Евгения Кайдалова - Ребенок
– Абитуриенты, рассаживайтесь, пожалуйста!
Я повернула голову, не понимая, к кому это обращаются. Ах да, к нам. Мы же еще не поступили, только пришли на первый экзамен – сочинение – и рассаживаемся в огромной, высотой от первого до второго этажа, поточной аудитории. Мы впятером сели в один ряд, как и шли; я оказалась посередине. Нам раздали странные, неудобные листы плотной глянцевой бумаги, четыре – для черновика, четыре – для беловой работы, и предупредили о том, чтобы в конце мы оставили себе достаточно времени для переписывания – работать предстояло четыре часа. Двое ребят из нашей компании достали и со всеми поделились заранее припасенным шоколадом (подкрепляться на экзамене не возбранялось, и шоколад был у многих – тех, кто надеялся возбудить уставший мозг углеводами, а душу – гормоном счастья эндорфином). Еще нас, как детей, предупредили о том, что списывать категорически запрещается, и настал тот восхитительно-страшный миг, когда один из преподавателей вскрыл конверт с темами сочинений и начал писать их на доске. Я жадно вглядывалась в каждую появляющуюся букву. Так… «Основные темы лирики Пушкина». Но, простите, это же просто бред! Как можно глубочайший пласт лирических откровений взять и расслоить на какие-то основные темы? Попытка это сделать будет не менее смехотворной, чем попытка провести четкие границы между слоями атмосферы, без каждого из которых немыслим единый голубой купол. «Я вас любил…» – это философская лирика или любовная? А «Анчар» – историческая или гражданская? Или все-таки тоже философская? Ладно, Бог с ним, с этим маразмом, на доске уже появилась вторая тема… «"Маленький человек" в творчестве Достоевского». Час от часу не легче! Как же я ненавидела те уроки литературы, на которых мы обсуждали этих до мозга костей неполноценных «маленьких людей», которых буквально сровняли с землей все мыслимые и немыслимые психологические комплексы и жизненные обстоятельства! Как же мне хотелось раз и навсегда забыть обо всех этих униженных, оскорбленных, совращенных, умалишенных и презираемых, а хоть раз поговорить о сильных, стойких и мужественных, которыми изобилуют рассказы Джека Лондона, или о героях О'Генри – веселых несчастливцах, полных обаяния и не теряющих человеческого лица! Ну да ладно, на доске появилась спасительная третья тема… «Нравственные проблемы современной советской литературы». Господи! Да откуда они их взяли, эти нравственные проблемы, если самой советской литературы уже не существует?! Если перестройка перекроила все привычные понятия и то, что мы привыкли называть литературой, оказалось просто ее коммунистическим суррогатом? Этакой вегетарианской котлетой с привычной формой, но слащаво-морковным содержанием вместо рубленого мяса жизни… И кто придумывает только такие дурацкие темы?! Пренебрежительно фыркнув, я повернулась к соседям, чтобы поделиться своим разочарованием, и увидела вокруг себя покорно склоненные над бумагой головы. И тут я испытала обжигающий, ледяной укол осознания: а выбирать-то все равно придется!
Несколько секунд я провела в состоянии, которое вполне можно было назвать трупным окоченением. Затем я взяла ручку скрюченными от внутреннего холода пальцами и тупо вывела на своем листке название первой темы. Только потому, что оно было первым.
До сих пор не могу понять, как я написала это сочинение. Я писала его без черновика, сразу – набело, почти без исправлений и, как ни странно, довольно твердым почерком (наверное, буквы тоже цепенели от страха). Я не продумывала план, цитаты вспоминала по ходу дела; в голове у меня была абсолютная пустота, и казалось, что мысли просто сыплются в нее сверху, как песчинки в песочных часах, а мне ничего не остается, как препровождать их на бумагу. Должно быть, страх стиснул меня настолько, что привел в состояние максимальной собранности и выдавил все мельчайшие капли знания из каких-то мне самой неведомых закоулков. Так или иначе, я писала, как автомат, без остановки, без раздумий, без блужданий глазами по потолку и покусывания ни в чем не повинной ручки.
Когда я исписала уже не менее двух листов, из ниоткуда рядом со мной вдруг раздался ледяной голос: «Встаньте, пожалуйста!» Я безропотно поднялась и вдруг почувствовала, что не могу стоять: ноги буквально плыли подо мной. Тут, наверное, сработал физический закон, согласно которому минус на минус дает плюс: ледяной голос, столкнувшийся с моим ледяным оцепенением, дал в результате лихорадочный жар. Ноги мгновенно отказались меня держать, а лицо горело так, что я почти ничего не видела. Я была просто не в состоянии повернуться к источнику голоса, тупо глядела перед собой и ничего не различала.
– А вы-то зачем встали? – сказал тот же голос, смягчаясь и из ледяного делаясь просто водяным.
Теперь я смогла повернуться. В проходе прямо напротив меня стояла преподавательница и явно чего-то ждала. Мой сосед, еще час назад угощавший меня углеводами и эндорфинами, тоже был на ногах, и лицо у него было пронзительно-красным. Он неловко собирал свои вещи и, собрав, стал протискиваться к выходу.
– Шпаргалку не забудьте! – громко напомнила экзаменаторша. Провинившийся тут же нагнулся, сложившись пополам, словно его ударили ногой в живот. Выйдя в проход, он секунду постоял, чуть пошатываясь, словно не мог обрести равновесия: в одной руке у него была ручка, шоколадка и недописанное сочинение, в другой – испещренный микроскопическими буквами рулончик бумаги. Затем, не дожидаясь новой команды за спиной, он быстро пошел вниз по широким ступеням. Экзаменаторша стала молча спускаться вслед за ним. Каблуки ее стучали так, словно заколачивали гвозди в крышку гроба.
Я опустилась на место, чувствуя себя как человек, рядом с которым разорвалась бомба, не задев его ни осколком. Теперь я была не просто скована страхом, а по-настоящему омертвела. Мне стало казаться, что правая рука ритмично движется по бумаге безо всякой связи с головой, просто потому, что ей ничего больше не остается делать. Словно обломку доски, попавшему в водоворот.
У меня были часы, но время я измеряла исписанными страницами. Их было уже пять, когда сидевшая справа моя соседка по комнате вдруг тоже поднялась и начала собирать свои бумаги, сразу полетевшие от нее на пол и на другой ряд. Она странно дергала не то смеющимися, не то рыдающими губами и повторяла: «Все равно, все равно!»
– Катя, ты что? Ты куда?
Катя повернулась ко мне, и я сразу поняла, какие глаза бывают у человека, понимающего, что он сорвался со скалы и летит в пропасть.
– Все равно это – пара! – сказала она, беззвучно хохоча и моргая от слез.
После Катиного ухода от нашей компании осталось всего три человека: я, девушка из Новосибирска, имеющая удостоверение корреспондента местной газеты, и парень из Майкопа, напечатавший два фельетона в «Вестнике Адыгейского университета». Все мы продержались до конца, с небольшой разницей во времени сдали работы, дождались друг друга на улице и поехали в общежитие. Через пару дней мы снова вместе, но уже не держась за руки, приехали искать в списках свои оценки. Мои товарищи получили двойку и тройку и смело могли паковать чемоданы, чтобы возвращаться в Майкоп и Новосибирск.
