Екатерина Асмус - Рок. Короткий роман
Поговаривали, что хранит он не одну страшную тайну, да и у самого скелетов в шкафу хватает, но никто толком ничего не знал, да и зачем? Хороший он парень! И квартира его — всегда к нашим услугам!
Станислава
В иные вечера Стаська сидела за столом словно каменная. Ни слова не могла она произнести, а вокруг бушевало веселье. В такие минуты ей казалось, что взорвется она сейчас от невысказанного, от распирающего изнутри, от ржавой острой железки где-то в области сердца. Слезы наворачивались на глаза. И представлялось без прикрас все происходящее как бы извне, и становилось предельно ясно, как ей все это надоело. И вечное веселье братков, и водка эта, и Митюха, всегда невозмутимый и, казалось бы, непотопляемый. И бесконечные ляльки эти, золушки.
В такие дни она обычно молча выпивала, а потом исчезала незаметно. Просто выходила в коридор, одевалась и пулей вылетала из квартиры, в которой ей не хватало воздуха. Потом долго стояла и дышала, прислонившись к грязной дворовой стене. Стояла, пока свинцовая тяжесть не отпускала ее и слезы не иссякали. Потому что туда, куда ей нужно было идти, нельзя было приходить заплаканной. Слышно было, как в Митюхиной квартире гуляет народ. Стася медленно пересекала двор, потом быстрее, быстрее в подворотню, и — вот и следа ее не осталось.
Спохватывался о ней обычно один и тот же человек. И начинал тосковать и искать по всем комнатам, упорно, обыденно, безнадежно. Но только не тот, ради которого она сюда приходила.
Искал, однако, недолго. Не обнаружив в комнатах, вновь садился за стол, опрокидывал рюмку и затягивал какой-нибудь особо щемящий блюз. И все девчонки, затаив дыхание, вслушивались и думали, что это им, им!
Я зажигаю щелчком табак, кручёный в бумагу,
В зрачках заблестевший восторг перетекает во влагу,
Ты выше ступенькой сидела, и сонно чернело под веками,
Прохлада голоса, хрип, как будто бы чуть с помехами.
Истерики на пустом, обида, излитая в скверности,
И страшно неловко мне от собственной верности,
На руки ложилась тень, запястья двигались плавно,
Я мирно храню теперь то, что уже неисправно.
Она меняла кожу. Этот процесс, закольцованный двухнедельной цикличностью, был мучителен и страшен, но необходим, как она сама считала, да, необходим. Потому что выбора нет и искупления нет тоже.
Она ставила пластинку с блюзом. Тягучим и печальным, как само превращение. Так было легче перейти из одной ипостаси в другую. ИпоСтаси. В том облике она будет не Стасей. Она будет Станиславой, польской принцессой, преследуемой трудными обстоятельствами. Смешно даже подумать, насколько это недалеко от третьей истины, третьего ее лица, неизвестного никому.
Она надевала белейшее белье тончайшего шелка, отороченное прованским кружевом.
Она надевала прозрачные и невесомые чулки французской работы.
Она надевала разноцветные платья, обтягивающие как кожа.
Она надевала золотые и бриллиантовые подвески, висюльки, бирюльки, брелочки, колечки.
Она красила лицо белым, а губы и ногти — красным. А иной раз — лицо — цветом золотистого песка, а губы и ногти — розовым.
Она надевала туфли на шпильках, увеличивая себя на одиннадцать сантиметров.
Она зачесывала свои короткие волосы назад, а челку — волной «тридцатых».
Она выбирала сумочки — под цвет ногтей и губ, а иногда под цвет туфель и шарфиков.
Она надевала на сердце замки, на душу — броню и выходила из дома. И осколки кривых зеркал несчастья мерцали в глубине ее зрачков, словно алмазы.
В иные вечера, особенно если не было в компании Стаськи, Малыш был вовсе невыносим. Часами сидел он в углу с гитарой, напевал там что-то и наигрывал, но никого к себе не подпускал. И сам ни к кому не обращался и даже к общему столу не подсаживался, а наливал себе стакан того, что попивали в этот момент остальные, и мрачно прихлебывал один. Никто его и не трогал, кроме Ляльки, которая упорно пыталась Малыша растормошить. Малыш терял терпение, огрызался. И в лучшем случае, быстро напившись, вырубался. Тогда уж Лялька находила утешение у его друзей, превращавшихся в одночасье в галантных кавалеров.
В тот день Малыш был особенно мрачен. Он долго писал что-то на обрывке листка, а потом сообщил компании:
— Вот, новая песня. «Фестиваль фобий» называется. — И, взяв гитару, запел:
Страшно думать и знать, отовсюду веет тревогой,
Страшно к дому бежать босиком незнакомой дорогой.
Страшно, что умирать старики не хотят, а нужно,
Страшно вслух им читать по слогам: «Применять наружно».
Жаль, что жизнь не спасти, можно только продлить немного,
И куда-то идти, спотыкаясь, ногою о ногу.
Я боюсь не узнать того, кем бы был ведом я.
Я боюсь спускаться в метро, выходя из дома.
Я невольно кого-то прошу: «Ну, не надо, не трогай,
Пожалей меня, я ухожу со своею тревогой!
Пожалей меня, мне не спастись, вот уже вечереет,
Я боюсь, отпусти, отпусти… умоляю, скорее…»
Страшно маму кричать, стоя в детстве зимой у порога,
А теперь засыпать стало страшно без помощи бога.
Я за близких боюсь из-за глупости чьей-то и злобы,
Я боюсь наблюдать, как скребут небеса небоскрёбы.
Страшно время считать, знать — осталось совсем немного.
Страшно всех вспоминать, понимая, как одинок я.
Просто стало страшней целоваться, до завтра прощаясь,
До подъезда бежать я боюсь, домой возвращаясь.
И как будто ведет кто-то за руку, сжавши запястье,
Я боюсь умереть, не узнав, что такое счастье.
Страшно, если зовут голоса тех, кого не забуду,
Страшно им отвечать, что когда-нибудь тоже прибуду.
Страшно хочется жить, никогда умирать не хотелось,
Я мечтаю узнать, наконец, что есть воля и смелость.
Страшно знать, что и где: где страшнее всего на планете,
Страшно жить на Земле, страшно думать о «некой комете».
Я боюсь не успеть, я боюсь опуститься ниже,
Я так страшно боюсь разозлить кого-нибудь свыше.
И всё дальше мой берег, от которого отплывал я,
Я боюсь повернуть не туда и лишиться штурвала.
Я боюсь представлять, что меня когда-то не станет,
Я прошу: «Отпусти!» И не держат, и не отпускают,
Я боюсь! Пожалей и сотри страх со всех поколений!
Я, как в детстве, хочу испугаться разбитых коленей.
Компания дружно зааплодировала. А Ушастик ляпнул:
— Была б Стасендра, так басуху бы сразу организовала, было б ваще афигенно.
Малыш стал мрачнее тучи.
Митюха начал было:
— Ребят, такой анекдотец вспомнил сейчас.
Но тут, на беду, высунулась Лялька:
— Малыш, очень классно! Только как-то грустно! А может, веселенькое что-то сбацаешь? Кстати, без Стаси звучало лучше. — И она выразительно уставилась на Ушастика.
— Дура! — вдруг заорал Малыш. — Что ты в этом понимаешь! Держи при себе свое поганое мнение!
Лялька решила выдержать характер. Она поднялась и гордо выплыла из комнаты. Пусть осознают свою неправоту. Деньги у нее были, только утром получила за мытье соседской квартиры. Поэтому она мстительно решила не скидываться дружкам на выпивон, а пойти по магазинам и обновить гардеробчик. Вот тогда Малыш по-другому посмотрит на нее! И другие — тоже. Тем более что вкуса у нее побольше, чем у их задрипаной Стаськи, у которой и юбки-то приличной нет, только джинсы драные.
По счастью, знаменитая Митюхина квартира находилась практически в центре Города. Погодка радовала, стоял на удивление сухой и теплый ноябрь, улицы были ярко освещены, и Лялька медленно двигалась по тротуару, разглядывая разноцветные витрины. Мысленно прикидывая на себя шмотки, украшавшие безликие манекены, она размечталась не на шутку. Но постепенно эйфория стала оставлять ее. Видимо, это было связано с выветриванием спиртного, принятого ею до побега. Вдруг бросились в глаза ценники на вещах, никак не соответствующие той сумме, которая присутствовала в ее кошельке. Внезапно Лялька ощутила себя маленькой, плохо одетой, небрежно причесанной и кое-как накрашенной. И ужасно-ужасно одинокой. «Состояние резкого недопития», — пришло в голову расхожее Митюхино выражение. «Нужно дозаправиться», — это была вторая мысль, уже из лексикона Малыша. Повинуясь внутренним командам, Лялька завернула к ларьку и приобрела немедленно баночку дешевого цветного газированного напитка, щедро сдобренного спиртом.
Отхлебывая, она продолжила свой поход вдоль светящихся витрин. По ходу она отметила, что в руках каждого второго встречного тоже покоилась баночка с дешевой спиртосодержащей газировкой. Видимо, многие в Городе так боролись с состоянием бедности и одиночества. Но легче не становилось. Наоборот, из глубин сознания всплыло ощущение вселенской несправедливости. Особенно когда замаячили витрины дорогих ресторанов. Лялька застыла как вкопанная около входа в шикарную гостиницу. Пара детских книжек в ее родном доме все же была. И одна из них — «Сказки Андерсена» — Ляльке вспомнилась сейчас. «Я словно девочка со спичками», — пронеслось в ее голове. А тем временем у гостиничного ресторана притормозило шикарное черное авто, прямо как в зарубежных фильмах, швейцар подбежал распахнуть дверцу, и из машины выпорхнула молодая девушка невероятной красоты. Она улыбалась, обнажая идеально ровные зубы, и поправляла огромные темные очки, в которых, конечно же, не было никакой необходимости вечерним ноябрем. Обтягивающее короткое платье, плащик нараспашку, ажурные чулки, белые перчатки, а на плечах — роскошная белая лиса.
