Тадеуш Бреза - Стены Иерихона
Чатковский положил на стол два злотых.
- Знаешь, это идея, - сказал он. - У тебя действительно дьявольски холодно. Пошли за углем, - попросил он. - Мне надо поговорить с тобой.
В интересах организации лучше с Фришем в кафе не показываться, а сырость разъедала у Чатковского уверенность в себе.
- Знаешь Корсака? - спросил Фриш. - Переводчик Данте, - пояснил он, - в чем-то даже лучше Порембовича, вот, например, - он поднял вверх палец: "Лев голодом был так взбешен, что воздух испуганный оцепенел". А у Корсака, - он, выдавая свое пристрастие, голосом нарочито подчеркнул красоту перевода: - "Лев ревом голодным залил весь лес". - И отложил листки на столик. - Сожгу, - объявил он. - Это я умею!
- Сходи же за углем, - нетерпеливо напомнил Чатковский. - Есть у тебя какое-нибудь ведро?
Он отобрал у Фриша томик Данте.
- В кухне дадут, - успокоил его Фриш.
Вышел и тотчас же вернулся с завернутыми в газету несколькими кусками угля и щепками. Сложил все у печки. Прямо в кармане, рукой, теперь уже черной от угля, принялся отсчитывать деньги. Он купил у хозяйки топлива на пятнадцать грошей.
- Да оставь. - Чатковский подсунул мелочь Фришу.
- Больше не поместится, - деловито объяснил Фриш тоном человека, который хорошо знает свою печку. - Раскочегарится до невозможности.
Он принялся возиться с колосниковой решеткой. Выгреб золу.
Кусочки шлака попадали ему в рукав. Чатковский отодвинулся от стены. Подтеки образовали на ней отчетливый рисунок бабочки величиной едва ли не в две ладони.
Чатковский разглядывал этот плод воображения сырости.
Фриш стоял над ним.
- Вот! - воскликнул он и ткнул пальцем в нижнюю часть правого крыла, и, поскольку этот рисунок напоминал ему легкие человека, он еще раз ткнул и сказал: - Тут у меня каверна.
Ветер на улице, видно, стих, было хорошо слышно, как по наружной стене дома стекает поток воды. Чатковский вздрогнул.
Окошко заскрипело. Ветер снова принялся за свое дело. И комнатенка Фриша закачалась, словно лодка в океане. Фриш погрузился в печальные раздумья и повторил: "Tantus labor est everlere me parvaque puppe sedentem!"
- Садись, - спохватился он. Положил обе руки на стол, одну побелевшую от холода, другую почерневшую от угля. - Скажи, - спросил он, - ты что-нибудь пишешь?
Сейчас скажу, зачем я пришел к нему! - решился Чатковский.
Но Фриш продолжал разглагольствовать.
- Но и Порембовича перевод хорош-слушай, - сказал он и, глядя на печку, уже чуть раскаленную, процитировал: "Если бы я мог описать, как волнует меня воспоминанье тех мгновений, я воспел бы напитки, которыми вечно рада была бы услаждаться душа моя. Но уж заполнены мои листы Материей для песни о чистилище. И я натягиваю поводья, сдерживая эту прыть искусства. Чистый, готов лететь к звездам".
Есть какая-то неделикатность в замечаниях, удачно сделанных к слову. Чатковский и сам почувствовал это, проговорив:
- Я тебе дам возможность полететь в мир. Хочешь0 Фриш пристально посмотрел на него, блеск в его глазах угас, в них показалась усталость.
Может, он и подумал про себя, когда тут появился Чатковский, зачем тот пришел, но вскоре позабыл об этом. Теперь он понял, что у его гостя дело, а дело это-свинство. Фриш погрустнел.
- Видишь! - развел он руками. - Смущение-наша честь, честь людей слабых и бедных. - Он раздумывал. Предлагать что-нибудь скверное можно только тому, кого хорошо знаешь, а вместе с тем только тому, кого хорошо знаешь, предлагать что-то скверное-неприятно. Парадоксы плутовства, вздохнул он.
Он взвесил в руке кучку угля и положил ее в печь сверху, через отверстие конфорки. Уже собрался стряхнуть пыль с рук, сложив их вместе, но в последнее мгновенье передумал, побоялся измазать чистую грязной, которую попытался вытереть газетой, хотя и без особого результата.
- На кого? Большой? - спросил он. Фриш не сомневался, что речь идет о пасквиле. - Наверное, в стихах?
- Нет, не то, - покрутил головой Чатковский. Фриш даже отвернулся. Ему стало горше от того, что для свинства, которое ему надлежало совершить, не нужен его талант, а не от того, что ему вообще предлагают пойти на свинство. Чатковский зашептал: - Это касается твоих политических связей.
- Я так мало знаю, - вздохнул Фриш. Он подумал, что Чатковский требует от него каких-то подробностей о его прежней работе в организации. Чего они могут стоить? Что за это можно получить? - лениво размышлял он. Немного! И сказал: - На большое свинство решиться нелегко, маленькое не окупается.
Таковы парадоксы порядочности! - И чуть более резким тоном добавил: Нет, нет, я никого не заложу из тех старых. Это пешки. Такое не продается! Мне это дороже обойдется, если говорить о нервах, чем вы можете мне заплатить. Для меня они представляют особую ценность, ни для кого больше. Ты шляхтич, - вспомнил он, - и поймешь, если бы кто захотел купить у тебя какой-нибудь пустяк, а он ведь для тебя-семейная реликвия.
Он замолчал; но стоило только заговорить Чатковскому, Фриш опять взрывался:
- Не окупается!
Наконец слова Чатковского привели его в себя:
- Да не об этом речь. Послушай.
И он изложил план нападения на Папару. Фриш снова поморщился:
- Помогать вам! - И стал присматриваться к Чатковскому с каким-то новым любопытством, пытаясь понять, кому же. Затем, разочаровавшись, прикрыл глаза. И пожаловался: - Я уже давно дал согласие на любое свинство в жизни. Только моя честь не позволяет мне бегать за ним повсюду, я дожидаюсь предложения дома. Моя сестра, потаскуха, которая стремится скрыть это от меня, уверяя, что со всеми, с кем я ее встречал, она отдается не за деньги, а задаром, содержит меня. Не позволяя подняться выше моего уродства, моей мерзости и моей ненависти к ней. Как видишь! он обвел рукой комнату. - Недавно я был у нее, она милостиво соизволила пожаловаться на директора одного варшавского театра, который тиранит ее, поскольку понял, что не сможет с ней переспать. "В жизни надо делать какие-то исключения". Это я сказал. Говоря так, я хотел выразить мысль более деликатную, чем она подумала, ту именно, что на женщин ее типа всякий мужчина может иметь виды и только исключительно ради сохранения чести дома или из фанаберии можно тому или иному дать понять, что никогда ничего из этого не выйдет. Но она раскраснелась от злости. "Ты принимаешь меня за особу, которая живет, продавая себя!"-кричала она. Мне незачем иметь секреты от сестры, и я признался, что да. Тут она расплакалась. "Если бы мама знала, какой ты плохой брат!" Я'никогда ни от кого не скрывал, что я нехороший. В конце концов, не я и виноват.
Виновата доброта. У меня нет никаких обязательств соблюдать приличия. Еще немножко поскулю, но сделаю все, что захочешь.
Я уже сыт по горло ее мерзкими деньгами; от сестры вообще деньги брать неприятно, а тут еще от содержанки. Мне надо уехать! Чувствую, мне поможет перемена воздуха, - прибавил он с явной иронией, - ну и перемена свинства.
В чайнике на печурке закипала вода. Пар взлетел вверх роскошным султаном.
- Чаю, что ли, выпить, а? - нерешительно проговорил Фриш.
И отправился на кухню за заварным чайником.
- Пронюхала, что деньги в доме! - сказал он, вернувшись, имея в виду, очевидно, хозяйку. - Насыпала свежего! - И засмеялся. Повеселел. Но ненадолго.
- Грусть! - удивлялся он собственному настроению. - Грусть! Это все, на что способна моя совесть. Грех, - он находил утешение в том, что, к примеру, так бывает у всех, принадлежащих к католической церкви, - это замкнутый, ложный круг, от падения через раскаяние к прощению и все сначала. - Ибо что делать, что делать? - разводил он руками. - Я не грешникджентльмен, я профессионал.
Он поморщился, недовольный собой. Тем, что говорит.
- А может, это голос совести, - стал он рассуждать на гамлетовский манер. - Может, волнение? - Он пытался совладать со своим настроением. Каким-то неестественным, громким голосом объявил: - Во всяком случае, я принимаю заказ. И выполню работу добросовестно. - Он принялся что-то подсчитывать. - Заходи через неделю. Скажем, в понедельник. Я тем временем повидаюсь с ними. - С ними? - задумался он. Едва только он решился, сразу же вспомнил о них: о группе левой молодежи, связанной с одной студенческой газетой, душой которой был старый знакомый Фриша, наборщик. - Значит, через неделю, - повторил он. - Заказ принимаю. В понедельник приходи на первую примерку!
Крышка чайника слегка приподнялась, кипяток брызнул на железную печку, вода разбежалась по ней сотнями капелек.
Трясясь и шипя, толпы шариков ринулись к краям плиты, земля, как говорится, горела у них под ногами. Фриш не торопился разливать чай, хотя и не спускал глаз с чайника.
Пар, устремившийся ввысь, навел его на мысль об отъезде, а разлетающиеся во все стороны капли напомнили кадр из какогото фильма-гигантская парижская площадь, которую видишь с очень большой высоты, а на ней разъезжающиеся в разных направлениях автомобили. Фриш не выносил шума, и сама мысль о гигантских городах приводила его в ужас, он наверняка предпочел бы маленькие, если бы не то, что терпеть не мог захолустных городишек. Он верил, что известные столицы, просторы которых отличались длиннотами, только выиграли бы от сокращений. Париж в его воображении представлялся ему сотней знаменитых зданий и двумя-тремя своеобразными округами, так зачем же ему еще такие огромные поля. Может, как раз для него и ему подобных, из-за которых столицы превращаются в людские скопища. Он вдруг заволновался. Неужели же он увезет с собой и память о том, как он отсюда выбрался? По собственному своему опыту он, казалось, должен был знать, что после всякого неэтичного поступка человек впадает в состояние какогото отупения. Лишь бы оно не растянулось на все время его пребывания в Париже.
