Нина Садур - Чудесные знаки
— Лен, Лен, а я забыла, Наташка памперсы когда привезет? А-а, в пол-пятого? Ой, ну Лен, ну что же ты бутылочку так плохо-то помыла?! А в детской кухне могут менять кефир на «Малютку», раз наша не пьет кефир, капризница такая?
— …Я с удовольствием зайду к вам в гости, меня Ира зовут.
— А меня Лена. Я буду только рада.
Мать развернула коляску и, уходя со двора, уходя, сама почувствовала, что навсегда уходит из этого мира (книгу в свете читала вечность назад!), она оглянулась на дерево, она вздохнула:
— Я даже теперь проговариваю про себя, когда гуляю здесь: «Пойдет направо, песнь заводит, налево — сказку говорит»…
Ирина Ивановна сказала ей:
— Но вы гуляете здесь каждый день. С самого утра. Ваш день не мерян. Вы можете быть здесь, сколько хотите. Здесь тихо, светло, и это дерево. Хоть до сумерек.
— Я так много поняла, — сказала мать. — Безусловно, я хожу в церковь.
— Ах, вот, вот эта маленькая беленькая церквушка! — воскликнула Ирина Ивановна. — Как только Калининский этот бешеный ее не смел!
— Ой, что вы, здесь высокое место! — ответила мать. — А вот мой дом, вот мой дом, вот «Сирень».
— Никогда не была в этих домах. Ни одного знакомого не имею на Калининском.
— Вот теперь вы будете здесь часто бывать! — отозвалась мать. — Теперь у вас есть здесь знакомые. Это — мы!
И Ирина Ивановна вновь подумала, какие простые бывают радости, и как надежно они заполняют друг друга, и, в сущности, их можно находить много — беспрерывный поток радостей (а то, что вспомнились длиннолицые субъекты из сна с их изгибами, мыканьем, с седой травкой под ногами — проскочить, забыть).
В подъезд они занесли и коляску вдвоем. Ирина Ивановна поддерживала ее сзади и шла спиной. К лифту нужно было подняться на один лестничный марш. Ирина Ивановна ожидала, что на лестнице будут специальные рельсы для колясок, но их не было, и они внесли коляску на первый этаж. Мать вызвала лифт, а Ирина Ивановна сказала:
— Я сейчас, я быстро, я мигом! — и побежала вниз. В подвал. «Каша у меня в голове!» — мелькнуло только, а ноги уже несли по пыльным ступеням, и хоть звала тоненько из света слабенькая мама, но — уплывала, а Ирина Ивановна, пыхтя и топая, катилась вниз.
Там был подвал. Там, под лестницей, была какая-то квартира, что ли, и дверь туда была приоткрыта. Пока бежала, слышала гудение лифта вверху, и это двойное движение вниз (ее и лифта) заставило ее сильнее мчаться. Она почему-то решила, что успеет вернуться. И еще мелькнуло: «Красивый был, холодный и абсолютно замкнутый в себе день».
Ирина Ивановна приблизилась к приоткрытой двери. Под лестницей было темно, но в дверную щель шел желтоватый свет. Слышался дальний гул голосов, и сильно несло духами и дорогим табаком. «Гости здесь!» — обрадовалась почему-то она. «Кто такие? Под самой „Сиренью“, в корнях!».
Ирина Ивановна хотела лишь постоять с минутку и уйти (наверху лифт замолчал, дверь шахты открылась, и теперь там, вверху, ее ждали). «Ждать будут, будут! — поняла Ирина Ивановна. — Мы с Леной подружимся, я буду ходить для нее в детскую кухню!»
Дверь распахнулась, и пред Ириной предстал богатырь. Шаляпин! В концертном фраке с объемной грудью тяжелобаса.
— И ты, и ты! — пропел он, красавец, и теплыми руками поймал ее ладошки.
«Я тут же назад, я тут же обратно! — думала она. — Вот, я даже упираюсь, а он меня почти тащит!» Так и было. Ирина Ивановна почти что ехала по сверкающему паркету, влекомая гудящим красавцем. «Отцеплюсь от него и стрельну наверх!»
— Федор, мне больно! — взвизгнула она наконец.
— Прости, дорогая! — со значением поцеловал ей пальцы, но не выпустил из своих, продолжал держать, а рука нагревалась.
И вдруг подскочил Ленечка со скрипочкой, с учтивым поклончиком. Льющийся и шелковый, он льстиво прильнул к скрипочке, он дрогнул, качнулся, поплыл шлейфом за Ириной и Федей. Тут высокая до изумления, шелестя целлофаном, прошла мимо них девушка. Она все время подворачивала каблук. В целлофане у нее были желтые, какие-то шальные розы, а под мышкой — тоже скрипка. Ирина оглянулась на Леню, и тот решил — сигнал, и полоснул смычком жестоко по тоненькой, по тоненькой своей, нагретой от щеки скрипке. Скрипка выплеснулась в лицо еврею, и тот зажмурился, выдерживая муку такую и восторг. Она ему плакала прямо в лицо, а он щекой к ней прижимался, жмурясь и дрожа бровями, и это был концерт. Хотя долговязая так и спотыкалась, помахивая желтым своим помелом, и не играла на скрипке. Но и не падала. Двое мужчин в серой тени курили на диване, а одна полная, плохо покрашенная женщина все пила и пила, хохоча сама с собой. Откуда-то приходили люди и уходили, и снова приходили. Федору длинная с желтым крикнула: «Федя, где Юра?», а тот пророкотал: «В магазин побежал!» Ну да, пьянка, приятная весьма, богемная.
Федор усадил Ирину в кресло и ухаживал, очищал апельсин ей. Ирина глотала холодные дольки, и все бы ничего, да в углу, никому, правда, не мешая, все строчила на швейной машинке бабушка какие-то ситцы из старых времен. Это было так неприятно, что Ирина все время пялилась на старушку. А та была чистенькая и ухоженная, серенькая и добренькая на лицо. А ситцы были в набивной узор — восточными огурцами, мелким желтым цветком, кубиками и кружочками. Они стлались вокруг машинки, плавно опадая, простроченные, а бабушка не разгибалась, крутила ручку, строчила строчку. «Это ивановские ситцы», — шепнул чуткий Федор. Пахнуло горячей водкой, но приятно — в смеси со сладким трубочным табаком. «Это нам для концертов, для плясок!» Ирина кивала, одобряла.
Озираясь, увидела: Федор ее так усадил, в такую глубь, что незамеченной ей отсюда не выбраться.
Но тут гулянка всплеснулась сильнее, затихшая скрипка взвилась, и рюмочки звякнули. Передавался хлебушек, ветчина, оранжевые апельсины. Пальцы соприкасались, чокались кольцами-хризолитами, и само собой всеми присутствующими узналось, что она — Ирина, Ира. Федор обнимал ее за плечи, а остальные, обманываясь этим жестом, считали ее давней знакомой ведущего баса, так и относились. Они были красивые все люди, белогрудые от фраков и оттого, что музыканты, — их хотелось любить, как детей, быть благодарной, что пустили. Да и бабушка со своими ситцами совсем и не выпадала, раз для концертов шьет. Для народного, может быть, выступления. Ко Дню Конституции. Ирина, пьянея, строила смелые догадки, любовалась красивым большим лицом седого Федора, она становилась все довольнее и довольнее. Она пригубляла злые рюмочки, сочно кусала помидор, показывала пальцем, хохотала. Федор смотрел на нее неотрывно, влюбленно, чрезмерно, как артист, показывая влюбленность. Он вкусно пил водку, зараз глотал помидор, раскидывался на диване, поглаживал женственную гитару. Уже обнаружилось, что длинная, на плохом каблуке, — его молодая жена, но всем было все равно, Федор воспламенялся, впрочем, готовый протрезветь вмиг.
Вдруг взяли грянули «Романэ». Слов толком никто не знал. Но женщины умело трясли плечами. И скрипка, и гитара — понеслись.
Начали глумливо, но напев дикой и отрадной тоски захватил, выровнялись, как воины, и, необратимо разгораясь, взмахивая смычком, промчались, ни о чем не жалея. Дружно рухнули.
— Восторг?! — ахнула Ирина Ивановна. — Что же это такое? Кто же вы?
Федор вновь забрал ее пальцы в горсть и поднес к губам. Набрякшие веки его подрагивали. Почему-то подумалось, что он очень сильный.
Тут сразу все заговорили, заходили. Пришел смутный, заиндевелый Юра, выкатил запотевшие водки, ломаный букет желтел над головами, хохотали, кричали, только скрипач Ленечка — до-ре-ми-фасоля-си — отстранялся от друзей своих, прижимался щекой к скрипочке, даже когда не играл, она ему очень нравилась, больше всего на свете, он был симпатичный, все, что не умел высказать, он доверял своей женственной подружке с тонкой шейкой. Так и носил ее у щеки, за это его товарищи его и любили. А та, полная женщина, оказалась флейтисткой. И она неотрывно смотрела на Леню. Но, наверное, уже вечер.
Если б вернуться к началу дня. Помнишь, Ирина Ивановна, как снег блестел? Как молодая мать отрывалась от книги, уже почуяв тебя, уже улыбаясь, но жадно пробегая последние строки страницы, продлевая этот глубокий миг тишины, стояния в полуденном грозном солнце? О, она очень высоко теперь.
Но когда все расплывутся в алкоголе, легко будет выскользнуть.
…увидела, что ей настойчиво суют в руку гитару. Мимолетно удивилась приятной форме инструмента. Как теплом наполнились руки, томлением — сердце, душа — смутным предчувствием радости. Хороша была гитара! Драгоценна! И взять — соблазн. И брать — нельзя. Но поди не возьми! Они словно не пили — сдержанные, хмурые.
Поискала глазами Федора, но тот гудел где-то в недрах, похохатывал. Воспользовались тем, что Федор вышел, и решили уличить Ирину. Взяла гитару, положила на колени. Понятия не имела, как играть. Притворилась пьяной, положила ладони на струны, сама стала смеяться, нести чепуху. Все засмеялись с нею. Ленечка жадно тянул шею, готовый полоснуть по скрипке жестоко, когда Ирка отшалит. Это было допустимо — перед тем как поиграть, наболтать смешной чепухи, всех рассмешить до слез. А потом всем вместе рвануть в кромешное. Но Ленечка вдруг что-то почуял, стал вглядываться в Ирину Ивановну, помахивать смычком все наглее, да не вверх, а прямо перед собой, а точнее — по направлению к Ирине Ивановне. Даже делал колющие движения.
