Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич

Жаркий день разворачивался все шире. В воздухе, не исчезая, стоял ощутимый запах отцветающей черемухи. Свежая, недавно народившаяся трава, ослепительно зеленела, и мир вокруг лежал чистый, светлый, словно сотворен он был только нынешним утром. В таком мире следовало бы только радоваться да любоваться красотами, но жизнь людская не позволяла радоваться, да и любоваться на окружающее не было ни времени, ни желания.

Богатырев открыл ворота, Анна выгнала «запорожец» из ограды и начали прощаться.

— Ой, подожди, забыла, голова садовая! — Светлана торопливо, по-утиному переваливаясь, кинулась в дом, скоро вернулась и протянула Анне два целлофановых пакета: — Это тебе пирожки на дорожку, а это — на память об Алексее. Принято так — чего-то от покойного на память отдавать. Пусть тебе будет. Она ему сильно нравилась, все обещал забрать, да не случилось. Я там ее завернула, после посмотришь… Ну, давай, голубушка, поезжай с Богом…

Обнялись, расцеловались, и «запорожец» на малом ходу тронулся по пустынной, будто вымершей, в этот час улице.

Благополучно миновав все гиблые места на выезде из Первомайска и добравшись до асфальта, Анна остановилась на обочине — дух перевести. Сидела, крестом сложив руки на руле, смотрела перед собой и ничего не видела — дорога плавала, как в тумане. Сощурилась и поняла, что беззвучно плачет, слезы катились и катились сами по себе, и остановить их она не могла.

Едва успокоилась, осторожно включила скорость, и «запорожец» разгонисто покатил по старому, выщербленному асфальту, набирая скорость. Чем дальше отъезжала Анна от Первомайска, тем сильнее ей хотелось вернуться обратно. Это чувство было таким неожиданным и острым, что она несколько раз даже оглянулась, словно и впрямь собиралась разворачивать машину. Но пересилила себя, встряхнув головой, и внимательней стала смотреть на дорогу — впереди уже маячил пригород, и машин на трассе становилось все больше.

А вот и сам город. В ясном свете погожего дня серые каменные коробки выглядели по-особенному уныло, и даже молодая зелень деревьев не могла скрасить эту унылость и серость. И снова Анне захотелось вернуться обратно, словно невидимая, пугающая сила исходила и от этих коробок, и от хитросплетения улиц, и от разномастных торговых вывесок, которых появилось в последнее время так много, что рябило в глазах.

Домой Анна решила не заезжать, а сразу поехала в архив — надо было еще оправдаться за неожиданный вчерашний прогул, ведь именно вчера она должна была выйти после отпуска на работу, но пришлось сорваться в Первомайск, никого не предупредив. На стоянке перед архивом машин почти не было, лишь стоял микроавтобус с тонированными стеклами, да еще красивая, как из западного фильма, ало-блестящая иномарка. Анна таких раньше и не видела. Она поставила свой «запорожец» между ними, явно испортив картину, обернулась, чтобы забрать с заднего сиденья свою сумку и пакеты, которые ей вручила Светлана. И вдруг услышала, как открылась дверца, но не успела даже оглянуться на звук — сильные руки, будто тисками, ухватили за плечи и выдернули из машины. Попыталась крикнуть, но широкая, шершавая ладонь накрыла ей лицо и спокойный, равнодушный голос предупредил:

— Тихо, сучка, не дергайся, головенку сверну.

Анну втолкнули в микроавтобус, сшибли с ног, поставив на колени, притиснули к сиденью, вдавив в жесткую кожу, пахнущую почему-то мылом. Обычным, хозяйственным мылом. Мягко, почти неслышно, закрылась дверца, и микроавтобус тронулся.

Руки, державшие Анну, ослабли. Тот же равнодушный голос разрешил:

— Вставай, можешь дышать.

Она поднялась с колен и близоруко прищурилась. В это время микроавтобус заложил крутой поворот, и она, не устояв на ногах, снова повалилась на сиденье.

— Чё, датая что ли, падаешь?! — Мордатый парень в спортивном костюме сидел на боковом сиденье, широко расставив ноги, и следил за ней маленькими, острыми глазами из-под редких белесых бровей. Второй парень, нагнувшись, так, что видны были только широкая шея и такой же широкий затылок, потрошил сумку Анны, выбрасывая на пол губную помаду, ручку, носовой платок, записную книжку, перелистнув несколько страниц и увидев телефонные номера, сунул себе в карман.

Острый холодок пополз вдоль позвоночника. Анна сразу поняла — что они ищут. И испугалась. Но не силы, которая исходила от парней, а спокойного равнодушия, какое бывает у людей, которые делают давно знакомую и уже опостылевшую работу. Механически делают, не задумываясь. Она закричала, дернулась к дверце, но парень, сидевший на боковом сиденье, по-кошачьи неуловимо взмахнул рукой, и резкий удар по лицу опрокинул ее навзничь.

Второй, выпотрошив сумку, развязал целлофановый пакет со стряпней Светланы, понюхал и, достав пирог, откусил. Пожевал и снова откусил, приговаривал:

— Нормально. Пирогов похряпаем, потом потрахаемся, а потрахаемся — пирогов похряпаем. А здесь чего?

Раздернул и другой пакет, вытащил удивительное белое, до прозрачности, кружево. Такими в деревенских домах обычно накрывали подушки или комоды. Парень встряхнул его, хмыкнул и бросил на пол.

Из носа, из разбитой губы шла кровь. Анна пыталась утирать ее ладошкой, но не успевала, и кровь капала прямо на кружево, по-особому ярко выделяясь на белом.

Парни сосредоточенно жевали пироги, сторожили Анну взглядами и ни о чем не спрашивали. Она поняла: ее везут к другим людям, к тем, которые будут с ней разговаривать и которые будут спрашивать.

А что спрашивать — она теперь знала наверняка.

10

— Ну, пойдем, Николай Ильич, буду показывать свое хозяйство… Особо любоваться, конечно, не на что, зато чуйства — хоть захлебнись! — Сергей, успевший переодеться в рабочую спецовку, с истертыми верхонками в руке, открыл калитку, которая вела в большой огород, и первым пропустил Богатырева.

Тот сделал несколько шагов и остановился, оглядываясь на своего шурина. Худой, жилистый, остроносый, с черными, всегда сердитыми глазами, Сергей похож был на беспокойную птицу, которая никогда не сидит на одном месте, а постоянно перелетает, что-то ищет или просто мечется, не находя себе покоя. Он и сейчас, легонько подтолкнув Богатырева, заспешил скорым шагом по прямой, плотно утоптанной тропинке, тянувшейся от калитки до конца огорода. Впрочем, огорода, как такового, уже не было. Там, где раньше всегда садили картошку, стояли два старых лесовоза с облупившейся краской на кабинах, один из них без передних колес, на чурках-подставках, дальше, за лесовозами, высилась гора опилок, валялись, вразброс, кучи горбыля. С правой стороны, пересекая тропинку, наезжена была широкая дорога с глубокими колеями, она тянулась до пилорамы. Накрытая низкой дощатой крышей на два ската, пилорама тоже имела вид кургузый и изработанный, но, как видно, еще пилила — свежие тесины и несколько плах лежали в стороне, грелись на солнце, и от них густо наносило смолевым запахом. Впритык к пилораме, на толстые кряжи, наполовину вкопанные в землю, свалены были сосновые бревна, и они широко, криво-косо, раскатились по эстакаде.

— Погляди на мое хозяйство, Николай Ильич, полюбуйся. — Сергей присел на краешек бревна, сплюнул себе под ноги, закурил и тут же вскочил, словно ему прижгло заднее место. — Как нашу швейку закрыли, фабрику то есть, мы со Светланой сразу на мель сели. Сам понимаешь — ни работы, ни зарплаты, хорошо картошка да капуста выручили, Катюха к тому времени одиннадцатый класс заканчивает — в институт надо собирать… Одним словом — безнадега. Покрутился я, покрутился, репу почесал и упер станок с леспромхоза. Сам-то леспромхоз тоже рассыпался, добро бросом бросили и тащили оттуда все, кто неленивый. Тепличка у меня здесь стояла, я в ней буржуйку сварганил и станочек запустил, штакетник сначала пилил, всю зиму в этой тепличке сопли морозил, а по весне покупатель подвернулся, весь штакетник оптом забрал, я чуть повеселел. Ну а дальше вот — что видишь…

— Подожди, а почему твое хозяйство не работает? Или ты один здесь управляешься?