорей очутиться там и хоть чем-то помочь, а воображение рисовало картины одну хуже другой.
…Средняя скорость идущего человека пять километров в час, бегущего трусцой – семь, скорость несущегося в гору мужика в валенках и рясе – километров восемь-девять. Я не бегун и несколько раз падал и ел снег, отдыхал. Я бежал около часа или чуть больше, сделав невероятное ускорение в самом конце. Я обливался потом, от меня валил пар, и лицо мое горело от бега, но когда до монастыря оставалось метров сто, я понял, что не только бег был тому причиной.
