По ту сторону зимы - Альенде Исабель

Лусии удалось понять, что Эвелин взяла машину своей хозяйки, некой Шерил Лерой, без спроса, поскольку та спала после обеда. Кое-как она добавила, что после столкновения с Ричардом она не может вернуться домой как ни в чем не бывало. Она не боялась сеньоры, но вот сеньор Лерой, ее хозяин, отличался скверным характером и был опасен. Девушка ездила туда-сюда, пытаясь найти решение, мысли у нее путались. Поврежденная крышка багажника плотно не закрывалась, а пару раз вообще распахнулась, ей пришлось остановиться и кое-как привязать ее поясом от куртки. Всю вторую половину дня и часть вечера она колесила по городу, нигде не останавливаясь подолгу, чтобы не привлекать внимания и чтобы снег не накрыл ее окончательно. Во время одной из таких остановок ее взгляд упал на визитку, которую Ричард дал ей после столкновения, и она в отчаянии решила ехать к нему, — единственное, что пришло ей в голову.

Пока Эвелин сидела на табурете, Ричард отвел Лусию в сторону и прошептал: у гостьи что-то не так с головой или она под наркотиками.

— Почему ты так думаешь? — спросила Лусия, тоже шепотом.

— Она же не в состоянии говорить, Лусия.

— А тебе не пришло в голову, что она просто заикается?

— Ты думаешь?

— Ясное дело, черт! К тому же она сильно напугана, бедная девочка.

— И как мы можем ей помочь?

— Уже слишком поздно, сейчас мы ничего не можем сделать. Что, если она переночует здесь, а утром мы ее проводим к хозяевам и объясним ситуацию с ДТП? Твоя страховка покроет ущерб. Им не на что будет жаловаться.

— А ничего, что она без спроса взяла машину? Ее наверняка уволят.

— Завтра будет видно. А сейчас надо ее успокоить, — заключила Лусия.

Допрос, которому она подвергла девушку, прояснил некоторые аспекты ее отношений с нанимателями, четой Лерой. У Эвелин не было четкого расписания, теоретически ее рабочий день длился с девяти до пяти, но на практике она целый день проводила с ребенком и спала в его комнате, на случай если ему что-то срочно понадобится. Короче, она работала в три смены. Ей платили наличными гораздо меньше того, что полагалось, как подсчитали Лусия и Ричард; это было похоже на каторгу или на скрытую форму рабства, но Эвелин не протестовала. Ей было где жить, она была в безопасности, и это самое главное, сказала она. Сеньора Лерой обращалась с ней очень хорошо, а сеньор Лерой периодически давал ей указания; в остальное время он не обращал на нее внимания. Сеньор Лерой с таким же пренебрежением относился и к своей супруге, и к сыну. Он очень жестокий, и все в доме, особенно его жена, трепещут в его присутствии. Если он узнает, что она взяла машину…

— Успокойся, девочка, ничего он тебе не сделает, — сказала Лусия.

— Ты можешь переночевать здесь. Все не так страшно, как тебе кажется. Мы тебе поможем, — добавил Ричард.

— Сейчас нам нужно выпить. У тебя есть что-нибудь, Ричард? Пиво, например? — спросила Лусия.

— Ты же знаешь, я не пью.

— Думаю, у тебя есть травка. Это нам поможет. Эвелин умирает от усталости, а я от холода.

Ричард подумал, не стоит в такой момент демонстрировать бережливость, и достал из холодильника пакет молока и шоколадный кекс. По причине язвы желудка и головной боли он пару лет назад раздобыл разрешение покупать марихуану в медицинских целях. Они разломали кекс на три куска, два взяли себе, а третий дали Эвелин Ортеге, чтобы приободрить ее. Надо бы объяснить девушке, подумала Лусия, что у кекса есть некоторые особенности, но та быстро съела его, не задавая вопросов.

— Ты, должно быть, голодная, Эвелин. Со всеми этими делами ты наверняка не ужинала. Тебе надо поесть чего-нибудь горячего, — решила Лусия и открыла холодильник. — Но здесь ничего нет, Ричард!

— По субботам я делаю закупки на неделю. Сегодня я не мог этого сделать из-за снега и из-за кота.

Она вспомнила о большой кастрюле супа у себя в комнате, но у нее не хватило духу снова выходить на улицу, спускаться в свои катакомбы, а потом возвращаться с котелком, пытаясь удержать равновесие на скользкой лестнице. Используя то малое, что ей удалось обнаружить в кухне Ричарда, она сделала тосты из хлеба без глютена и приготовила кофе с молоком без лактозы, пока Ричард бродил из конца в конец по кухне, что-то бормоча себе под нос, а Эвелин, сразу же привязавшись к Марсело, без конца гладила его по спине.

Через три четверти часа все трое, расслабившись, отдыхали у горящего камина. Ричард сидел на полу, прислонившись к стене, а Лусия лежала на одеяле, положив голову ему на колени. Такая фамильярность была невозможна в обычные времена; Ричард избегал любых физических контактов, тем более прикосновений ниже пояса. Первый раз за много месяцев Лусия чувствовала запах и тепло мужчины, ощущала щекой шершавую ткань джинсов и мягкость поношенного кашемирового жилета на расстоянии вытянутой руки. Она бы предпочла оказаться с ним в постели, однако со вздохом прогнала этот образ, вынужденная довольствоваться одетым Ричардом, не переставая, однако, представлять себе возможность совместного с ним продвижения по извилистой тропинке чувственности. «Что-то голова кружится, это все от кекса», — решила она. Эвелин сидела на единственной имеющейся в доме подушке, похожая на крошечного всадника, а Марсело лежал у нее на коленях. Кусочек кекса оказал на нее противоположное действие, чем на Ричарда и Лусию. Те, расслабленно прикрыв глаза, старались не уснуть, а Эвелин, в состоянии эйфории, заикаясь и бормоча, рассказывала о своем трагическом жизненном пути. Выяснилось, что она говорит по-английски лучше, чем показалось вначале, просто язык забывался, когда она находилась в нервном напряжении. Зато она с неожиданным красноречием заговорила на spaninglish, невероятной смеси испанского и английского, на которой объясняются многие латиноамериканцы в Соединенных Штатах.

Снаружи снег тихо опускался на белый «лексус». В последующие три дня, когда метель устала хлестать сушу и переместилась на океан, судьбы Лусии Марас, Ричарда Боумастера и Эвелин Ортеги оказались неразрывно переплетенными.

ЭВЕЛИН

Зеленый-зеленый мир, жужжание москитов, крики какаду, шепот тростника, потревоженного бризом, вязкий аромат спелых фруктов, горящих поленьев и жареных кофейных зерен, жаркая влажность кожи и снов — такой помнила Эвелин Ортега свою маленькую деревню, Монха-Бланка-дел-Валье. Ярко раскрашенные стены, разноцветные ткани на ткацких станках, растения и птицы, повсюду мир играет всеми цветами радуги или даже ярче нее. И главная в этом мире — ее вездесущая бабушка, мамушка, как она ее называла, Консепсьон Монтойя, самая достойная, работящая и верующая католичка из всех, как утверждал падре Бенито, а он знал все, потому что был иезуит и баск, как сам говорил с присущим людям его родины лукавством, — правда, в этих местах оно не очень ценилось. Падре Бенито исколесил полмира и всю Гватемалу и знал, как живут крестьяне, поскольку глубоко внедрился в их жизнь. И не променял бы ее ни на что. Он любил свою общину, свое великое племя, как он ее называл. Гватемала — это самая красивая страна на земле, говорил он, это сады Эдема, возделанные Богом и испорченные людьми, и добавлял, что его любимая деревня — это Монха-Бланка-дель-Валье, обязанная своим названием местному цветку — самой белой и самой чистой орхидее [3].

Священник был свидетелем массовых убийств индейцев в восьмидесятые годы, он видел, как их пытали, как сваливали в общие могилы, превращали в пепел их поселки, уничтожая даже домашних животных, он видел, как солдаты, намазав лица сажей, чтобы их не узнали, подавляли любую попытку мятежа и малейшую искру надежды в этих существах, таких же бедных, как и они сами, стремясь оставить положение вещей таким, каким оно было издавна. Это не ожесточило его сердце, а, наоборот, смягчило его. Жестокие картины прошлого были вытеснены фантастическим зрелищем страны, которую он любил: бесконечное множество цветов и птиц, озер, лесов, гор и девственно-чистых небес. Люди считали его своим, таким же, как они сами, и это была правда.