Сестренка - Гептинг Кристина

— Сука! Что ты тащишься за нами?! Иди домой!

Пацаны мне потом уже сказали: да пусть идет, чего ты, ей пять лет, чем она нам помешает.

Сели мы с удочками, закинули приманку. Как раз эта сволочь пришла, встала чуть в стороне от нас. На меня не смотрит, типа независимая же.

Я ее предупредил:

— Начнешь орать или даже просто разговаривать — убью.

Она и бровью не повела. Стоит, на речку смотрит, комариный укус расчесывает.

Через полчаса гляжу — круги по воде. Мы с пацанами приготовились в предвкушении. А оказалось, это моя идиотина камушки в речку бросает.

— Эй ты! Говна кусок! Перестань! — говорю ей.

Она отбежала в сторону.

Все вроде стало нормально. Я даже одного окушка поймал.

Потом смотрю — опять круги по воде. Ну, предупреждал же ее — убью!

Схватил ее за плечи и начал трясти:

— Сука такая! Я же сказал, убью тебя на фиг, если мешать будешь! Говорил?

А она:

— Ты сказал, что убьешь, если я говорить буду или орать. А я не ору.

— Ты издеваешься надо мной?!

— Это ты надо мной издеваешься!

Конечно, зарыдала, слезы по щекам грязными руками размазывает. А я продолжаю ее трясти:

— Да ты заткнешься, наконец, или нет?

Пацаны мне говорят, мол, отвали ты от нее. А она плачет еще сильнее. Тогда я ее один раз по щеке ударил. Второй. За волосы оттаскал. Она начала материть меня. Так смешно — пятилетняя сиколявка матерится, как взрослый мужик. Но я не показывал перед пацанами, что мне смешно. В какой-то момент у меня и злости уже к ней не осталось, но я старательно изображал ярость. В конце концов я столкнул ее в речку и подумал: вот если б тут было глубоко, если бы она плавать не умела… Как бы стало хорошо…

Но речка в этих местах была нарошечная, да и плавала Юлька сносно. Выбралась из воды, отжала свои косички и пошла на солнце сушиться.

— Всю рыбу, идиоты, распугали! — заорал кто-то из пацанов.

Нет, ну ты считаешь, я не прав? Нельзя бить девочек? А если она только и делает, что вредит мне? Говоришь, это потому, что любит брата и хочет привлечь внимание? Я-то просил, чтоб она меня любила? А внимание свое я хочу себе оставить. Вот в чем я не прав?

Конец того лета мне очень запомнился.

Отца чуть не выгнали из армии. Он, как это часто бывало, напился на работе, только на сей раз это заметило начальство.

Папа пил и иногда плакал. Смотреть на это было жалко — мужик, да еще офицер, сопли размазывает. Я старался поменьше бывать дома. А вот Юлька забиралась к отцу на колени и гладила его по лицу. Тот целовал ее пальцы и повторял: «По миру, Юлечка, пойдем».

Как-то после такой сцены (мне, глядя на это, хотелось блевать) мама решительно встала из-за обеденного стола и вытащила из ушей сережки. Открутила с намыленного пальца обручальное кольцо. Опустошила музыкальную шкатулку с балериной, где лежали другие ее золотые украшения (папа любил дарить ей золото. Зачем? Она почти ничего не носила), и сказала:

— Взятку им надо? Будет им взятка. Я в ломбард!

Она привезла из областного центра небольшую пачку денег и, сунув отцу, сказала:

— Остальные у Исхакова в долг возьми. Я знаю, у него есть.

Отец посмотрел на мать виновато и пробормотал:

— Ну, я в ванную пойду, хорошо? Приведу себя в порядок…

Видимо, все прошло удачно, потому что ночью папа притащил домой кого-то из начальства и друзей — отметить примирение. Я проснулся оттого, что он будит маму, чтобы та накрыла на стол, но она не вставала — устала за день. Через минуту она уже была в прихожей — он выталкивал ее из квартиры.

— Ты женщина или кто?! По-хорошему просил: собери на стол! Я сам должен закуску искать?! Чтоб я больше тебя не видел!

— Зачем ты это делаешь? Я тебя ненавижу, — выпалил я отцу.

И тут же получил в ухо. Смотрю на Юльку — та рыдает, трясется. Но отец с ней ласково:

— Ты не переживай. Мама погуляет и вернется.

Так всегда было: мне — подзатыльник, ей — поцелуй. Это со стороны папы. Мама же относилась к нам одинаково. Недавно Юлька упрекнула маму: мол, одинаково безразлично. А я никогда не считал безразличие чем-то плохим.

Про маму. Про маму надо отдельно, пожалуй. Ее папа бил, сколько я себя помню. Нет, не постоянно, но, можно сказать, систематически. Возможно, этого бы не было, если б он не пил. Или если бы она за пьянство не наказывала молчанием. Она его никогда не пилила, но не разговаривать, когда обижалась, могла сутками. Правда, в конце концов папа обычно провоцировал ее на сердитую реплику, и за ней уже шел удар. Я убежден: никогда мужчина не ударит женщину без причины. Устраивать провокации — это вы умеете.

С какого-то момента он вдруг почти перестал ее бить, остались лишь ссоры. Что послужило тому причиной — не знаю. Может, то, что как раз тогда мама поверила в Бога. Наверно, молилась много, чтобы ее начали чуть больше уважать? Почему ты думаешь, что я издеваюсь? Нет, не издеваюсь, это же моя мать, но я не могу сказать, что понимаю ее.

Когда она начала ходить в церковь, то изменилась. И не знаю — в лучшую сторону или нет. Она стала в квартире почти незаметной. И раньше немноголосовная, теперь она совсем будто умерла. О том, что она существует, напоминали лишь обеды и ужины, которые она готовила. Мама почти не разговаривала — только по делу, например, объясняя нам уроки. Много читала и часто теперь по выходным пропадала из дома.

Нас она тоже таскала в церковь. Я бы не ходил, но отказаться было почему-то неловко: мама стала такой печальной и молчаливой, что расстраивать ее дополнительно мне не хотелось. Вместе с тем я, конечно, с детства чувствовал, как она переживает из-за наших с Юлей ссор и драк, но поделать с этим ничего не мог. Да и не хотел.

В церкви меня параличом схватывала скука. А ведь вообще-то это мне не свойственно: с детства, даже когда оставался наедине с собой, я с легкостью находил, чем себя занять. Но просто стоять два часа — это слишком. Правда, в какой-то момент я научился спать стоя.

Бывает, только усну, прижавшись к стене, а Юлька мне гадко шепчет:

— Я сейчас маме расскажу, что ты не молишься!

— Ты будто молишься! — шепотом ору я и в удобный момент отвешиваю ей подзатыльник.

Наконец, мама перестала брать нас с собой в церковь. Этому мы оба были рады.

Помню, как однажды мама мечтательно сказала:

— Вот бы вы с Юлей драться перестали.

А ведь я никогда не бил ее без повода. Хотя, пожалуй, само существование сестры было поводом к оплеухе.

После свадьбы я Ире сразу сказал:

— У нас будет только один ребенок.

А она мне такая, знаешь, нараспев:

— Мааальчик?

Слышалась в этом какая-то ирония: мол, ну понятно, если военный, то только мальчика тебе подавай.

— Нет, почему? — говорю. — Можно и девочку. Но тогда мальчика у нас не будет. Ну и не надо.

— А почему двоих не хочешь? — удивляется. — Комплект: мальчик и девочка?

Меня всю жизнь злило, что нас с Юлькой называли «комплектом». Комплект — это майка и трусы, а мы — люди. Люди не могут быть комплектом!

Тем не менее мне нравилось говорить «моя сестра». Вернее, нравилось слово «моя». Она младше, и она девочка, должна подчиняться. Но не подчинялась. Сейчас я думаю, если б она хоть раз послушалась меня, сделала бы что-то в точности, как я велю, я бы, может, и не возненавидел ее так сильно.

— Понимаешь, — объяснил я тогда жене. — Если в семье несколько детей, соперничества не избежать. А зачем нам это надо?

Когда мне стукнуло лет четырнадцать, наши с сестрой драки остались в прошлом, хотя отношения, конечно, не улучшились.

На Юлькину радость, я весь покрылся угрями. Я и так ненавидел свою рожу, а эта тварь теперь любила подолгу останавливать на моем лице взгляд и противно мотать головой. А когда я намазал лицо зубной пастой (мама была убеждена, что это помогает от прыщей), Юлька, совсем не стесняясь, ржала минут двадцать.