Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2003
А еще здесь чиркают спичкой, выдыхают папиросный дым, обращаются к кошке. Здесь вспоминают прямо при вас, вот в этот самый «карнавальный» момент, — и вы не понимаете, как это сделано. Пожалуй, только длинные перечни тех, кого благодарят публикаторы, указывают на титаничность труда. А начинается все, как говорится, с нажатия кнопки «запись». И, как сказал сам Виктор Дувакин, с желания «спасти то, что еще возможно спасти».
Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. Вступительная статья, подготовка текстов, составление и комментарии О. С. Фигурновой, М. В. Фигурновой. М., Издательство «Наталис», 2002, 544 стр.
После «Бесед с М. М. Бахтиным», «Анны Ахматовой в записях Дувакина», воспоминаний Н. В. Тимофеева-Ресовского и воспоминаний А. В. Азарх-Грановской — это издание является, очевидно, пятой по счету большой книгой, составленной на основе аудиособрания легендарного В. Д. Дувакина. Причем фамилия Фигурновых присутствует не только в сборнике «Осип и Надежда…».
Дело в том, что настоящую книгу (а здесь к дувакинским записям — большой частью — добавлены интервью, сделанные уже совсем в новое время, что и стало раздражителем) наши филологические критики достаточно дружно (и, кажется, не без оснований) отругали[62]. Я же в данном случае с читательской благодарностью поприветствую факт ее появления. В ней много ценного, главным образом за счет работы именно Дувакина и рассеянных по тому интереснейших комментариев вкупе с изобразительными материалами. Может, она и перегружена, но собрана весьма тщательно. Что до проблемы личного участия, собственного засвечивания в деле, где ты заведомо «второе лицо», она будет всегда. Решение, видимо, зависит от природных качеств личности, как-то: наличия/отсутствия честолюбия, способности к осознанию своего подлинного места, вкуса и ума, наконец.
В сюжете «Мандельштамы — Герштейн» все по местам расставит только время и терпение читателей. А пока я мог бы предложить, буде надвинется возможность переиздания, добавить в «Осипа и Надежду…» — специальным небольшим приложением — эти самые ругательные рецензии. С комментариями. Тем более что в книге действительно много личного.
Вернемся назад. Нам важно понимать, о чем мы узнаём благодаря этому уникальному жанру — аудиомемуарам. Не забуду, как знаменитый звукоархивист Лев Шилов[63] напомнил на очередных Ахматовских чтениях, что именно благодаря дувакинским записям мы знаем, например, кто именно стоял однажды в тюремной очереди за спиной Ахматовой в «страшные годы ежовщины», знаем имя той женщины, которая запечатлена в «Реквиеме» вопросом: «А это вы можете описать?» Или о том удивительном факте, что к 1940 году (первому публичному выступлению Ахматовой после восемнадцатилетнего молчания) публика… напрочь забыла о существовании такого поэта. Все это узналось благодаря магнитофону и описанной выше личной инициативе записывающего.
К 200-летию Боратынского. Сборник материалов международной научной конференции, состоявшейся 21–23 февраля 2000 года. (Москва — Мураново). М., ИМЛИ РАН, 2002, 367 стр.
Ожидание тиражной публикации отдельного сборника докладов на симпозиуме или конференции становится похоже на прогноз погоды или расписание электричек: обещанный дождь бесконечно переносится, средства не поспевают за целями и т. п. «Перед тобой таков отныне свет, но в нем тебе грядущей жатвы нет!»
Впрочем, ждали-то «всего» два с половиной года. И — поспело аккурат к выходу первого тома собрания сочинений.
В предисловии к сборнику Сергей Бочаров очертил некоторые темы, в общем-то, «долгосрочные» для науки о Боратынском: Пушкин, Тютчев и даже такая проблема, как написание фамилии героя. Вечный сюжет задал в первой же публикации Юрий Кублановский — в своем «Одиночестве Баратынского». Между прочим, он говорит здесь о схожести драмы поэта и трагедии… Гоголя, «попытавшегося прикрыть черную дыру, всасывающую все святое». При разности характеров трагедии, «глубинная природа их „безумия“» кажется сегодняшнему стихотворцу однотипной.
И так — через многажды затверженные вехи — движутся ученые читатели Боратынского вглубь его загадки. Вглубь его боли. «Точкой опоры» здесь может быть рассмотрение какой-нибудь отдельной лексемы или широкий анализ лирики, описание так называемого «Казанского» архива Боратынских или рассказ о строительстве дома поэта в Муранове, иконографический сюжет или родословная легенда. Намереваясь говорить о заключительной строке стихотворения Боратынского «Недоносок» — до 1914 года оскопленной цензурой, — С. Г. Бочаров[64] подготавливает читателя к осмыслению, что «именно в собственно боратынском, остром, необезвреженном и никому тогда не известном подлиннике строка чудесным образом резонировала в дальнейшем движении нашей литературы».
Строка!
В сборнике шесть разделов и тридцать три публикации.
Василий Трушкин. Друзья мои… Из дневников 1937–1964 годов. Очерки и статьи. Воспоминания друзей. Составление А. В. Трушкиной. Иркутск, Издатель Сапронов, 2001, 448 стр.
Прочитав эту книгу, я растерялся. Вот — человек, проживший большую жизнь внутри великой, трагичной и одновременно пошлой эпохи, сумел не только не раствориться в ней, но феноменально аккумулироваться, «подпитываясь» такими простыми и неосязаемыми на первый звук вещами, как любовь к отечеству и его словесности. Вот судьба, которая доказывает и оправдывает почти религиозную утопию о том, что чтение книг меняет цвет глаз человека и состав его крови. По-ломоносовски пытливо-бесстрашный крестьянский сын, по-чуковски въедливый в становлении и учебе, по-бартеневски библиострастный, по-гершензонски широкий. Литература была для него примерно тем, о чем до его рождения писал Розанов: вирусом, «штанами».
Сегодня на здании филологического факультета Иркутского университета, где он работал (и заведовал кафедрой истории русской литературы), открыта мемориальная доска, в науке о нем говорится как об одном из самых крупных исследователей сибирской литературы XX века, от него остались ученики, книги, открытия. А вот как это начиналось и длилось «в авторском понимании», читатель узнает благодаря усилиям его дочери, которая составила эту редкую книгу, включив в нее фрагменты отцовского дневника.
В 1943 году, обменяв хлебные карточки «будущего времени» на «подготовительный паек» «настоящего» (дабы не ослабеть от голода), он делает доклад по ранней лирике Тютчева в семинаре эвакуированного профессора Марка Азадовского. И примерно тогда же записывает: «31 августа. Вторник. Читаю Гёте; лирика, Эгмонт, Белинский о римских элегиях; Метерлинк — мистические статьи, в частности, о Новалисе. Домашние неурядицы, думы о будущем. 1 сентября. Среда. Что за чудо эта поэзия! Точно завороженный, уносишься душой далеко, далеко, забываешь о своем земном существовании, о всех житейских дрязгах, делаешься как-то чище, лучше, благородней. А ведь если разобраться, мир искусства — призрачный мир. И все-таки такая сила воздействия…»
Надо ли рассказывать, какую роль Василий Прокопьевич сыграл в судьбах — назову выборочно, из разных времен — Александра Вампилова, Валентина Распутина, Анатолия Кобенкова (очень личные воспоминания двух последних — необъединимых ныне — вошли в книгу «Друзья мои…»).
Леонид Чертков. «Действительно мы жили как князья…». М., 2001, 64 стр. (Книга издана тиражом 200 нумерованных экземпляров).
Эту и следующую книгу надо читать сразу, не отрываясь, — из-за их исчерпывающей «симфоничности» и «обожженной законченности». Маленькие в объеме, они велики энергией художественного образа судьбы героя.
Культуртрегер и легендарный поэт, лидер «группы Черткова — Хромова» (1950-е), за несколько лет до смерти (2000) высылал желающим за символическую плату свой последний стихотворный сборник «Смальта», изданный мизерным тиражом в Кёльне. Независимость и бунтарство он излучал всю жизнь, как углекислоту на выдохе.
…И книга, которую он написал,
У многих выскользнула из рук.
Он в нескольких странах себя искал.
И время сломало его, как сук.
Уникальное издание подготовил его друг, о котором, уверен, тоже еще напишут книгу, ибо нынче таких одержимых любовью к литературе людей, как Лев Михайлович Турчинский — библиограф, архивист, редактор и текстолог, — почти не осталось.
Бездомные, дивные, юные годы,
Сияя в сердцах, составляли наш хлеб, —
Лишенные радости, сна и свободы,
Мы бились в железные клетки судеб.
Поразительно, что эта шестидесятистраничная тетрадь — первая поэтическая книга Леонида Черткова, изданная в России. Она и была задумана как раритет, что, по словам Т. Л. Никольской, «как нельзя более соответствует кругу интересов и образу жизни ее автора».
