День рождения кошки - Набатникова Татьяна Алексеевна
«Он не виноват…» Потому что преступник никогда не виноват один. Всегда — больше или меньше — и жертва тоже. Вот. И пусть тогда Костя сам выбирает, жить ему с ней или нет. …И что при этом будет происходить с Костиным лицом… лязг, танк, гусеницы, скрежет, и вдавливается человек, впечатывается в землю, смешивается с землей, смачивая ее соками бывшей своей жизни…
Да ни за что!
Еще одна мысль: о смерти… Но только мысль — и тело сразу шарахается.
И снова, и снова — туда, сюда: где выход?
На этой точке мы оставляем Женю, слишком зная, что положение у нее безвыходное, — тот случай, когда сердце успокоится только одним — забвением. Оно не замедлит.
А Астап вскоре попал в аварию, и ему глубоко ампутировали ногу. Правда, свою эту беду он никак не сопоставил с Жениным проклятием. Просто беда — слепая, глухая, безразличная. Несправедливая. Страшная. Избави нас Бог.
Черная кошка
Считается, черные кошки приносят в дом счастье.
Прочесав наш микрорайон в поисках рыбы в июльское пекло и вернувшись через два часа без ног (без рыбы), я почувствовала, что счастье мое достигло предела и пора им с кем-нибудь поделиться.
Она принципиально не ест ничего, кроме рыбы и мяса.
Свезу ее на Птичий рынок и продам за рубль в хорошие руки — есть же чудаки, в отпуск из-за них не едут. Одна моя знакомая даже празднует день рождения кошки.
Я терпеть их не могу. За равнодушие — когда сытые; за суетливое заискивание, когда голодные: вот она трется у ног, бежит впереди, заманивает тебя на кухню; и воротит нос от всего, что не рыба и не мясо, — принцесса крови!
Утром, когда я еще сплю, она вспрыгивает мне на грудь и неотступно пялится зелеными фарами, мерзко помявкивая: пора, мол, заняться ее высокородием.
Непонятно, по какой логике через четыре раза на пятый она делает лужу в любимом углу и, как ее ни тыкай носом, от своей привычки не отступается.
Когда у нее начались муки любви, она выла утробным воем, но соседского кота не признала равным себе. Тогда я выставила ее за дверь — пусть ищет себе принца хоть в тридевятом царстве.
Она вернулась дня через четыре — даже не голодная. Видимо, фраера водили ее по ресторанам, а она жеманно похвалялась: «Фи, да у меня двухкомнатная квартира! Меня там кормят рыбой каждый день!» Но зря, зря ухажеры тратились на нее, она их продинамила: осталась без котят.
У людей с такими беспощадная расправа.
Какая это мерзавка, я убедилась спустя полгода, когда у нее снова началась пора любви. Я отправила ее к соседскому Гавриле, но через сутки мне принесли обоих: может, эта принцесса, эта стерва станет посговорчивее в родных стенах?
Кот Гаврила — парень замечательный, пушистый, демократ. А моя гладкая черная гадюка катается по полу от вожделения, но как только Гаврила к ней приблизится, шипит змеиным шипом и лепит ему когтистой лапой затрещину.
Промучился он с нею больше суток. Столько терпения и выдержки не проявил бы и самый интеллигентный человеческий мужчина.
Он приручал ее, не применяя никакого давления. Ляжет в сторонке и терпеливо ждет, когда она успокоится, выспится и снова начнет проявлять признаки любовного беспокойства. Тогда он осторожно подбирается, вопросительно мяукая: можно?
Ни за что! — шипит она, ощетинившись.
Он еще подождет, потом улучит момент, вцепится зубами в холку и гладит ее лапой, укрощает, уговаривает: не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. А она, негодная, хоть и не вырывается, но шипением презрительно выражает: да кто ты такой супротив меня, дубина стоеросовая!
И ведь он на нее не обижается, напротив — никому в обиду не дает.
Нам бы, женщинам, таких.
Иногда он все же подстерегал ее в состоянии сомнения, так что мог невозбранно настичь и впиться зубами в загривок. Потом ждал, когда она утихомирится и перестанет сучить ногами. А чтобы поняла, что зубы — мера вынужденная, чтоб не сердилась, он нет-нет да и ослабит хватку, нежно лизнет место укуса: мол, не больно? Но как только сочтет, что пора уже и власть мужскую применить, она, выпучив безумные глаза, кричит караул, и он ее тут же отпускает, чего никогда бы не сделал человеческий самец.
Как же мне было обидно за славного этого парня, как стыдно перед ним за весь наш подлый женский род!
Вызвала я его хозяйку. С боем пришлось отлучать Гаврилу от моей мерзавки.
Оставшись одна, эта тварь забеспокоилась, забегала: где? Где оно, уже ставшее привычным: чтоб обожали, домогались, валялись в ногах? Нету!
Смотрит на меня в недоумении. Ах ты ж, змеюка, говорю ей, такого парня тут втоптала в грязь, теперь ори не ори, а больше не придется тебе куражиться над ним, мразь ты этакая!
И снова выкинула ее за дверь. На панель.
Не знаю, встретила ли она там привычное обожание или пришлось ей снизить уровень притязаний, а может, ей доступно объяснили, кто она такая есть. Вернулась через два дня сильно притихшая.
И снова без котят.
И вот наступил тот жаркий июльский день, когда в поисках рыбы я поняла, что с каждым месяцем демократии мне все большую часть жизни придется посвящать этой непрошеной королеве.
Да, я ведь не рассказала, как она у меня появилась. Насильственно — в виде подарка. Еще котенком. Маленького-то и таракана жалко. Она росла, драла когтями стены и обивку мебели. Теперь светится в дырах неоструганная древесина, а лохмотья обоев трепещут на сквозняке. Сколько раз я просила уезжающих родных прихватить эту царевну в сибирские леса воеводой — ни у кого не поднялась рука! И у меня не поднималась. Пока, повторяю, в один июльский день разгара демократии, в поисках рыбы…
В воскресенье я повезла ее на Птичий рынок. Она дрожала всем телом, вопила в метро и, вырываясь, изодрала на мне кофту — еще одну. Последнюю, надеюсь.
На Птичьем рынке самое лучшее вот что: направо глянешь — хороший человек, налево — тоже. И так до конца ряда. Тот, что справа, говорил: его кошка всегда приносит двух или трех котят, и ни одного еще они не погубили, всех пристраивали — из уважения к кошке.
Слева полосатый котенок карабкался хозяйке на плечо, как на телеграфный столб, раздирая когтями платье, а она с мольбой вглядывалась во встречные лица: возьмите котенка! В хорошие руки за так!
За те два часа, что я простояла со своей ношей, никто не взял в нашем ряду ни одного даже сиамского голубоглазого котенка. Что уж говорить про мою черномазую красавицу. Побрела я с нею прочь.
Чем богата наша земля, так это пустырями. Ближайший оказался за углом, села я на штабель ржавого проката, отпустила кошку в бурьян и не знаю, как быть дальше.
Забежал в кусты по срочному делу молодой мужик, оглянулся, огораживаясь взглядом, как забором, заметил: высотные дома, кошка в траве, сидит на железяках баба, облокотившись о колени в позе ямщика.
И в центре Москвы всегда отыщется местечко, поросшее лебедой, и при нем такая вот понурая фигура, потерявшая дальнейшее направление. Русский пейзаж. Сама недавно видела на пустыре: сидел на камушке мужик, стояла перед ним бутылка на земле, в ногах вертелась собачонка. Пробегая мимо во второй и в третий раз (бутылка постепенно пустела), я хотела подойти, сказать: что, брат, хреново? — и сесть рядышком. Но было недосуг.
И вот сама сижу…
Вышел мужик из кустов, опустился рядом на железяки.
— Что, — говорит, — сидишь тут, ждешь кого?
— Да кошку вот хотела отдать в хорошие руки — не берет никто.
— Ох, эти кошки, — говорит мужик. — У меня у самого как-то уехали в отпуск мои, а я замучился с котенком. Пищит! Я его в окошко выкинул. Утром вышел — а его уже в универсам отнесли. Он там и сейчас живет, вырос.
— Да знать бы, что выживет, — говорю, — можно и бросить.
— Выживет, куда денется, — заверил мужик. — Они, кошки, умные. И хорошими прикинутся, и пристроятся куда угодно — к столовой, к магазину. Кошек везде принимают.
Он между тем придвинулся поближе.
— Живешь тут? — спросил.
