Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени
Обнаружил старый кусок сыра; и тотчас прикупил к нему макароны, но в квартире у Конобеевых сготовить поесть было нельзя, отключен газ. Надо идти на общую кухню. Иду. Макароны с сыром это замечательно. Иду и насвистываю. Кто-то из юнцов выпустил пса (крик: «Почему пес в коридоре?!»), а пес, полуовчарка, слава богу, сообразил — не дожидаясь хозяина, рванулся вниз, и сам, сам, по ступенькам, на улицу.
А там (вижу) тополиный пух, как снег. Падает. И пес, счастливая душа, тут же поймал под тополями свою минуту. Сел у входа. Смотрит.
Я поставил варить. Из окна продолжаю видеть: во дворе у общежитского бака, что с пищевыми отходами, еще один пес. Явно приблудный. (Рифмой к тому красавцу, засмотревшемуся на падающие с тополя пушинки.) Этот дик. Запаршивлен. Вполне по-человечески — приблудный пес встал на задние лапы, заглядывает в контейнер с отбросами. Высматривает. Молодец! Главное в такой судьбе, чтоб росту хватило.
Кто-то меня тихо-тихо за рукав: я не оглянулся. Но меня еще разок тихо дернули — Леся Дмитриевна! Я округлил глаза: как так? как ты нашла меня в общаге? это же невозможно... Возможно! — засмеялась. Решила навестить тебя в твоей берлоге хоть однажды, нет, нет, не пугайся, кормить-поить не надо, просто покажи, где ты живешь.
— Есть и еда. И чаем напою. (Я свыкался с ее присутствием.) А вот живу, извини, на нескольких этажах...
— Знаю. Где бог пошлет, — опять засмеялась.
На счастье, и точно, цейлонский чай. А она принесла с собой батон, и тоже сыр, вдруг появился в магазинах адыгейский, недорогой. В детстве, помнится, он звался у нас сыртворожный, произносили слитно, в одно слово.
И после чая, после первой же чашки ЛД и после второй моей (жадно пью, когда нежданный гость; возбуждаюсь) вспыхнула ссора — Леся Дмитриевна, как стало ясно, пришла повиниться и признать, какая она плохая (поганая, сказала); и как ей важно, чтобы именно я ее понял.
— А-а. Так ты каяться? — я вроде как засмеялся.
Она смутилась (слово «каяться» озвучилось у нас впервые):
— Похоже, что так.
— Опять и опять каяться? И обязательно мне? — я все еще посмеивался; и, не сдержав гнев, вдруг задел ее по лицу.
Боясь своей тяжелой руки (не бил женщин), я руку, ладонь не довел, но пальцами все же пришлось ей по носу; кровь, конечно. Рука у меня нехороша (в этом смысле), шатает от болезни или от недоедания, еле хожу, а руки крепки, в кистях железо. Леся вела себя замечательно, это что-то новенькое, сказала, сошмыгивая и наклоняясь, чтобы не запачкать платья. Кровь стекала на стол (длинный стол общекоридорной кухни), ЛД на него сразу же, торопливо надвинулась, чтобы не залить ни свою одежду, ни пол. Клеенка приняла небольшую лужу. ЛД запрокинула голову к потолку и, недвижная, так сидела, держа в своих руках мои винящиеся руки. Она что-то большее поняла, чем я: удерживала мои руки, мол, ладно, пустяки, знаю, что любишь, и знаю, что вышло нечаянно. Сказала, подталкивая наше с ней приостановившееся время: «Чай. Подогрей заново», — попросила, я оторвался от ее рук, метнулся к чайнику, и тут в дверь кухни мне крикнули: «Петрович!» — меня звали вниз, к телефону на входе (редкий случай). И Леся махнула мне рукой:
— Иди же. Иди...
Телефонный голос еле звучал: от напряжения расслышать я стискивал в руке старенькую трубку, не ломал, а все-таки хрустнула или хрупнула — что-то было с моими руками, в них новое (новенькое, сказала она). В телефонной трубке расслышался наконец голос бывшей жены моего брата (Наташа!..) — она в основном вздыхала. Поплакалась. Сказала, что вчера навестила Веню. Разговор никакой.
Я поднялся на этаж. Леся спросила:
— Все в порядке?
Я кивнул. И обнял ее — с того памятного дня, я думаю, определилось. С той минуты. Возможно, мне надо было ее ударить, чтобы полюбить, то есть хотя бы похожесть, внешняя имитация удара. Но возможно, что и любовь сама собой приспевала (становилась все более спелой) к часу наибольшего падения ЛД — к утрате семинара.
Клятый семинар меня раздражал. Нашла, за что держаться. Уже и не семинар, а зибен дойчен официйрен. Идефикс.
Но надо ж такому быть, позвали к телефону, вахтерша! — а значит, давненько кто-то меня ищет, думал я, спускаясь к проходной. Бежал по ступенькам, диву давался — надо же, на кухне отловили!
Наташа, бывшая жена Вени, не знала, конечно, чьей квартире я нынче сторож — она позвонила на вахту, мол, не позовете ли? ну, пожалуйста!.. И вот вверху Леся Дмитриевна зажимает разбитый нос, я думаю о ней, как там ее струйка крови, кляну свои руки и — одновременно — сжимаю рукой до хрупа телефонную трубку, говоря с Наташей.
Голос: — Это я. Я...
— Наташа! — узнаю ее, наконец, на слух. Мы с ней общаемся крайне редко. (Не виню. Женщина замужем, два сына, живет своей жизнью.)
Сейчас, услышав меня, она всхлипывает — сбивчивые, мелко сыплющиеся слова. В чем дело?.. А ни в чем — пятое, десятое, дети, цены в магазинах, страх потерять работу, у нее нет сил жить. У нее бесконечные отрицательные эмоции, вот навестила Веню — увидела и в слезы, его голос, его таблетки... он выбрасывал таблетки в унитаз... наш брак, у нас был счастливый брак, поймите меня правильно!..
— Да, — кричу.— Понимаю! — кричу. Аппарат разбит, слышно плохо, а тут еще к телефону лезет пьяный (возник рядом со мной) — лезет и рвет у меня трубку, я не даю, он прямо ко мне в трубку бубнит (и разит сивухой) Галка, любовь, 22-й вагон...
— Отстань, — рявкаю на него, тут же винюсь перед Наташей: — Нет-нет, бога ради. Это не вам. Тут пьяндыга пристал. Телефон у самого входа...
— Почему?
— Да ни почему. Сброду полно.
Я переспрашиваю ее — чем могу помочь? (переспрашиваю в страхе, занервничал).
— Как быть с пенсией?.. Вы слышите, Наташа — что с его пенсией? — Я толкаю пьяндыгу сильно в грудь, на минуту от него отделаться, вопрос о пенсии важный. (Вопрос вопросов, деньги. Кто будет получать Венины крохотные рубли, почему Наташа не хочет?)
Получилось слишком. Пьяндыга от толчка полетел назад и тяжелым боком рухнул на пост нашей дневной вахтерши, опрокинув ее стол, ящик с ключами — она в крик! вопли! ни слова не слышно, я кричу:
— А пенсия?
— Да-да. Я хотела, чтобы теперь получали и передавали ему вы.
— И что? И что после? (Если Наташа перестанет получать его пенсию, она совсем перестанет к нему ходить. Это ж ясно... Я в длящемся испуге.)
— Ладно, — кричу. — Я буду, буду получать для него пенсию...
— Что?.. А я?
Ничего не понимаю. Слышно плохо, шум, пьяница опять рядом, вцепился в трубку и вырывает, выкручивает ее у меня из рук:
— Отстань. Сейчас в ухо!.. Сейчас получишь в ухо! (К счастью, Наташа не слышит.)
