Эрвин Штритматтер - Мой друг Тина Бабе
Собственно говоря, часы на длинной цепочке были в большой моде, когда я родился. По-моему, фрау Бабе несколько бравировала своей, так сказать, старорежимностью.
Когда я сегодня представляю себе лицо фрау Бабе, то нахожу в нем немалое сходство с типичной женой коммерсанта. Фрау Бабе была не старая, всего лет на пять или семь старше меня тогдашнего, в самом крайнем случае она была — отдадим дань Бальзаку — женщиной за тридцать.
Что-то, видимо, есть в том первом впечатлении, какое производит на нас человек. Ибо при первой встрече еще действуют те силы, которые наука, называя их инстинктом или интуицией, переводит в область биологическую или метафизическую. Так или иначе, но нашему разуму еще не представлялось возможности внести поправки в наш первый приговор. Я тоже пытался корректировать свое первое впечатление от фрау Тины Бабе и с помощью разумных аргументов ослабить его — ведь одухотворенность и искренность не обязательно написаны у человека на лице.
Итак, довольно. Я позвонил у ворот, и немного погодя фрау Бабе спустилась со своих цветущих небес; держалась она прямо, как гриб-боровик, во всяком случае, такой она виделась мне в моем распаленном воображении. На две ступеньки сзади за ней следовала ее бойкая горничная. Она несла сумочку фрау Тины Бабе и ее папку с рукописями.
В том, что касалось моих пассажиров, я вовсе не был образцом вежливости. Подобострастие не моя стихия, так остается и по сей день, хотя на меня частенько за это обижались, как тогда, так и теперь, но в конечном счете я живу, не укоряя себя за то, что хоть раз подлизывался к тому, кто этого хотел.
Девица с бойким носиком была возмущена моей невежливостью, но я шепнул ей:
— А, ты все-таки здесь, дурочка.
От такой неслыханной наглости она ногами затопала.
Нет, даже для представительницы поэтического искусства я не мог заставить себя подхалимничать, хотя всю жизнь носился с идеей жениться на поэтессе или на дочери поэта. Я поздоровался, и это все, а фрау Бабе милостиво кивнула мне. На ней было синее платье и ярко-желтая «визитка». А бойкая девица уж позаботилась, чтобы полы «визитки» без единой складочки лежали на сиденье.
Мы ехали сквозь сентябрьское воскресенье. Из садов тянуло запахом прелой листвы. Веймар, милый город, в котором тогда начинало развиваться мое понимание искусства, лежал под синим безоблачным небом.
Не похоже было, чтобы фрау Бабе что-то знала или хотя бы догадывалась, какой кромешный ад творится здесь, на горе Эттерсберг. А скорее всего, она, вечно витавшая в облаках, действительно не знала этого.
Позднее не раз с упреком в адрес всего немецкого народа говорилось, что мы, конечно же, все знали о лагерях смерти или по крайней мере обязаны были знать. А я не уверен, что и сегодня не могло бы случиться нечто, о чем я даже не подозревал бы и о чем не мог бы говорить, не рискуя быть уличенным во лжи.
Фрау Тина Бабе тоже за всю дорогу не сказала ни слова, может, она сочиняла стихи, начерно или набело, а может, это только мое воображение. И я, разумеется, не проронил ни звука, ни словом не обмолвился ни о погоде, ни о красоте сентябрьской природы, нет, я ни за что не хотел нарушить то возвышенное состояние, в котором пребывала фрау Бабе.
Когда она вылезла перед воротами «Букового двора», к чести моей следует упомянуть, что я даже не открыл ей дверцу, она только милостиво кивнула мне, и я, хотя мы пробыли в машине больше часа, так и не слышал ее голоса, даже вздоха не слышал.
Прошло время, и кружки обеих моих дам действовали вовсю. Я возил взад и вперед людей искусства обоего пола, многое слышал, «просвещался и просвещался», узнал кое-что о доминанте и септаккорде, о том, как сложно спеть верхнее до, и о том, что, если нет настроения, чувствуешь себя в состоянии дискомфорта. Я спешно лез в толковый словарь и всякий раз был немного ошарашен и разочарован, когда оказывалось, что сложнейшие выражения, о которые, казалось, язык и голову сломаешь, можно передать гораздо проще, человеческими словами.
Если вечером я не был в дороге, Завирушка всегда умела найти мне дело на ферме. Однажды, когда я поздно вернулся с фермы, Пепи и Яна успели шепнуть мне, что к дамам из Берлина приехал брат. Он ворвался в «Буковый двор» и чуть не сшиб Пепи и Яну, так спешил к сестрам в гостиную.
А теперь обе прислуги уже больше четверти часа ожидали возможности накрыть стол к ужину. А дамы еще не подали соответствующего сигнала колокольчиком.
Ну, мир, пожалуй, не рухнет, подумал я. Брат приехал в гости, радость свидания на время отшибла аппетит. Я, во всяком случае, поужинал, и Завирушка тоже не заставила себя ждать.
И вдруг раздался звон, да такой, словно били в набат. Яна сразу сообразила, что речь идет о стихийном бедствии, один раз ей уже довелось слышать такой звон, когда фрау Элинор в пьяном виде свалилась со стула.
Яна умоляла меня пойти наверх с ней вместе, ее сердце чует недоброе, сказала она. И поскольку она всегда была ко мне внимательна, даже латала мое белье и гладила галстуки, я пошел с ней. Пепи и Завирушка последовали за нами, итак, мы вчетвером поднялись наверх.
Меж тем второй раз ударили в набат, Яна распахнула дверь гостиной. Там сидел брат обеих дам, в противоположность им тощий и изможденный, дряблая кожа на шее отвисла. На нем была форма гитлеровского штурмовика, коричневая с желтым. Он сидел в одном из прекрасных кожаных кресел цвета яичной скорлупы, приставив к виску пистолет.
Мне показалось, что я опоздал в кино и вижу только последние кадры фильма. Герой стреляется, но очень медленно, ведь сначала надо показать, как спешит уголовная полиция, дабы успеть предотвратить самоубийство. Здесь, в данном случае, я сам себе показался полицейским комиссаром.
Я закричал, и тут же закричали дамы, указывая мне на своего брата, вероятно, полагали, что я не заметил, в какой позе он сидит.
Мне не удалось предотвратить самоубийство, ибо, едва я появился, он направил свой пистолет на меня, и дело приняло более опасный оборот, но не могу сказать, что я уж очень взволновался, в этой игре было нечто такое, что ученые относят к сфере метафизики.
Я не поверил в подлинность всей этой кутерьмы с пистолетом. Партайгеноссе Разунке, фюрер отряда штурмовиков, или кем там еще он мог быть, показался мне каким-то опереточным героем. Я никогда ничего не понимал в пистолетах, не понимаю и по сей день, но его пистолет выглядел каким-то уж очень грубым и длинным, как будто я увидел его на фотографии времен первой мировой войны, страшилище длиной со штык.
В этот момент я все же смог подумать, до чего же неумна Завирушка. Спряталась за меня, что я ей, кирпичная стена, что ли?
— Уходи отсюда, — сказал я и попытался ее стряхнуть, но она меня не поняла. У меня еще достало времени немножко испугаться, что я при всех сказал Завирушке «ты», поскольку о нашей связи никто в доме не должен был знать. Результатом моего предостережения явилось то, что Завирушка, вместо того чтобы держаться сзади, забралась под полу моей куртки.
Со стороны все это, вероятно, выглядело довольно плачевно. Теперь уже лили слезы все, даже братец рыдал над собой. Только я никак не мог решиться.
Братец, заливаясь слезами, встал, не забывая, впрочем, держать пистолет направленным на меня, и незаметно смылся. Он захлопнул дверь гостиной, и до нас донесся топот его сапог по лестнице; тут опять выяснилось, что мой страх был не так уж велик, потому что я подошел к окну, глянул вниз и увидел, как братец вышел из дома и растаял в осеннем мраке.
— Он ушел, — сказал я и спустился вниз, чтобы запереть ворота. Позади себя я слышал вопли облегчения, вырвавшиеся у пяти женщин:
— Он ушел! Ушел навсегда!
Все это очень хорошо, но что же это была за криминальная комедия? Яна и Пепи все мне рассказали. А дамы, по-видимому, не считали нужным дать мне хоть какое-то объяснение. Может быть, эта история была для них слишком мучительна.
Господин Разунке промотал оставшийся ему от отца миллион, он был кутила, любимец женщин, игрок, а семья его терпела нужду. Дамы, Элинор и Герма, уже не раз принимали меры и посылали воспомоществование племянникам и племянницам, «бедным, бедным деточкам», как по обыкновению говорила фрау Элинор. У братца Разунке были карточные долги, он нуждался в деньгах и хотел добыть их при помощи шантажа. Он заявил, что застрелится на глазах у сестер, если они сейчас же не выпишут ему чек.
В конце концов дамы перестали выезжать из имения, сами приговорили себя к домашнему аресту, так как боялись, что милый братец где-нибудь их подкараулит или даже бросится под их машину и тогда они будут его убийцами.
Таким образом мой автомобиль получил возможность отдохнуть, но только не я. Я должен был вместе с Вунибальдом Крюмером и Максом Мюкельдаем натягивать на каменную ограду, окружавшую «Буковый двор», колючую проволоку. Через каждые пять метров мы ставили столбы трехметровой высоты и между этими столбами натягивали сетку из колючей проволоки, «Буковый двор» теперь напоминал осажденную крепость.
