Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

– Постой! – удивленно перебил его Сысой. – А как же старовояжные, тот же Филипп Сапожников, Баранов, Кусков и другие, служащие со времен Шелихова? Они же здесь безвыездно дольше нашего.

– Компании выгодно удерживать людей на службе, – опять со вздохами, ответил управляющий, глядя куда-то мимо гостей. – Из-за этого происходят постоянные конфликты с властями. Директора ходатайствовали перед царем через графа Румянцева о разрешении навсегда оставаться в колониях, госсовет и министр Нессельроде отклонили их просьбы, ссылаясь на обязанность всех «податных» отбывать повинности, рекрутчину, платить налоги, являться по требованию начальства к месту первоначального проживания. Что до других старовояжных, то, про кого-то забыли, кого-то удерживает Александр Андреевич на свой страх и риск, его самого покрывает Компания. А вы тут подвернулись под мою руку и под это послание, – кивнул на злополучную бумагу. – Я вам о том докладываю.

Баннер в задумчивости опять застучал ногтями по столешнице. Из-за камчатой занавески с готовностью высунулась девка, в глубине комнаты застонала жена.

– Но у вас есть выбор на мой риск, – он вскинул проясняющиеся глаза на озадаченных промышленных. – Александр Андреевич просит послать на Ситху продуктов, пороху, излишки товаров для мены. Там голод и опасение колошского бунта. Я думаю собрать, что есть и отправить на прибывшем галиоте. Соберите и вы в фактории, что можете и отправляйтесь с грузом на Ситху или ждите транспорт, возвращайтесь в Охотск, а оттуда либо обратно с новым паспортом, либо по домам.

– Ага! С голым задом к родне – примите Христа ради после десяти лет служб?! – тихо выругался Сысой, а про себя подумал, что Мухины, родственники покойной жены, не простят смерти Феклы и будут мстить.

Озадаченные, друзья вышли из дома правителя, все так же падал снег. Сысой покрутился возле поварни, но не высмотрел Агапу. Повар бездельничал, помощников у него не было, крепостные служащие и работные постились постом заморским: остатки муки и крупяной припас берегли к празднику, на пай давали только юколу. Сысой стал просить Василия переночевать в казарме, чтобы самому сходить в Чиниакское жило. Друг выругался сквозь нависшие усы:

– Опять заблудишь на неделю? Уйду один, скажу, что придешь после Рождества.

– Васька! Вот те крест! – махнул щепотью по груди Сысой. – Завтра уйдем. Как не навестить брюхатую невесту раз поп хочет нас венчать?

– Да у нее таких женихов с десяток. Неизвестно еще от кого приплод, – буркнул Василий, склоняясь к просьбе друга.

– Родит – разберемся! – беззаботно отмахнулся Сысой и торопливо зашагал вдоль берега бухты.

– Ишь, поскакал! – проворчал в след дружок. – Бес на аршин впереди за удилище тянет. Прости, Господи! Потакаю греху средь святой недели, – страстно перекрестился, пошел к галиоту вытянутому на обсушку, стал по-хозяйски осматривать потрепанное штормами судно.

Сысой не прошагал и половины пути до чиниакской бараборы – разглядел фигуру идущего на встречу кадьяка, а вскоре узнал Агапу. Она тоже узнала полюбовного молодца, заизвивалась как ластящаяся собачонка, завертела задом под перовой паркой, оба столкнулись, смеясь. И отпустила Сысоя тоска-кручина, глодавшая душу, сушившая кости, притупилась память о беде: не почерневшем еще кресте на морском берегу и Фекле, красивой даже в гробу.

– Бадада! – со счастливым лицом отстраняясь от груди промышленного, Агапа огладила ладонями его мокрую бороду.

А он и под паркой ощутил ее крепкое, подвижное, влекущее тело, всегда готовое прильнуть к возлюбленному. Не сговариваясь, они повернули к бараборе. После первых ласк, она приложила его руку ко впалому еще, девичьему животу, пропищала младенцем и опять счастливо рассмеялась. Сысой стал втолковывать ей про венчание на другой неделе. Но вдовицу, похоже, само венчание никак не интересовало, она была довольна тем, что беременна. Тогда Сысой стал объяснять, что после венчания она будет получать паевой продукт: тридцать фунтов муки, восемь – крупы, десять гороха, а после родов добавят на ребенка. Это новокрещеная быстро поняла и согласилась со своей выгодой. А Сысой подумал вдруг, что если бы богоданная Фекла была так же горяча и ласкова, может быть он и не поехал бы на Аляску: пахал бы землю как отец и дед, гонял ямские прогоны, растил пятерых сыновей, и забылась бы юношеская блажь про Ирию. У кого смолоду не бывает дури? Не все же гоняются за сумасбродством детства.

По обычаю кадьякских эскимосов племени Собаки женихи оставались в семье невесты, а род велся по женской линии. Братья и сестры только по отцу и родственниками не считались. Но многие годы жизни совместно с русскими служащими Компании меняли прежние нравы, особенно ближних к крепости селений. Промышленные забирали жен в свои дома и казармы, их дети – креолы перенимали русский быт и российские традиции. Может быть, только здесь, в чиниакской бараборе, Сысой стал думать о будущем, поскольку прежде рядом с Агапой не думал ни о чем. Петруха, выросший в русской семье, но в постоянном окружении временных работных креолов и каюров, вряд ли обидится на отца, за то, что тот сожительствует с кадьячкой, а вот Ульяна может и не пустить в дом даже с венчанной женой.

Сысой не обманул друга, пришел в казарму на рассвете. Темная ночка разнесла облака с дождем и снегом, серое утро неспешно наплывало из-за гор, алел восток, разгоралась заря-зарница – красная девица. На душе Сысоя была тихая, смиренная грусть. Всю обратную дорогу дружки молчали, глядя себе под ноги. С седловины открылся вид на факторию, они остановились перевести дух и Васька просипел:

– А девка-то, ученица Баннерши, брюхата!

– Брюхата! – равнодушно и отстраненно согласился Сысой.

– Кабы не от Баннера, чего бы жила у него?!

– Хоть бы и от него, – со вздохом отмахнулся Сысой. – Вдовому – спасение через девку или другую жену. Уж я-то знаю! – болезненно поморщился от нахлынувшей памяти. – Улька, как услышит, что кадьячку забрюхатил – орать будет?! – метнул на дружка виноватый и вопросительный взгляд.

Василий молчал.

– А с венчанной в дом не пустит?! – Сысой повздыхал, ожидая, что скажет друг. Не дождавшись, стал рассуждать. – А принять надо всего-то на неделю-две. Куда деваться? Не плыть же всем скопом в Охотск. Надо возвращаться на Ситху, к Бырыме, он что-нибудь придумает.

Филипп ругал компанейских директоров и охотское начальство, будто не верил услышанному, запальчиво переспрашивал, отчего его самого двадцать лет не зовут получать паспорт?

– Наверное, отписались, что помер, чтобы не платить подати! Шелиховские вояжные уже многие перемерли, – озлившись недоверчивыми расспросами, отбрехался Васька.

Старик обидчиво замигал, задумался, думала и Васькина Ульяна, да так, что на лбу обозначились полоски морщинок. До вечера она ходила сонной, все валилось из её рук. Василий, улучив подходящее время и настроение жены, со смехом сообщил, кивая на дружка:

– А Сыска-то, кобелина, забрюхатил чиниакскую вдову!

Ульяна вскинула глаза на Сысоя. Он глубоко вздохнул и развел руками, дескать, что поделаешь, грешен.

– Вот и женись, раз забрюхатил! – резко оживилась она, изрядно удивив вдовца. – Был один черноглазый, – кивнула на сына-Богдашку, – станет два! И дому от бабы подмога: умаялась я одна коров доить. Слава богу, дед помогает, а ему и без того работы хватает. Думали просить в хозяйство каюрку, да тебя, кобеля, боялись.

– Да ты что? – разинул рот Сысой. – Смеешься?

– Ничуть не смеюсь. Дед, скажи ему, – кивнула Филиппу, – ладно ли бросать креольчонка кадьякам?

Старый боцман был занят другими мыслями, весть о Сысоевом блуде его ничуть не удивила.

На другой день, после утренних молитв и завтрака Ульяна объявила, что плыть в Охотск с детьми – судьбу искушать, пусть мужики возвращаются на Ситху, Бырыма им поможет. Похоже, она уже обоих, Ваську и Сысоя, считала своими мужьями, а беременную кадьячку принимала за работницу и половинщицу, как это принято на острове у здешних народов.