Джудит Леннокс - Зимний дом
И тут до них донесся звук. Короткий громкий хлопок, от которого зазвенели безделушки на каминной полке и посуда в буфете.
— О боже! — ахнула Лидия и выбежала из комнаты.
Майя встала, но не пошла за матерью. В короткое мгновение между выстрелом и криком Лидии она ощутила такой ужас и чувство вины, что полосатые стены показались ей черными, тени на полу стали размером с булавочную головку. Жара, полумрак, горячка юности, осознание своей власти перепутались с потрясением от внезапной смерти так сильно, что впоследствии Майя не могла их разделить. Когда темнота наконец рассеялась, она ничком лежала на полу, в комнате было пусто, а в доме эхом отзывались материнские крики.
После этого все пошло прахом. Утро, день и вечер смешались, и Майя часто лежала ночью без сна, а днем внезапно засыпала. В дом приходили родные и знакомые и выражали соболезнования Майе и ее матери, сидевшим в гостиной. Но иногда девушка не могла вспомнить имени собеседника и не слышала его слов; в ушах Майи неизменно стоял другой голос. Голос отца. «Будь я проклят, если знаю. Может быть, пустить себе пулю в лоб?»
Однако по мнению следователя это был несчастный случай. Джордан Рид чистил ружья, с которыми охотился на пернатую дичь, и нечаянно спустил курок. Все время думал о деньгах, ничего вокруг себя не замечал, и вот… Когда в тот страшный день мать и дочь остались наедине, Лидия прошипела: «Никому не говори, что он сказал! Никому!» Майя тут же поняла, о чем идет речь. Увидев горящие голубые глаза матери, она кивнула как загипнотизированная. Тем более что она и сама не собиралась повторять слова отца ни родственникам, ни полицейским, ни следователю. Ее пугали смутные воспоминания о судьбе тех, кто наложил на себя руки: самоубийц хоронили на неосвященной земле или перекрестках дорог, чтобы их души не могли бродить по ночам. Майю переполняли стыд и отчаяние. Почему отец решил причинить такую боль своим родным? Почему не подумал о горе дочери? Когда следователь спросил Майю, не выказывал ли Джордан Рид намерения покончить с собой, ни один мускул не дрогнул на ее лице и она под присягой ответила «нет».
Похороны запомнились ей плохо. Какие-то люди пожимали ей руку; она смотрела им в глаза сквозь черную вуаль и пыталась говорить то, что от нее ждали. Обняв сначала Робин, а потом Элен, она задумалась, следует ли считать похороны вехой женской жизни. Можно ли приравнять самоубийство отца к потере невинности или поездке за границу? Ей казалось, что можно.
Робин прошептала:
— Майя, приезжай и поживи у нас. Тебе нужно отдохнуть. Мама и папа будут рады.
Майя схватила ее за рукав и потащила в угол.
— Я не могу этого вынести. Давай сбежим, а?
Майя проскользнула в боковую дверь и рванула через сад, зная, что Робин и Элен бегут следом. Они нагнали подругу только на Хилл-роуд. Ее вуаль и черное летнее пальто развевались по ветру.
— Майя… — с трудом переводя дух, пролепетала Элен. — Куда мы идем?
— К реке, — не оглядываясь, ответила Майя.
Она порылась в карманах и наскребла мелочи, достаточно, чтобы взять напрокат лодку.
Потом растроганная Майя вспоминала, что подругам и в голову не пришло отговаривать ее от дикой затеи покататься по Кему в траурном одеянии.
— Как Харон, — сказала Робин, залезая в лодку.
— Или три Парки — богини судьбы.
Майя сняла шляпу и бросила ее за борт. Шляпа упала в воду, зацепилась за камыш, немного попрыгала на волнах, а потом утонула.
Элен, сидевшая рядом, положила ладонь на дрожащую руку Майи. На ее глазах проступили слезы.
— Бедная Майя. Какая нелепая смерть…
Майя отчаянно замотала головой.
— Нелепая? Неправда! — воскликнула она и тут же прикрыла рот рукой, испугавшись собственных слов.
— Майя, милая, ну что ты такое говоришь, — успокоила ее Элен, но Робин, стоявшая на носу, уставилась на Майю во все глаза:
— Неправда?..
— Папа покончил с собой. — Слова сами собой вырвалось у нее из саднившего горла. У Майи был жар; ее тошнило. — Я знаю. Он сам говорил об этом.
— Но следствие…
— Я сказала им, что это был несчастный случай. Ничего другого мне не оставалось. А как бы вы поступили на моем месте?
Она молча посмотрела сначала на Робин, потом на Элен. Во рту стояла горечь.
— Как бы вы поступили на моем месте? — повторила Майя, чувствуя, что оправдывается и что в ее словах звучит не столько обида, сколько гнев. — Наверно, вы считаете меня подлой обманщицей…
Ее ногти впились в ладони, терзая черные шелковые перчатки. Когда Робин положила шест и села напротив, лодка заколыхалась.
— Майя, милая, мы не осуждаем тебя, — мягко сказала Элен. — Мы просто хотим помочь.
— Майя, ты сделала то, что считала нужным. — Робин посмотрела на нее. — Мы с Элен не испытали ничего подобного. Мы только начинаем понимать, что тебе довелось пережить. Элен права: мы постараемся помочь тебе всем, чем можем. Это правда.
Майя опустила руки. Обтянутые перчатками пальцы Элен сомкнулись на одном запястье подруги, Робин крепко вцепилась в другое.
— Я больше не хочу об этом говорить. Никогда, — прошептала Майя, и подруги пробормотали, что дают слово.
Это была уже вторая клятва. Первую они дали весной. Теперь их связывала мрачная тайна — возможно, навсегда. Майя поняла, что нуждалась в их благословении.
И тут к ней вернулась способность плакать. Впервые за несколько недель Майя вспомнила, что ее подруги — тихая пристань, пристань, в которую она может вернуться когда угодно. На ее глаза навернулись слезы, и камыш, изящные мосты, переброшенные через реку, лебеди, скользившие вдоль берега, — все превратилось в одно туманное пятно.
Элен и ее отец каждый год устраивали ужин в честь сбора урожая. Торжество справляли в церкви; еду и напитки обеспечивал лорд Фрир, самый крупный землевладелец Торп-Фена. Фриры жили в Большом Доме между Торп-Феном и соседней деревней; вообще-то в действительности их поместье называлось иначе, более звучно, но для жителей Торп-Фена оно всегда было Большим Домом.
Праздничный ужин был одним из нескольких местных мероприятий, за которые отвечала дочь священника. Суровые и косные деревенские нравы в этот день немного смягчались, и Элен невольно вспоминала свои вечера в гостях у Саммерхейсов: вечера, которые часто казались ей слишком шумными и безалаберными, но тем не менее удивительно приятными.
В первый год-полтора она испытывала к Саммерхейсам сложные чувства. То, как Робин с легкостью отбрасывает веру, которая была для Элен всем, поразило дочь священника до глубины души. Она до сих пор с дрожью вспоминала день, когда отец узнал правду.
