Мартин Эмис - Деньги
...Секс подобен смерти, говорят поэты. В моем случае так же говорят врачи. Однако по мнению Лесбии Беузолейль, высшая точка — это лишь полпути. Кто бы мог подумать. Так вот, оказывается, что такое фелляция. Все прошлые разы — это была не фелляция, не совсем. Должно быть, так чувствует себя «фиаско» на автомойке. Она не просто сосет, она, скорее, ополаскивает. Струей под напором... Неплохо звучит, а? Что, небось, думаете: ох, блин, и мне бы так, хоть чуточку. Чуточку — допустим. Ну а если не чуточку, а до хрена? Через полчаса или около того Лесбия пробормотала:
— Джон? Можно мне сказать?..
— Угу — отозвался я и нетвердо выпрямился, и втянул брюхо.
— Джон, я согласна с Лорном Гайлендом, — заговорила она, не меняя позы, прямо в микрофон. — Нам нужны откровенные сцены. По-моему, контраст выйдет красивый, чисто визуально. Надо показать, что девушка отдается старику из жалости, и еще играет роль ее художественное чувство. Это акт художественной щедрости, безвозмездный дар. Пусть она скажет что-нибудь вроде: «Ты стар. Я молода. Ты обветрен, как скалы. Я свежа и чиста, как утро. Старик, это мой дар тебе. Дар юности».
— Ну, мать-мать-мать.
— Простите?
— Где тут у тебя сортир? — спросил я.
Дальше — хуже. Но прежде чем рассказывать о последовавшей драке, расскажу-ка я о драке предшествовавшей. У меня сильное ощущение, что драк и порева предстоит еще немеренно, до заключительных титров. Я живу, как животное, — жру и еру, сплю и блюю, ебусь и дерусь — вот и весь список. Вся жизнь — борьба. Борьба за выживание. Выживание в чистом виде. Но этого же мало.
Я пригласил Лесбию на ленч. Мы поели и выпили. Я сидел напротив и молча сверлил ее мрачным болезненным взглядом, совсем не донжуанским. Лохмы кошмарические? А как же. Челюстно-лицевая паника — в полный рост. Сердчишко бухает и плюхает. Ни намека на электричество в воздухе. Я пролил ей на колени рюмку бренди. Я крыл официантов последними словами, они в ответ нахальничали и жулили. В такси на обратном пути к ее дуплексу я знай себе портил воздух, беззвучно, однако неопровержимо. Казалось, вместо языка во рту у меня пережаренная котлета. Пока швейцар картинно изображал взгляд, исполненный подобострастной похоти, в зеркале вестибюля я заметил, что у меня сломалась молния на ширинке, и в прореху печально выглядывают розоватые трусы... У меня есть теория. Дело в том, что все решают они, девицы. Решают заранее. Все уже решено, беспокоиться не о чем. Скажем, заявишься весь расфуфыренный с орхидеей наперевес и лезешь вон из кожи, и мошной трясешь со страшной силой, а они только глазками стреляют. Ни малейшего, короче, толку, если все уже не решено. Они решают заранее, из каких-то своих таинственных соображений. Вы тут как бы и ни при чем. А потом в один прекрасный вечер, когда вы сидите себе, ни о чем не подозревая, чешете под мышкой, рыгаете и думаете о деньгах, — ни с того ни с сего выпадает ваша карта.
Наверно, что-то случилось, что-то произошло на улице и склонило Лесбию в мою пользу. Не знаю. Сам по себе я ее вряд ли склонил бы... Я заплатил по счету, и вращающиеся двери вынесли нас на улицу, на выжидательно замерший воздух. Ну и жара, это же несерьезно, просто анекдот. Недельной давности похмелье обрушивалось на меня с удвоением частот и полномасштабным эффектом Допплера, так что кровь закипала в жилах, и сводило глаза, живот, горло.
— Возьмем такси? — спросил я ее.
Я судорожно замахал проезжающему желтому борту, потерял равновесие и врезался в тыльный кожух кондиционера, который с рычанием выплюнул мне в лицо порцию раскаленного вонючего воздуха. Дело происходило на Восьмой стрит, к западу от Пятой авеню, диспозиция включала яркость августовского арройо[36], множество такси и таксистов в гавайках и буйство тропических красок, притягательных и угрожающих. Все движение на перекрестке застыло. Вот тогда что-то и случилось, как это всегда возможно в разгар лета в Нью-Йорке, окутанном зноем и выхлопами.
Футах в пятидесяти на проезжую часть выскочил здоровенный амбал, ну как с цепи сорвался, и принялся бичевать, цепью же, застрявший в пробке транспорт. Он был гол по пояс, он мотал забранными в хвостик соломенными волосами, этот цепных дел мастер. Народ начал стекаться поближе к бесплатному представлению, но неживое безгубое лицо говорило о последних вещах, говорило: все, приплыли. Цепь с тяжелым гудением разрезала воздух, затем с литейным лязгом ломала хребты, сворачивала рыла застрявшим машинам, которые негодующе ревели и затравленно вздрагивали, как скот под бичом в стойле. Мы сделали шаг поближе. Сквозь железный дребезг, сквозь всю какофонию прорезался щебет, мелодичный посвист сирен, и вот уже через улицу, пригибаясь, короткими перебежками, спешили двое полицейских. Они заняли боевую позицию, крепко сжимая тупорылые револьверы. Мужик с цепью не отступил и широко замахал перед собой, описывая гудящий круг. Фараоны неуверенно опустили пушки, замерли на полусогнутых. Им тоже не терпелось вступить в ближний бой, они полагались на крепость своих кулаков и дубинок и не сводили глаз с цепи. А-га, понял, — подумал я; они ждут, чтобы он разошелся и закрутил над головой полный круг, а когда цепь уйдет в заднюю, так сказать, полусферу, тут-то они и напрыгнут и прищучат его, как миленького. По крайней мере, в кино обычно делали именно так, и они тоже попытались. Но этот тип крепко приложил их разок-другой и ринулся в контрнаступление, молотя воздух всеми четырьмя конечностями. Ах, мушиное трепетанье рук и ног, когда вдруг закипает такая буча. Мужик был хорош, но все его каратистские ужимки и прыжки — чистая телевизионщина, в натуральной драке бесполезная. Толпы резко прибыло, и нас оттеснили, а когда мы опять пробились к краю ринга, уже прозвучал выстрел, и еще не успело развеяться зависшее вопросительным знаком пороховое облачко, и один фараон держал пистолет над головой, а его напарник, жонглируя фонарем и рацией, копошился сзади. Только тогда цепных дел мастер упал на колени, как-то растерянно вскинул стиснутые в кулак руки, уронил голову и, показавшись вдруг таким молодым, виновато хихикнул. Конец фильма. Больше кина не будет— по крайней мере, сегодня.
— Не бейте его! — крикнули из толпы полицейским, когда те наконец выдвинулись и распластали мужика на липком асфальте.
— Не бейте его! — повторил рядом со мной нордический атлант в спортивном костюме, адепт отжиманий и люцерны. Послышался многоголосый хор советов и увещеваний, а из побитых машин с руганью полезли разъяренные водители. Старый толстый негр в красном переднике важно пробился через толпу, чтобы изложить свою версию происшедшего. Нью-Йорк кишмя кишит актерами, продюсерами, творческими консультантами. Но когда мужика, уже без цепи, скрутили и швырнули в патрульную машину, и подъехала еще одна, и последний полицейский вещал в свой мегафон, как ассистент режиссера: «...Повеселились, и будет. Пожалуйста, разойдитесь. Всем разойтись. Всё, шабаш», — толпа рассосалась по джунглям, и я остался с Лесбией, которая прижимала мою руку к своей груди и говорила:
— Отвезите меня домой.
На чем я остановился? Ах, да, на сортире Лесбии, на ее санузле. Хотя больше это напоминало ботаническую лабораторию или оранжерею, оборудованную стандартными сантехническими приспособлениями разве что по забывчивости или по ошибке. Яслучайно вытер руки о большой мохнатый лист и чуть не помочился в увлажнитель-переросток. Растения, земля, природа, жизнь — в Нью-Йорке все это в большой цене. Только сейчас я заметил на какой-то лиане или, может, плюще крупного попугая, недобро взиравшего на меня из-под потолка. Воздух был ароматным, жарким, насыщенным, пригодным для чего угодно, только не для дыхания. Я исполнил миссию, с которой пришел, и ретировался в зону умеренного климата.
Лесбия сидела на кровати и смотрела по шестифутовому телевизору в противоположном углу фильм для взрослых (немой, жесткое порно). Я присел рядом. Бледный толстяк шпарил бронзовокожую блондинку на шаткой железной кровати. Копия была хорошего качества, но вообще снято убогонько — стационарной камерой, ни тебе смены ракурса, ни ближних планов. Довольно быстро я осознал, что блондинка — это Лесбия Беузолейль. Чуть позже до меня дошло, что бледный толстяк — это Джон Сам. Другими словами, я сам. Как и следовало ожидать, как вы уже поняли, Лесбия играла вполне натурально. Зажмуренные глаза и артистически отвернутый временами профиль демонстрировали камере польщенное восхищение... Так, камере. Я прикинул ракурс и повернулся направо. Угу, на столике под окном, ничуть не скрываясь, торчало кувшинное рыло видеокамеры. Пара на экране часто и деятельно меняла позу. Я заметил, что эти акробатические ухищрения были призваны дополнительно подчеркнуть достоинства исполнительницы главной женской роли. Но исполнитель главной мужской роли также отнюдь не был обделен вниманием камеры, этот пузатый, актер или статист, или мастер эпизода, с его изъязвленной спиной, пивным брюхом и набухшим горлом — нет, дело было не в теле (эка невидаль, тело), а в лице. Ух, какое это было лицо! Страх и стыд в его оскаленных деснах, в старческих гримасах ужаса и удивления... Потом часть вторая, с фелляцией, и тут уж мою морду надо было видеть. Даже Лесбия высказалась на этот счет. :
