Дина Рубина - Синдикат
— Вы хотите сказать, что не явитесь сегодня на мероприятие департамента?
— Да не хотелось бы… Но у меня по нему вот какие соображения…
Я бросаю трубку и в ярости начинаю метаться по квартире, выговаривая самой себе все, что думаю о Роме, о Гройсе, о сегодняшнем Вечере и заодно о Синдикате, со всей его коллегией.
Поэтому, когда звонит телефон, неосмотрительно хватаю трубку.
— Да?!
— …кашеварим-кашеварим, а хлебают масоны… — тяжело вздыхая, тянет прямо в воронку больного моего виска знакомый гнусавый голос… — душа народная, кровь народная на нем, — за него та травушка взойдет-колышется…
Ревердатто, голубчик ты мой, птица ранняя, как и я, — здравствуй!
День начался…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часов в одиннадцать меня вызвал Клава.
С полминуты разглядывал меня на пороге кабинета, сощурившись и гоняя рукою дым.
— Как тебе удается так худеть?
— Я же рассказывала, специальная диета…
— Нет, просто ты мне назло…
Но сегодня у него не было настроения упражняться со мной в русском.
— Садись. Я буду курить в сторону… Слушай, — что, сегодня вечером я должен быть на этой торжественной замбуре!
— Обязательно! — воскликнула я. — Ты будешь выступать. Я добилась, чтобы тебя вставили между Послом и священником.
— Пусть все они вставят себе в жопу морковку…
— Это очень важно, Клавдий! В последнее время эти посольские наглецы так и норовят указать нам место в иерархии.
— О, Боже… А я хотел пойти на рынок, выбрать баранью ногу и запечь ее с чесноком и травами по-венгерски… Знаешь, как я это делаю?.. Ну, ладно, — спохватился он. — Так, напиши мне какую-нибудь душевную замбуру. Только коротко и просто… Без своих писательских штук…
…Минут через двадцать он уже тренировался под моим руководством читать несколько простых, сдержанных фраз… Потом задумался и сказал:
— Слушай… у нас в одном городке под Клужем был такой случай… Немцы гнали на расстрел колонну, в которой шла одна семья, и самая младшая у них, трехлетняя, была такая беленькая, совсем арийская девочка. Немец, офицер, который сопровождал колонну, увидел ее, спрашивает — а этот ребенок откуда? — вышвырнул из строя и прогнал. Всю семью через полчаса благополучно расстреляли.
А девочка побрела назад, и когда подошла к дому, увидела в окно, что за их столом уже сидит и дружно выпивает соседская большая семья. И эта кроха, эта умница, как-то поняла, что домой заходить не нужно. Она пошла к синагоге, но синагогу сожгли накануне… И тогда она — трехлетний ребенок! — пришла в церковь. И священник спрятал ее в подвале. И четыре года держал ее в подвале, по ночам только выпускал подышать воздухом. У нее отросли такие чудные белокурые волосы, в темноте они были, как ангельское сияние вокруг головы… Ну, и скоро поползли слухи, что по ночам по городку бродит последний еврейский ребенок. И что на самом деле это ангел, который спасает людей… Там, понимаешь, недалеко был лагерь… И тех, кому удавалось бежать, она провожала до старого римского моста, там у священника был тайник… Ну, что ты плачешь? — спросил он, вытирая большим пальцем правый глаз. — Не плачь, она осталась жива. Я эту историю знаю от брата, он там у нас, в Яд-Ва-Шем, принимал эту женщину, и они сажали в честь священника дерево, знаешь, в Аллее Праведников?
— …а что с?..
— …вот именно… Священника немцы прикончили случайно, по ошибке. Приняли его за… собственно, за того, кем он был… Вот так-то… Да… постой, я еще раз прочту эту замбуру… — и он опять забубнил по-русски те несколько фраз, которые я накатала для него за десять минут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Где список выступающих, по которому Клара будет объявлять?! Где список, кто его составлял?! Кто за кем идет?!
По огромному фойе концертного зала «Родина» бегал Митя, мальчик господина Оболенски.
Костян возился с техникой, мы раскладывали повсюду наши газеты «Курьер Синдиката» — непременную нашу кладь. Так у бедуина, главное — его цветастый тканый мешок, что перекидывает он через спину ослика.
Уже металась где-то вокруг Галина Шмак, заставляя встречных наговаривать ей на диктофон впечатиления. Отовсюду — то из-за кулис, то из фойе, то из оркестровой ямы, то с колосников раздавались «Куплеты тореадора», и голос Галины, усиленный замечательной акустикой концертного зала, гремел:
— …а почему финский смеситель когда договаривались на немецкий и в позапрошлый четверг я тоже уже была на Тишинке и искала обои в деликатный цветочек тем более что по пятницам у меня идет такая верстка всех материалов что дым из ушей и Алешка паршивец в самый момент прикинулся с гриппом так я одна на всех и козлы в типографии туда же…
Уже явились рядовые спецроты Фиры Будкиной во главе с командиром. Они чинно разгуливали по фойе, рассматривая нашу выставку и фотографии певцов и актеров на стенах («смотри, тут она просто куколка, а ей ведь хорошо за семьдесят…»), и были абсолютно спокойны: я распорядилась выдать старикам билеты из золотого запаса — в первом ряду, где обычно сидит чиновный цвет еврейских организаций.
— Где последний вариант списка, тут явились от Козлоброда с требованием ликвидировать Колотушкина, а господин Оболенски заявляет, что…
— Митя, — перебила я, — отвалите от меня с этой чушью. Списки у Клары, она утверждает, что у нее последняя версия…
— Что-о?! Где ж эта… эта…
Он ускакал вниз, потом возник на лестнице и взвился на третий этаж. Клары нигде не было…
Появился мой Слава, который за руку вел диковинную птицу — израильскую певицу Моран Коэн, похожую, как и все восточные евреи, — то ли на индианку, то ли на таитянку… Она шла, с заплечным мешком, в каком-то длинном платье, вернее — цветастом оборванном сари, — как ребенок, вцепившись в Славину руку и оглядываясь вокруг с видом Али-Бабы, угодившего в пещеру к разбойникам.
— Очуметь можно, — сказал мне Слава. — Чисто канарейка: пела всю дорогу, и все непонятное, тычет пальцем в окно, ахает, вскрикивает, как блажная, всему удивляется, и все поет, поет… Вы уж с ней поговорите по-вашему, Ильинишна, а то у меня опасение, как с тою птичкой — как бы концы не отдала. Может, корма насыпать, водички дать, погреть ее как-то?
Костян сказал ему:
— Разбежался, — погреть!..
— Хай, Моран, как дела, как доехала, все в порядке?
Услышав родной язык, она вскрикнула, обняла меня и… запела… Господи, вот этого мне еще тут, посреди всей этой замбуры, не хватало: возиться с непосредственностью творческой сабры.
