Стеф Пенни - Нежность волков
Я тут же вижу, что чистая рубаха меньше размером. Похоже, нет никаких сомнений: они не могли принадлежать одному человеку.
— Благодарю вас, миссис Берд. — Паркер протягивает ей рубашку мужа.
— Мне она ни к чему. Теперь ее некому носить. — Руки ее все так же скрещены. — Вы хотели ее, она ваша.
Она неприятно кривит рот. Паркер в замешательстве. Для меня это неожиданно — впервые на моих глазах он не знает, что делать.
Я решаюсь подать голос:
— Спасибо, миссис Берд. Простите, что пришлось потревожить вас, но вы нам очень помогли. Вы доказали, что все, сказанное Стюартом, — ложь.
— Какое мне дело? Плевать мне, что вам там помогло! Это вернет мне мужа?
Я встаю и поднимаю перепачканную рубаху. Паркер все еще держит другую.
— Мне очень жаль. — С расстояния не более двух футов я смотрю ей в глаза, светлые, серо-карие, преисполненные ярости и отчаяния. Они просто иссушают меня. — В самом деле. Мы намерены…
Я жду, когда Паркер вмешается и объяснит, что именно мы собираемся делать. Сейчас это было бы очень кстати. Он тоже встает, но, кажется, счастлив предоставить мне слово.
— Мы намерены добиться справедливости.
— Справедливости! — Она смеется, хотя это больше похоже на рычание. — А как насчет моего мужа? Стюарт убил моего мужа. Как насчет него?
— И для него тоже.
Я направляюсь к двери, больше желая уйти, чем остаться и выяснить, почему она так в этом уверена.
Лицо Элизабет Берд искажено гримасой — рот как бы кривится улыбкой, но это не улыбка. Гримаса словно бы обнажает череп под кожей, и лицо выглядит мертвым, движущимся, но неживым: бледное, бескровное, исходящее ненавистью.
По дороге к главному зданию Паркер отдает мне чистую рубаху, как будто боится от нее заразиться. Он чувствует себя виноватым за то, что принес вдове боль.
— Мы покажем их Муди, — говорю я. — Тогда он поймет.
Паркер чуть покачивает головой:
— Этого недостаточно. Та рубашка могла пролежать там несколько месяцев.
— Вы сами в это не верите! И ей вы поверили — насчет смерти мужа, разве нет?
Он бросает на меня беглый взгляд:
— Я не знаю.
— Значит, вы идете.
Паркер молча соглашается. Я чувствую знакомую тяжесть в груди, у меня перехватывает дыхание, хотя мы прошли всего пару дюжин шагов.
— Если он убил своего проводника, было бы безумием для вас идти в одиночку. Я возьму у них ружье. Если вы не возьмете меня с собой, я пойду по вашим следам, вот и все.
Паркер отвечает не сразу и смотрит на меня слегка насмешливо, как мне кажется.
— А вы не задумывались, что будут говорить люди, если мы уйдем вместе?
В груди у меня словно все подпрыгнуло, как будто лежащая там тяжесть обрела крылья. Вдруг даже окружающие постройки кажутся мне прекрасными, солнце расписывает грязные сугробы у частокола бело-голубым сиянием. В это мгновение я уверена, что, какова бы ни была опасность, вооруженные правотой, мы обязательно одержим победу.
Это ощущение не покидает меня почти до двери в спальню.
~~~
Лоран часто отлучался по делам. О его таинственных отлучках Фрэнсис знал столько же, сколько все остальные, то есть почти ничего. Летом волки уходили из окрестных лесов, так что Лоран в это время вел свою торговлю. Тем летом он казался особенно занятым — а может, Фрэнсиса просто впервые заботило, дома он или нет, — и постоянно ездил в Торонто и в Су. Когда Фрэнсис интересовался его поездками, Лоран или отвечал уклончиво, или просто отшучивался. Он рассказывал о том, как в стельку пьяный валяется в барах или ходит к проституткам. А может, он и не шутил. Когда он в первый раз заговорил о борделе, Фрэнсис лишился дара речи и смотрел на него с ужасом и чудовищной болью в сердце. Лоран засмеялся, взял его за плечи и принялся довольно грубо трясти до тех пор, пока Фрэнсис не вышел из себя и не закричал что-то обидное; потом он даже не мог вспомнить, что именно. Лоран все потешался над ним, а потом вдруг тоже вышел из себя. Они швырялись оскорблениями, пока не возникло внезапное затишье, и они завороженно уставились друг на друга. Фрэнсису было больно и обидно: Лоран умел подавить его язвительно и жестоко, но когда потом извинялся, то делался так серьезен, ласков и трогателен — в первый раз он стоял на коленях, пока Фрэнсис не рассмеялся и с радостью не простил его. От этого Фрэнсис чувствовал себя старым — даже старше Лорана.
Еще к Лорану являлись гости. Фрэнсис, подойдя к хижине, свистел, но иногда ответа не было. Это означало, что с Лораном кто-то есть, и они часто оставались на ночь, прежде чем взвалить на плечи свою поклажу и отправиться в путь, а по пятам за ними бежали собаки. Фрэнсис обнаружил, что способен чудовищно ревновать, с головой погружаясь в это чувство. Не один раз он приходил рано утром и прятался в кустах за хижиной, ожидая, когда гости уйдут, в поисках улик изучая их лица и ничего не находя. Большинство из них были французами или индейцами: пришедшие издалека, сомнительного вида мужчины, более привыкшие спать под открытым небом, нежели под крышей. Они приносили Лорану меха, табак и патроны, а потом уходили восвояси. Иногда же они, похоже, приходили и уходили ни с чем. Однажды, после особенно истеричной перепалки, Лоран рассказал Фрэнсису, с чем связаны эти визиты: речь шла о том, чтобы кое-что основать, а именно свою торговую компанию, и это должно храниться в тайне, дабы на них не обрушился гнев Компании Гудзонова залива, если кто-нибудь прознает. У Фрэнсиса будто гора с плеч свалилась, и он впал в буйную радость, после чего Лоран взял скрипку и принялся играть, бегая за ним по всей хижине, пока наконец Фрэнсис, захлебываясь от хохота, не выбежал на улицу. Вдали на тропе он кого-то заметил и тут же метнулся обратно. Он видел того человека буквально одно мгновение, но ему показалось, что это его мать. После чего он не один день прожил в страхе неопределенности, но дома ничего не изменилось. Если она что-то и видела, то, во всяком случае, ничего такого не подумала.
Пришла осень, а вместе с ней школа, потом зима. Он уже не мог так часто видеть Лорана, но время от времени, дождавшись, когда родители отправятся в постель, крался по тропинке и свистел. Иногда он слышал ответный свист, а иногда нет. Со временем ему стало казаться, будто ответный свист раздается все реже и реже.
Как-то весной, после очередной загадочной отлучки, Лоран принялся намекать, что должно произойти нечто очень важное. Что он вот-вот наживет целое состояние. Фрэнсиса смущали и беспокоили эти туманные и, как правило, пьяные намеки. Не собирается ли Лоран уехать из Дав-Ривер? Что тогда будет с ним, Фрэнсисом? Если попытаться выведать Лорановы планы, тот станет его дразнить, а шутки у француза бывали грубы и жестоки. Он часто заговаривал о будущей Фрэнсисовой жене и семье, или о походах к шлюхам, или о жизни к югу от границы.
Был один случай, первый в ряду многих, оба тогда пили. Это случилось ранним летом, когда вечера стали достаточно теплыми, чтобы коротать время на улице. Первые пчелы прилетели оттуда, где они провели холода, и жужжали вокруг цветущей яблони. Всего семь месяцев тому назад.
— Конечно, к тому времени, — снова намекал Лоран на свое грядущее богатство, — ты женишься и поселишься на какой-нибудь маленькой ферме, заведешь пригоршню ребятишек, а обо мне и думать позабудешь.
— Надо полагать. — Фрэнсис уже научился разыгрывать эти безотрадные сценки. Если он примется возражать, то лишь подзадорит Лорана.
— Окончив школу, ты здесь, небось, не останешься, а? Здесь тебе делать нечего, верно?
— Нет… Наверное, поеду в Торонто. Может, иной раз и навещу тебя посмотреть, как ты управляешься с инвалидной коляской.
Лоран хрюкнул и осушил свой стакан. Фрэнсис тогда подумал, что сегодня он пьет больше обычного. Затем Лоран вздохнул:
— Я серьезно, р'tit ami[13]. Не стоит тебе здесь оставаться. Это никчемное место. Валил бы ты отсюда как можно скорей. Я-то просто старый деревенский дурачок…
— Ты? Ты же собираешься разбогатеть, забыл? Куда захочешь тогда и поезжай. Сможешь перебраться в Торонто…
— Ой, заткнись! Ты не должен здесь оставаться! И уж точно не должен оставаться со мной. Это нехорошо. Я нехороший.
— Что ты имеешь в виду? — Фрэнсис пытался скрыть дрожь в голосе. — Не смеши меня. Ты просто пьян, вот и все.
Лоран повернулся к нему и проговорил с пугающей ясностью:
— Я долбаный идиот. Ты долбаный идиот. И ты должен пилить отсюда к своим маме и папе. — У него было неприятное лицо, глаза сузились от выпитого. — Дуй отсюда! Чего ты ждешь? Проваливай!
Фрэнсис встал в полном отчаянии. Он не хотел, чтобы Лоран увидел его плачущим. Но и просто уйти он не мог.
— Ты не знаешь, что говоришь, — спокойно, как мог, проговорил он. — Я в этом уверен. Это такая же ерунда, как твои россказни о походах в бордель и разбросанных по всему свету детях и… все такое. Я же вижу, как ты на меня смотришь…
