Даниэль Пеннак - Как роман
И так — пока он не позволит себе высшее удовольствие читателя: пресыщение текстом, и не потребует перейти к другому.
Сколько же вечеров мы потратили, вновь отпирая двери воображения? Раз-два — и обчелся, вряд ли больше. Ну, допустим, еще несколько. Но игра стоила свеч. Он снова открыт любому повествованию.
Между тем в школе продолжается процесс обучения. В беспомощном бормотании его школьных чтений прогресса пока не наблюдается, но не будем паниковать, время работает на нас, с тех пор как мы перестали стараться его выиграть.
Прогресс, тот самый пресловутый «прогресс» обнаружится на другом поле, в самый неожиданный момент.
Как-нибудь вечером, пропустив строчку, мы вдруг услышим:
— Пропускаешь! — А?
— Ты пропустил кусок!
— Да нет, что ты… — Дай!
Он возьмет у нас книгу и победоносно ткнет пальцем в пропущенную строку. Которую при этом прочтет вслух.
Это первый знак.
За ним последуют другие. Он повадится перебивать нас:
— Как это пишется? — Что?
— Доисторический.
— Дэ-о-и-эс…
— Дай посмотрю!
Не будем обольщаться: причиной его внезапной любознательности отчасти, конечно, является новоиспеченная страсть алхимика, но еще больше желание продлить посиделки.
(И продлим, продлим…)
В другой раз он заявит:
— Я буду читать с тобой!
И некоторое время, заглядывая нам через плечо, будет следить, какие строки мы читаем.
Или вдруг:
— Начну я!
И вперед, на приступ первого абзаца.
Тяжелый труд, он быстро выдыхается, все так… Ничего: покой вернулся, он читает без страха. И будет читать все лучше и лучше, охотней и охотней.
— Сегодня я тебе буду читать!
Разумеется, тот же абзац — преимущество повторения; потом другой — «любимое место», а там и целые тексты. Тексты, которые он знает почти наизусть, которые скорее узнаёт, чем читает, но все-таки читает, чтоб порадоваться узнаванию. Теперь уже недалек тот час, когда мы застанем его как-нибудь среди дня за «Сказками Кота Мурлыки», вместе с Дельфиной и Маринеттой он знакомится с обитателями фермы.
Несколько месяцев назад он не мог опомниться, прочитав слово «мама»; сегодня целая история выступает вся как есть из дождя слов. Он стал героем-читателем, тем, кому автор доверил освобождать своих персонажей из вязи текста, для того чтобы они избавляли его от злобы дня.
Ну вот. Свершилось.
И если мы хотим в самом деле его порадовать, нам надо уснуть под его чтение.
24«Мальчику, углубившемуся вечером в захватывающую историю, не объяснишь, что ему нужно бросить ее на самом интересном месте и отправляться спать».
Вот что сказал Кафка, маленький Франц, чей папа предпочел бы, чтобы ночами он не читал, а считал.
II
Надо читать
(Догма)
Остается вопрос с «большим», который сидит там, наверху, у себя в комнате.
Его бы тоже помирить с книгами, он так в этом нуждается!
Дом опустел, родители легли, телевизор выключен, он снова один… один на один со страницей 48.
А завтра сдавать эту треклятую читательскую карточку…
Завтра…
Быстрый подсчет в уме: 446 — 48 = 398
Оприходовать за ночь триста девяносто восемь страниц!
Он храбро берется за дело. Страница подгоняет страницу. Слова «книги» так и пляшут между наушниками его плеера. Безрадостно пляшут. Ноги у них как свинцовые. Одно за другим они падают, как загнанные лошади. Даже соло ударника не в силах их воскресить. (А классный, кстати, ударник этот Кендалл!) Он продолжает читать, не оглядываясь на трупы слов. Слова испустили смысл, мир их буквам. Эта гекатомба не пугает его. Он читает, будто идет на врага. Долг — вот что им движет. Страница 62, страница 63. Он читает. Что же он читает? Историю Эммы Бовари. Историю девушки, которая слишком много читала.
«В детстве она читала „Павла и Виргинию“ и мечтала о бамбуковом домике, о негре Доминго, о собаке Фидель, но больше всего о нежной дружбе доброго братца, который рвал бы для нее красные плоды с огромных, выше колокольни, деревьев или бежал бы к ней босиком по песку, неся в руках птичье гнездо».[2]
Лучше позвонить Тьерри или, может быть, Стефани, пусть даст ему завтра с утра карточку, он ее сдует по-быстрому перед уроком, и все шито-крыто, ничего, с них причитается.
«Когда ей было тринадцать лет, отец сам отвез ее в город и отдал в монастырь. Они остановились в квартале Сен-Жерве на постоялом дворе; за ужином им подали разрисованные тарелки со сценами из жизни мадемуазель Лавалъер. Исцарапанные ножами и вилками затейливые надписи прославляли религию, тонкость чувств и придворную пышность».
Формулировка «за ужином им подали разрисованные тарелки…» вызывает у него усталую улыбку: «Накормили пустыми тарелками? Кушайте на здоровье байку про Лавальершу!» Он строит из себя умника. Ему кажется, что он посмеивается над тем, что его не касается. Ничего подобного, ирония угодила не в бровь, а в глаз. В том-то и дело, что их беды симметричны: для Эммы даже тарелка — книга, а для него книга — как пустая тарелка.
26А в это время в лицее (курсив, как в бельгийских комиксах их отрочества) отец и мать рядышком:
— Вы знаете, мой сын… моя дочь… книги… Словесник уже понял: означенный ученик «не любит читать».
— И что самое странное, ребенком он очень много читал… прямо запоем, правда ведь, дорогой, можно сказать, он читал запоем?
Дорогой кивает: запоем.
— Надо сказать, телевизор мы ему смотреть запретили!
(Типичный случай: запрет смотреть телевизор. Почему бы не решить задачу посредством устранения одного из условий? Очередная педагогическая находка!)
— Совершенно верно, никакого телевизора на протяжении учебного года, таков наш твердый принцип!
Никакого телевизора, зато фортепиано с пяти до шести, гитара с шести до семи, танцы в пятницу, дзюдо, теннис, фехтование в субботу, лыжи с первого снега, парусный спорт с первого тепла, керамика в дождливые дни, поездка в Англию, ритмика…
Ни малейшего шанса хоть четверть часа побыть наедине с собой.
Мечтам бой!
Скука не пройдет!
Прекрасная скука…
Медлительная скука…
Которая делает возможным всякое творчество.
— Мы все делаем для того, чтоб он никогда не скучал.
(Бедняга…)
— Мы стараемся… как бы сказать? Стараемся обеспечить ему всестороннее развитие…
— Главное — продуктивное, я, дорогая, сказал бы — продуктивное развитие.
— Будь это не так, мы бы не пришли…
