Виктор Пелевин - Затворник и Шестипалый
– Здорово, – выдохнул Шестипалый. – А почему ты держишь их неподвижно?
– С какого-то момента в этом упражнении появляется одна трудность. Потом ты поймешь, что я имею в виду, – ответил Затворник.
– А ты уверен, что так можно научиться летать?
– Нет. Не уверен. Наоборот, я подозреваю, что это бесполезное занятие.
– А зачем тогда оно нужно? Если ты сам знаешь, что это бесполезно?
– Как тебе сказать. Потому что, кроме этого, я знаю еще много других вещей, и одна из них вот какая – если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать, имеет смысл это делать или нет. Может, это действительно не имеет смысла. Но просто сидеть в темноте не имеет смысла в любом случае. Понимаешь, в чем разница?
Шестипалый промолчал.
– Мы живы до тех пор, пока у нас есть надежда, – сказал Затворник. – А если ты ее потерял, ни в коем случае не позволяй себе догадаться об этом. И тогда что-то может измениться. Но всерьез надеяться на это ни в коем случае не надо.
Шестипалый почувствовал некоторое раздражение.
– Все это замечательно, – сказал он, – но что это значит реально?
– Реально для тебя это значит, что ты каждый день будешь заниматься с этими гайками, пока не будешь делать так же, как я.
– Неужели нет какого-нибудь другого занятия? – спросил Шестипалый.
– Есть, – ответил Затворник. – Можно готовиться к решительному этапу. Но этим тебе придется заняться одному.
Taken: , 16
– Слушай, Затворник, ты все знаешь – что такое любовь?
– Интересно, где ты услыхал это слово? – спросил Затворник.
– Да когда меня выгоняли из социума, кто-то спросил, люблю ли я что положено. Я сказал, что не знаю.
– Понятно. Я тебе вряд ли объясню. Это можно только на примере. Вот представь себе, что ты упал в воду и тонешь. Представил?
– Угу.
– А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет, глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь – а так это и есть, – то любовь – это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.
– Это ты про любовь к тому, что положено?
– Не важно. Хотя, в общем, то, что положено, можно любить и под водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, – лишь бы это выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, – он, видишь ли, всегда может отдернуть руку. А если сказать коротко, любовь – это то, из-за чего каждый находится там, где он находится. Исключая, пожалуй, мертвых… Хотя…
– По-моему, я никогда ничего не любил, – перебил Шестипалый.
– Нет, с тобой это тоже случалось. Помнишь, как ты проревел полдня, думая о том, кто помахал тебе в ответ, когда нас сбрасывали со стены? Вот это и была любовь. Ты ведь не знаешь, почему он это сделал. Может, он считал, что издевается над тобой куда тоньше других. Мне лично кажется, что так оно и было. Так что ты вел себя очень глупо, но совершенно правильно. Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле этого смысла нет.
– Так что, любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?
– Нет. Любовь – это что-то вроде любви, а сон – это сон. Все, что ты делаешь, ты делаешь только из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле и выл от ужаса. Или отвращения.
– Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из-за любви.
– Брось. Они ничего не делают.
– А ты что-нибудь любишь, Затворник?
– Люблю.
– А что?
– Не знаю. Что-то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это какая-нибудь мысль, иногда гайки, иногда сны. Главное, что я всегда это узнаю, какой бы вид оно ни принимало, и встречаю его тем лучшим, что во мне есть.
– Чем?
– Тем, что становлюсь спокоен.
– А все остальное время ты беспокоишься?
– Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и, когда то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.
– А как ты думаешь, что лучшее во мне?
– В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где-нибудь в углу и тебя не видно.
– Правда?
– Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том, кто помахал тебе рукой?
– Печаль.
– Ну вот, значит, лучшее в тебе – твоя печаль, и ты всегда будешь встречать ею то, что любишь.
Затворник оглянулся и к чему-то прислушался.
– Хочешь на богов поглядеть? – неожиданно спросил он.
– Только, пожалуйста, не сейчас, – испуганно ответил Шестипалый.
– Не бойся. Они тупые и совсем не страшные. Ну гляди же, вон они.
По проходу мимо конвейера быстро шли два огромных существа – они были так велики, что их головы терялись в полумраке где-то под потолком. За ними шагало еще одно похожее существо, только пониже и потолще, – оно несло в руке сосуд в виде усеченного конуса, обращенного узкой частью к земле. Двое первых остановились недалеко от того места, где сидели Затворник с Шестипалым, и стали издавать низкие рокочущие звуки («Говорят», – догадался Шестипалый), а третье существо подошло к стене, поставило сосуд на пол, обмакнуло туда шест с щетиной на конце и провело по грязно-серой стене свежую грязно-серую линию. Запахло чем-то странным.
– Слушай, – еле слышно прошептал Шестипалый, – а ты говорил, что знаешь их язык. Что они говорят?
– Эти двое? Сейчас. Первый говорит: «Я выжрать хочу». А второй говорит: «Ты больше к Дуньке не подходи».
– А что такое Дунька?
– Область мира такая.
– А… А что первый хочет выжрать?
– Дуньку, наверно, – подумав, ответил Затворник.
– А как он выжрет область мира?
– На то они и боги.
– А эта, толстая, что она говорит?
– Она не говорит, а поет. О том, что после смерти хочет стать ивою. Моя любимая божественная песня, кстати. Жаль только, я не знаю, что такое ива.
– А разве боги умирают?
– Еще бы. Это их основное занятие.
Двое пошли дальше. «Какое величие!» – потрясенно подумал Шестипалый. Тяжелые шаги богов и их низкие голоса стихли; наступила тишина. Сквозняк крутил пыль над кафельными плитами пола, и Шестипалому казалось, что он смотрит с невообразимо высокой горы на раскинувшуюся внизу странную каменную пустыню, над которой миллионы лет происходит одно и то же: несется ветер и в нем летят остатки чьих-то жизней, выглядящих издалека соломинками, бумажками, щепками или еще как-то. «Когда-нибудь, – думал Шестипалый, – кто-то другой будет смотреть отсюда вниз и подумает обо мне, не зная сам, что думает обо мне. Так же, как я сейчас думаю о ком-то, кто чувствовал то же самое, что я, только Бог весть когда. В каждом дне есть точка, которая скрепляет его с прошлым и будущим. До чего же печален этот мир…»
