Галина Щербакова - Анатомия развода
Удивительное существо Вика, она учуяла его настроение. Села рядом и сказала: «Так бы и остаться тебе у меня навсегда… Не гостем…» Он не сказал ей ничего, просто прижал к себе, а сам подумал, что гостем он тут будет всегда, потому что в этом доме живет тень Федорова. Он никогда не отделается от этого чувства. Нет, нет! Мужик должен приводить женщину в свой дом. А его дом - это кабинет с софой, со стеной, на которой его коллекция. Квартира, которую он «выбил» в инстанциях, и какого черта он должен от нее отказываться? Другое дело, если б он ничего не предлагал взамен Анне, но ведь он же не подонок, он устраивает ей идеальный вариант.
– Я понимаю, - сказала Вика. - Тебе нужна та квартира. Твоя. Хоть вы и лопухи, так и не сделали в ней человеческие полы. Ладно, езжай домой, подождем, как будут развиваться события.
Ему не хотелось возвращаться, но Вика объяснила: нельзя давать Анне оснований думать, что у него есть где ночевать. Это будет для нее козырем. Он должен приходить домой. И, ради бога, не скандалить. Теперь надо ждать. Будет сама нарываться - уйти, запереться. А вот с Ленкой поговорить надо, это ее тоже касается, ее этот обмен вполне может устроить: Сокольники рядом, каток, танцплощадка. И вообще молодые любят перемены, а Вика оставит ей в комнате гобелен с зайцами, такие чудные белые красавцы на изумрудной траве. Глупый гобелен, если вникнуть в суть, на траве зайцы бывают серые, тут несоответствие - зимние зайцы, а пейзаж летний, но это только он и заметил, вообще у него на такие вещи глаз острый.
Они поцеловались с Викой по-родственному, без страсти, уже в лифте он удивился этому и обрадовался, что вот уж до чего дошло, расстаются, как муж с женой, совсем недавно так у них не получалось. Вышел из подъезда и внимательно осмотрел двор, хороший, ухоженный двор, лучше, чем у них, и в подъезде чисто, и стены выкрашены не зелено - казенной краской, а светленькой желтой охрой. Он представлял себе Анну в этом дворе и подъезде и считал, что ей это должно понравиться.
Дома пахло жареными грибами, которые он любил. Кастрюлька была накрыта куском старого байкового одеяла, приспособленного именно для сохранения кастрюльного тепла. Анна гладила ему рубашки. И то, что жареные грибы сохранялись в одеяле, а Анна стояла с утюгом, вызвало у него раздражение. Казалось, успокойся - скандала не предвидится. Похмыкай, наконец, про себя - две женщины наперегонки кормят тебя вкусным, но он чувствовал, как закипает. Алексей Николаевич не знал, как не знала этого и Анна Антонов-па, что вступили они в отношения, когда любой шаг и поступок, любое слово и взгляд обречены на перетолкование. Тут хоть тресни, а в «да» услышат «нет», а улыбку поймут как издевательство. Они не знали, что фатальность непонимания будет расти, как ком, что самое отвратительное, что могла сделать Анна сегодня, - это приготовить ему грибы, а самое гадкое, что мог сделать он, - это тщательно, носок к носку поставить ботинки, пальто повесить на плечики, а портфель не бросить, как обычно, а определить, как тщетно раньше просила Анна об этом, на ящик для обуви, под вешалку.
– Садись ешь, - сухо сказала она, сглотнув эту отвратительную ей сегодня тщательность.
– Я сыт, - ответил он, подавляя з себе тошноту от запаха самой любимой своей пищи.
Они не говорили в этот вечер, потому что сразу обессилели от этого секундного разговора.
Второй раз в жизни они спали врозь. Но на этот раз Анна Антоновна уснула крепко, потому что не спала предыдущую ночь, а Алексей Николаевич, наоборот, уснуть не мог, думал, думал. И все об одном: ему хорошо тут, в кабинете. Какой человек, в сущности, медведь, ему нужна своя берлога. Представлял будущее: Анна переедет, а Вике он отдаст спальню, пусть она там вьет себе гнездо, кабинет же он трогать не даст. Идеально у него тут, идеально. Все, что любит, рядом.
Исторические романы, дорогие его железки, бар… Бар, конечно, пижонство, он пьет водочку, а ее надо держать в холодильнике, но все равно приятно.
«Тебе вермут или сухое?» - и щелкаешь дверцей, и сверкают рюмки и фужеры, сидишь в креслах, красиво так получается. Конечно, все это форма, не дурак он какой, чтобы придавать этому особое значение, но когда у тебя это уже есть, то гоже ли все это ломать только из-за нежелания Анны переезжать из этой квартиры, которую получала не она?
Он вздрогнул, услышав, как щелкнул входной замок. Вернулась Ленка, а на часах было уже 12.15. Это было запрещенное время, и еще позавчера они бы ждали ее с Анной вместе, и Анна время от времени подходила бы к окну, а он просто слушал бы лифт и по стуку дверцы определил бы, когда приехала дочь. А тут он весь вечер размышлял о своем и про Ленку ни разу не вспомнил, а она шлялась черт знает где. Он решил встать и спросить, что значит эти пятнадцать минут первого, но подумал, что и Анна начнет задавать вопросы, а значит, неизбежен общий разговор, и неизвестно еще, чем он кончится. Он не знал, что Анна уснула крепко, что первый раз в жизни она не была озабочена отсутствием дочери, а со стороны уже хорошо видно, как все у них лопнуло и растягивают их в стороны центробежные силы, как крошат и ломают их эти силы. Но они еще этого не знали. Анна спала, и ей снился спокойный нейтральный сон. Алексей Николаевич же, повозмущавшись мысленно дочерью, вернулся в наезженную колею всеобщего справедливого переустройства.
Ленка, премного удивившись тому, что никаких собак на нее не спущено, поела жареных остывших грибов, по закрытой двери в кабинет поняла, что отец и эту ночь спит там, на секунду задумалась, что же могло произойти между родителями, но тут же решила: ничего стоящего ее раздумий произойти не могло. Родители представлялись Ленке исключительно неинтересной, но крепко притертой парой. Мама уже десять лет, как распустила пузо, носит эти свои неизменные юбки и кофты навыпуск. Да они все такие, их учителя, одна только географичка одевается, как картинка, но все знают - у нее муж выездной, время от времени коллективу учителей что-то от нее перепадает, И это всегда сразу видно: на затрапезу напяливается что-то совсем другое, и класс тогда смеется: «Одежда с барского стола географички». Правда, Ленке тоже обломилось джинсовое платье. Мама, конечно, могла бы сбросить килограммов десять и постричься, а не ходить с этим идиотским пуком на затылке. Папа тоже не Ален Делон, хотя они почти ровесники. По чертам лица папа ничего. Но как одевается! Как стрижется! В домашней обстановке они два чудовища. Мама в коротком халате с оторванными пуговицами, папа в трико с пузырями на коленях и каких-то линялых майках. Видеть их невозможно, а они ничего, похихикивают, иногда даже целуются, она всегда кричит: «Не при мне! Не при мне!» А они довольны, наверное, принимают этот ее крик за что-то другое. Ничего не может произойти у этих двух проросших друг в друга людей. Так решила Ленка, уходя к себе. Ничего! А может, у мамы климакс? Ленка бухнулась в постель, подумала, как удачно получилось, что они ее не ждали. Все-таки самый противный разговор на свете - разговор на тему, где ты был. Потому что очень часто отвечать на этот вопрос не хочется.
