Руслан Киреев - След Юрхора
— А вы? — спросила я. — Вы знаете себя?
— Приблизительно, — ответил он. — Говорят, я будущий физик. Ядерный.
— Кто говорит?
— Там… В другом городе.
Опять в другом! В том самом, где у собак отменены породы?.. Бог знает что нес он, но с ним было понятней и веселей, чем с троюродной Аллой, которая так ясно излагает все. Ни капельки не сомневается она, что поступит в юридический — какой бы там ни был конкурс.
У человека, говорит она, должна быть крылатая мечта…
— Так, значит, — обратилась я к Ивану Петровичу, — ваша крылатая мечта — стать физиком?
Он посмотрел на меня через плечо, потом на собак посмотрел — их стало еще больше — и ответил:
— Геологом.
Я даже приостановилась от изумления.
— Как геологом? Только что вы говорили — физиком.
— Ну и что? — пожал плечами Иван Петрович. — Я передумал. Одна мечта с крылышками улетела, и ее место заняла другая.
Мы приближались к выходу…
Запись одиннадцатая
ОЧЕНЬ СНЕЖНОЕ КОРОЛЕВСТВО
Став королевой снежинок, Нюра, сознательный человек, решила помочь дворнику тете Наташе. Вот и стали снежинки удирать из-под ее фанерной лопаты. Удирать и укладываться в аккуратные сугробики. Сами! «Какую замечательную лопату изобрели!» — говорили прохожие.
Но ведь в городе много улиц и дворников тоже много. Как всем помочь? Очень просто. И королева запретила своим снежинкам спускаться на тротуары и дороги. С этого дня снег в ее городе стал падать только на деревья, укутывая их в теплую шубу, на клумбы, где летом росли цветы, на порожние бассейны и детские площадки. Молодец папа! Это же надо придумать так. Всю ночь валит снег, а утром дороги и тротуары чисты, как в мае. Если же снег не утихает и днем, то, пока вы на тротуаре, ни одна снежинка не сядет на вас.
Еще за старого деда Григория заступилась Нюра. Нечаянно уронил он ключ, проказливые снежинки тут же спрятали его, а без ключа как попадешь в дом? Нюра незаметно дотронулась до короны. В тот же миг ни единой снежинки не осталось возле ног деда Григория.
Но ключ не унесли с собой — лежал на мерзлой земле, поблескивая.
И все корона! Кто же добровольно откажется от нее?
Стоит ведь растаять ей, как сразу наступит весна. Или оттепель, если растает не до конца.
Так и случилось однажды. Ярко засветило солнце, побежали ручьи, торопливо и звонко закапало с крыш.
«Весна!» — обрадовалась Нюрина мама.
Босиком подбежала Нюра к окну. На дворе было светло, мокро и весело. Пели птицы. Мама улыбалась, а дочка больно закусила губу. Как только исчезнет последняя снежинка, Нюра навсегда перестанет быть королевой. Стремглав бросилась в кухню. Так и есть! Холодильник был распахнут настежь: мама открыла его, чтобы проветрить и помыть. Корона лежала в уголке, совсем тоненькая. Дрожащими руками взяла ее Нюра. Только бы не сломалась! Опустила на голову и несколько секунд стояла так, не дыша. В окно смотрела. Откуда ни возьмись, на небе появилась тучка. Потом еще одна и еще. Подул ветер. Капать перестало, вытянулись сосульки, и замерз ручей. Нюра подошла к зеркалу.
Корона на голове сияла, как и прежде, — будто внутри горела голубая лампочка.
Запись двенадцатая
ТРУДНОЕ СЛОВО «ГОРОХ»
Если честно… Если совсем честно, то мне папины книжки не нравятся. Ксюша — та считает папу лучшим писателем в мире, всем рассказывает о нем, а я — ни слова никому. Но в классе все равно знают. Из-за Полины. Ни с того ни с сего ляпает на уроке:
— Над чем работает твой отец?
Я пожимаю плечами.
— Пишет что-то… — валяю, как говорит мама, дурочку.
Очки у Полины вспыхивают.
— Родная дочь, а не интересуется творческой деятельностью отца!
Сама она интересуется. Правда, не как родная дочь, а как преподаватель литературы.
Предмет свой она любит. Так увлекается, что забывает про время, и звонок застает ее врасплох, поэтому после ее уроков перемены у нас почти не бывает. Сидим смирненько, ждем, пока закончит. Мы ведь понимаем, что она жертвует ради нас личным временем. А она думает — не понимаем.
— У меня тоже семья, — растолковывает нам Полина, — тоже дети. Я ведь не только педагог, не только ваш классный руководитель, но еще и мать и жена… — Как со взрослыми разговаривает с нами. Мы видим это, а она думает — не видим. — Как со взрослыми, — объясняет, — говорю с вами. И мне радостно наблюдать, как постепенно преображаются ваши глаза. В них мысль появляется. В них светится сознание долга. Ум и высокое человеческое достоинство. Это ли не лучшая награда учителю?
Я ставлю перед собой портфель и гляжусь в его никелированный замок, как в зеркальце. Изображение в нем, конечно, маленькое и искаженное, но, если приблизить лицо, можно разглядеть кое-что. Например, глаз. Вот зрачок, вот ресницы. Но, сколько ни гляжу, ни ума, ни сознания долга не замечаю.
— Соколова! — слышу вдруг и вскидываю голову. — Если тебе так уж хочется понюхать портфель, то, по-моему, лучше сделать это дома.
Класс смеется. Полина улыбается, счастливая, и очки ее счастливо блестят, и рука, тоже счастливая, гордо так поправляет их. Это ее любимый метод воспитания — опозорить при всех. Она называет его «выставить на коллектив».
Больше всего досталось Лене Потапенковой — за то, что редиской на рынке торговала. Не столько, впрочем, Лену «выставила на коллектив», сколько ее мать перед другими родителями. На собрании. Но мать не «выставилась». «Для меня, — заявила, — это новость», — хотя сама же пучки вязала.
Лена защищала ее. «Она взрослая, ей стыднее, чем мне. И на работу напишут…»
На другой день весь класс знал про рынок. «Почем редиска?» — дразнили. Лена краснела и жалко так улыбалась.
— А ничего? — спросила, когда подошли к моему дому.
Я сделала вид, что не поняла.
— Что ничего?
— Они ведь знают. Твоя мама была на собрании.
— Про редиску, что ли? Знают. Ну и что! Папа в детстве кизилом торговал…
Он сам рассказывал мне об этом. Вообще про детство. Очень нравится ему вспоминать прошлое, но зачем-то притворяется, будто делает это из педагогических целей. Ребенок, дескать, должен знать, как трудно жилось когда-то.
Я согласна: трудно. Зато веселее, чем теперь. Абрикосы воровали в саду. На баштан лазили… И никто не «выставлял на коллектив» — ни их самих, ни их письменные работы.
Одно мое сочинение тоже было «выставлено». Про «Евгения Онегина». Татьяна — та мне нравится, очень, а вот Онегин, по-моему, просто дурак. «Вы ко мне писали… Не отпирайтесь». Какому нормальному человеку придет в голову, что девушка, собственной рукой написав письмо, будет отнекиваться от него? А эта его привычка гонять с утра с самим собой бильярдные шары?
Полина мое сочинение зачитала вслух с начала до конца. Но с паузами. Закатывала под очками глаза, ужасаясь. «Вот, — повторяла, — наглядный пример неправильного, неграмотного прочтения классики».
Грамотному прочтению она учила нас с четвертого класса. Как? А вот так: из каждого произведения, которое мы проходили, надо было выбрать двадцать трудных слов. Эти слова записывались в специальный словарик. Потом она вызывала к доске и, листая словарик, просила написать то одно, то другое слово. Дураков искала! Никто по-настоящему трудных слов в словарик не заносил. Что-нибудь вроде: «усердие», «карета», «жемчужина», «воспитанный» и так далее. Витя же Липницкий умудрился записать слово «горох».
— Ты не знаешь, как пишется «горох»?
— Не знаю, Полина Сергеевна.
— Ну-ка, бери мел, — скомандовала она. — Пиши!
И он написал. Но что, что он написал! «Га-рог».
От смеха задрожали на подоконниках цветы, за которыми я ухаживаю (это моя общественная обязанность).
В отчаянии сняла Полина очки.
— Ты чудовище, Липницкий, — сказала она. — Ты даже хуже, чем чудовище. Ты моллюск.
— Да, — покорно согласился он.
— Что — да?
— Моллюск.
Опять задрожали на подоконнике листики моих цветов. Полина смеялась вместе с нами, а потом просила обратить внимание на ее отходчивость.
— Все вы — мои дети, — втолковывала она нам. — Одни более удачные, другие менее, но все вы мне одинаково дороги,
Я понимаю, какое это замечательное качество, но сама не умею так. Не могу относиться ко всем одинаково. Вот и Полину я, по совести говоря, не очень-то люблю, хотя она и ко мне тоже проявляет объективность. Один раз «выставила на коллектив» мое сочинение как самое неудачное (об Онегине), а в другой — как лучшее в классе. Это когда я про рыбок написала. Про Большого Гурами.
Запись тринадцатая
БОЛЬШОЙ ГУРАМИ
Лена Потапенкова подарила его. В литровой банке принесла — голубого, огромного (в аквариуме он уже таким огромным не казался), с двумя темно-синими, круглыми, похожими на глаза пятнами. Вернее, с четырьмя — два с одного бока, два с другого.
