Марина Соколова - Бакинские типы, или правдивые истории времен Советского Союза
P.S. Кстати, осетровая кампания была последней советской кампанией в Азербайджане.
Однокашники
Со своими будущими однокашниками я познакомилась с обидной задержкой. Произошло это по вине моего старшего брата Тимы. Тима превосходил меня восемью годами и бесстыдно пользовался этим преимуществом. Так, он попирал моё человеческое достоинство, когда нужно было вернуть меня с улицы. Дело в том, что в Баку летом было очень жарко (и сейчас не стало прохладнее), поэтому настоящая гулянка начиналась после десяти вечера. Но мама с этой аксиомой не хотела соглашаться. Ровно в десять она выглядывала в окошко и кричала на весь двор (так было принято): «Машенька, домой!» Я никак не реагировала. После десятого крика во дворе появлялся мой брат. Он без труда обнаруживал меня в беседке, хватал в охапку, клал под мышку или на плечо и без церемоний доставлял домой. Такое неуважительное обращение выворачивало меня наизнанку, но я была бессильна перед физическим и возрастным превосходством моего брата. Вообще Тима был вредным парнем и не упускал случая, чтобы испортить мне жизнь. Первого сентября 1964 года он якобы случайно вылил чернила на мой белоснежный кружевной фартук. Моя тётя Мира, которая специально приехала из Грозного, чтобы собрать меня в школу, была в отчаянии. Но мама, стойкая женщина, быстро взяла себя в руки. В течение сорока минут фартук стирался и кипятился, кипятился и стирался. В результате немыслимых хлопот он вышел из-под утюга в идеальном состоянии. Расфуфыренная до неузнаваемости, в сопровождении мамы и тёти Миры, я вошла в школьный двор. Официальная церемония уже закончилась, и первоклашки за руку с десятиклассниками двинулись к школьной двери. Мама подвела меня к пожилой женщине, очень похожей на мою бабушку. Она оказалась моей первой учительницей, которую я сразу же полюбила, как бабушку. Я пронесла эту любовь через всю мою жизнь, и её разделили со мной мои одноклассники. Мою первую учительницу звали Раиса Фёдоровна Аттикова. Она была доброй, улыбчивой и строгой одновременно. Раиса Фёдоровна учила нас четыре года, но нам показалось, что это слишком мало. Мы уже заканчивали десятый класс, и наши мысли, естественно, были устремлены в будущее. Но вдруг оказалось, что среди прагматических мыслей затесалась одна, тесно связанная с нашей первой учительницей. Её извлёк из своей светлой головы Назим Зейналов и озвучил в присутствии всего класса. Без смеха говорю, что в голове Назима роилось множество идей, которые представляли для нас бесценный интерес. Самой привлекательной, на мой взгляд, была следующая идея, которую изобретатель частенько воплощал в жизнь. Следуя направлению мысли, Назим вычислял маршрут директора школы, подходил к нему вплотную и протягивал руку для рукопожатия. Директор неизменно отвечал на приветствие, что вызывало у нас буйный хохот. Амикошонство Назима снискало ему славу среди однокашников, так что каждая его мысль ценилась на вес золота. Правда, на этот раз блестящая идея Назима половине класса показалась неинтересной. Причина крылась всё в той же пресловутой советской кампании. Она обрушилась на наши головы, когда мы оканчивали восьмой класс. Неожиданно выяснилось, что в девятый будут принимать только хорошистов и отличников. Таких у нас насчитывалась добрая половина класса. Откровенно говоря, потом оказалось, что это, как всегда, была не кампания, а горе луковое. В нашей школе в девятых классах осталось очень мало учеников, и пришлось добирать со стороны. Сторона находилась недалече – за хлебопекарней. Там располагалась школа № 8, которая поставила кадры для наших девятых классов. Школа № 8 сильно уступала в классе нашей школе. Во-первых, потому что она была восьмилеткой, а во-вторых, потому что она была двуязычной: русско-азербайджанской. Русский сектор предпочитали не только мы, русские, но и представители других многочисленных бакинских национальностей. Прежде всего потому, что он выгодно отличался от азербайджанского уровнем профессионализма. В нашем классе, например, учились русские и азербайджанцы, армяне и украинцы, татары и евреи. И даже была одна иранка по имени Парвана. Так вот Парвана после восьмого класса ушла, а на её место из восьмой школы прибыла Лаура Симонян – такая же троечница. Зато она была моей закадычной подругой. Признаться, я обрадовалась несказанно. И сразу повеселела, потому что до появления Лауры мне приходилось тесно общаться только со второй моей подругой – Ниной Громадой. Нина была образцовой девочкой и поэтому пресноватой. Она всегда делала уроки, сидела на первой парте – в непосредственной близости от преподавателя и без устали тянула правую руку. Понятно, что в классе её не любили. Что касается меня, то сначала я её пожалела, потом присмотрелась поближе и, наконец, привязалась крепко-накрепко. Нинин отец служил шофёром у военных, а мать работала бухгалтером в строительной конторе. Отец был выходцем с Западной Украины и, как полагалось, куркулём и националистом. Мать была коренной русской бакинкой и, как полагалось, ярой интернационалисткой. Поэтому, когда Нина после долгих раздумий, наконец-то, собралась замуж за азербайджанца, отец был категорически против, а мать – безоговорочно за. Победила дружба народов, и Нина создала вместе с Фикратом крепкую советскую семью. Надо признаться, что Нина с удовольствием создала бы эту самую семью вместе с русским Иваном, в которого была влюблена, как кошка. Но вот беда: ни Иван Терехов, ни другие Иваны, а также Петры и Сидоры её в упор не замечали. Причина в том, что очень симпатичная Нина была совершенно несовременной. В эпоху мини она чуть приоткрывала колени, прятала улыбку и постоянно тушевалась. К тому же, она разговаривала баритоном, что, очевидно, не придавало ей женственности. Эти явные недостатки никоим образом не отпугивали азербайджанцев, тем более что Нина смотрелась намного женственней большинства их соотечественниц. В их глазах на передний план выступали такие неотъемлемые Нинины достоинства, как скромность, уступчивость и хозяйственность. Да и какой азербайджанец мог отказать себе в удовольствии жениться на русской девушке? Нина Громада и Лаура Симонян были, как «лёд и пламень». Лаура, понятно, была армянкой и сильно отличалась от Нины и внешне, и внутренне. Если Громада болела за украинское «Динамо», то Симонян – за армянский «Арарат». Первая носила очень длинные юбки, а вторая – очень короткие. Нина смотрела учителям в рот, а Лаура с ними постоянно пререкалась. Вообще свободные манеры Лауры часто смахивали на развязность. Поэтому учителя её недолюбливали. Например, Нина никогда не опаздывала на уроки, а с Лаурой это случалось нередко. Бывало, явится она в класс через пять минут после звонка – учительница её спрашивает: «Где это ты задержалась, голубушка?» «В туалете сидела», – отвечает «голубушка», приняв вызывающую позу. Учительница поморщится, а иногда и выволочку устроит. Что и говорить: Лаура как будто нарочно всё делала для того, чтобы уронить себя в глазах общественности. На самом деле в душе она была вполне скромной и тайно мечтала о чистой любви. Казалось, её внешность должна способствовать осуществлению мечты. Лаура никогда не была гадким утёнком, а в старших классах уже ничем не отличалась от смуглых красавиц с обложек заграничных журналов. Но как говорится, не родись красивой, а родись счастливой. Всё-таки это был Азербайджан, и пренебрежение общественным мнением никому не сходило с рук. Исправиться Лаура не могла – да и не считала нужным, зато могла удесятерить усилия и расширить район поисков. В этих вылазках я принимала активное участие, потому что мне с Лаурой было очень интересно. Однажды в поисках объекта мы дошли до самой Испании. Нам исполнилось по одиннадцать лет, когда в Баку привезли «Пусть говорят». Успех фильма был оглушительным, а Рафаэль сделался объектом бескорыстной любви всех без исключения бакинок, которые ходили в кино. Лично я посмотрела фильм семнадцать раз, причём в последний раз – вместе с мамой. В финале меня с такой силой сотрясали рыдания, что мама испугалась за моё здоровье. Стоит ли говорить о том, какое неизгладимое впечатление произвёл молоденький Рафаэль на юную Лауру, жаждавшую любви? С каждым новым походом в кино любовная нега увеличивалась – и наконец приняла угрожающие размеры. С ней надо было что-то делать – и мы придумали, что именно. Не задумываясь о последствиях, мы с Лаурой решили разыграть влюблённую в Рафаэля Таню из соседнего двора. Таким образом мы рассчитывали освободиться хотя бы от части любви, которая мешала нам жить. В нашем тандеме главенствующую роль сыграла я, так как я являлась сугубо заинтересованным лицом. Дело в том, что уже в то время я усиленно корчила из себя мужененавистницу, и даже кинематографическая любовь роняла тень на мой незапятнанный светлый образ. Уличая других в пагубной страсти к Рафаэлю, я тем самым возвышалась в собственных глазах и, значит, в глазах окружающих меня людей. Да, представьте себе: такие сложные чувства умещались в душе одиннадцатилетнего ребёнка. Засучив рукава, я взялась за несчастную Таню. «Итак, она звалась Татьяной». В моих глазах она была вполне подходящей жертвой. В двенадцать лет – подумать только! – она курила и чересчур увлекалась мальчиками. За всё то время, что я прожила в Баку, я видела только одну курящую женщину (мою няню Тамару) и одну курящую барышню (ту самую Таню из соседнего двора). В бытность мою бакинкой в нашем атеистическом городе курящие женщины и девушки считались большими греховодницами. В то время как мужчины и парни могли дымить, сколько их душеньке было угодно. Ничего не поделаешь: «О времена, о нравы!» Если я посмотрела «Пусть говорят» семнадцать раз, то Таня – восемнадцать. От безответной любви к Рафаэлю она таяла на глазах. Мы с Лаурой решили, что пора действовать. Нужно было чем-то привлечь Танино внимание – и я вспомнила о пластинках. Речь идёт о тоненьких хорошеньких самоделках, которые производила артель бакинских слепых. Это чистая правда: в Баку слепые были тоже необыкновенными людьми. В застойные советские времена они нашли друг друга, объединились в артель и стали зарабатывать деньги изготовлением гибких пластинок. Когда на экраны вышел фильм «Пусть говорят», артель подсуетилась – и записала на пластинки все песни из популярного кинофильма. Зрячий сотрудник фирмы (такие там тоже были) продавал их на Парапете – по рублю за штуку. Парапетом бакинцы называли уютный садик в центре города. Почему Парапет – неизвестно. Зато доподлинно известно, что в стародавние времена бакинские путаны ловили там своих клиентов. Мне Парапет запомнился, как маленький оазис, где я каталась на машинке, крутилась на карусели и покупала песни Рафаэля. Я оказалась одной из первых обладательниц красненьких пластинок. Мне завидовали все девочки моего двора и соседнего – тоже. Не откладывая дело в долгий ящик, я взяла Таню в оборот. Мне вовсю помогала Лаура. Пока Таня слушала песни, мы вешали ей лапшу на уши. Находясь под впечатлением от песен Рафаэля, влюблённая впала в опасную эйфорию и поверила всему, что мы ей наговорили. Мы с лёгкостью убедили её в том, что обмениваемся с испанцем письмами и находимся с ним на дружеской ноге. От избытка чувств Таня пала на колени и стала вымаливать адрес Рафаэля. Мы с Лаурой были неумолимы. Таня продержалась на коленях два часа, после чего нехотя отправилась домой. Ударившись в неимоверную жестокость, мы с Лаурой мучили бедную Татьяну не меньше месяца. Через месяц наши нервы лопнули – и мы раскололись. Таня была как в воду опущенная. Не знаю, удалось ли ей избавиться от платонической любви к Рафаэлю. Что касается нас с Лаурой, то после жестокого эксперимента мы почувствовали некоторое облегчение. Отдыхая от авантюрной армянки, я обратила взоры к добропорядочной славянке. С Ниной нас связывали совсем другие отношения. Мы ходили в русскую драму, вели долгие дискуссии на возвышенные темы, строили планы на отдалённое будущее. Нина мечтала стать адвокатом (она им стала), а я – переводчиком (моя мечта реализовалась наполовину). Очень скоро в наши планы вмешалась Лаура. Она не могла долго без меня обходиться. Ей надо было обсуждать со мной хоккей и советоваться относительно ухажёров. По правде сказать, в ухажёрах Лаура испытывала жесточайший дефицит. Что касается меня, то я их просто игнорировала. Но не всегда я была такой индифферентной. Я с ностальгией вспоминала детсадовские времена, когда сохла по Роме Быкову. Кстати, Лаура тогда тоже по нему сохла. Ибо мы с моей армянской подругой ходили в один детский сад. И не только с ней одной. Туда ходила детская половина нашего квартала, которая потом перекочевала в нашу квартальную школу. Рома Быков перешёл туда вместе со всеми, но я уже успела его разлюбить. В детском саду это был милый лопоухий мальчонка, который навсегда поселился в моём домашнем фотоальбоме. Почему он стал детсадовской сексбомбой – понятия не имею. Но факт остаётся фактом: Рома пользовался умопомрачительным успехом у всех девочек детского сада. И у меня – в том числе. Я с нетерпением ожидала «тихого часа», когда все дети будут спать, а мы с Ромой будем молча играть «в пальчики» (наши кроватки стояли рядом). Увы! Играл-то он со мной, а глаз положил на Зою Беленькую. Зою воспитатели почему-то всегда ставили на главные роли в детсадовских постановках. Рому неизменно ставили рядом с ней, и после представления главные персонажи уединялись где-нибудь в укромном уголке. Моё израненное сердце разрывалось на части. Но переживала я недолго – в конце концов я удовлетворилась страшной местью. Сначала я перестала уговаривать маму «пойти в гости к Ромику», затем приступила к реализации хитроумного плана действий. С этой целью я одолжила у Лауры мелок и стала расписывать квартал непотребными фразами. Точнее, я распространяла одну оскорбительную фразу: «Рома + Лаура = любовь» (в детском саду я уже умела читать и писать). Ко мне с удовольствием присоединились те девочки, которые освоили азы грамотности. Почему к своей мести я примешала Лауру – просто теряюсь в догадках. В детском саду она ещё не была моей близкой подругой – по-моему, это многое объясняет. Что касается коварной искусительницы Зои Беленькой, то я не только не желала смотреть в её сторону, но также отказывалась марать асфальт её именем. Лаура, которая умела и читать, и писать, почему-то стоически сносила причинённую ей обиду. Сам же виновник бедствия остался в глубочайшем неведении, потому что в детском саду не умел ни читать, ни писать. Он научился этому и многому другому в нашей родной квартальной школе, куда мы всей гурьбой шагнули из детского сада. А там все разбрелись по своим классам. Рома Быков попал в класс «А», который в школе получил наименование «дворянского». По правде сказать, в классе не было ни одного дворянина. Зато мальчики из «дворянского» класса носили строгие чёрные костюмы, а девочки имели гордый вид и по-взрослому надували губки. Тон, безусловно, задавала Оксана Бабенко. Её отец плавал старшим механиком, а мать подрабатывала на дому портнихой. Это давало Оксане бесспорное право выдавать себя за дворянку. Она одевалась лучше всех в школе, более того – во всём нашем квартале! Её отец привозил из-за границы заморские ткани, а мать шила вызывающие наряды. Именно в Оксаниной квартире проходили классные вечеринки. Чужих туда не допускали, тем не менее рауты стали достоянием гласности. Мой класс «Г», у которого молоко ещё на губах не обсохло, с изумлением услыхал, что «дворяне» на своих вечеринках «танцуют, как взрослые». Мне стало жутко интересно, и я полезла к Оксане с расспросами. Но… «дворянка» отказала мне в аудиенции. Преодолевая Оксанину недоступность, я довела до её сведения всё, что я о ней думала, и навсегда о ней забыла. Нет, бесстыжее враньё. Время от времени я с сожалением вспоминала, какой моя бывшая подружка была до школы. Мы жили по соседству и, разумеется, ходили в один детский сад. Более того, наши родители – моряки находились в приятельских отношениях, а Оксану всегда приглашали на мои дни рождения. Правда, уже в ту пору она отличалась от нас диковинными манерами. Оксана всегда приходила к нам сытой и, в отличие от остальных, на еду не набрасывалась. Кроме всего прочего, в туалет со всей честной компанией она ходила только для того, чтобы продемонстрировать прозрачные капроновые трусики, которые очень боялась запачкать. Мы с девочками дивились на это чудо природы и на её трусики, но мало ли у кого какие причуды? Только Лаура на дух не переносила жеманницу, вероятно, разгадав в ней будущую «дворянку». Это она поведала мне ужасную историю, которая оскандалила весь 9-й «А». Драма разыгралась всё на том же шиховском пляже. Рауль и Олег пригласили Тату покупаться и позагорать. Все трое учились в одном классе много-много лет и никогда не забывали, что они «дворяне». Поэтому в девичью голову не пришли никакие подозрительные мысли, да и в юношеские как будто – тоже. Однако день выдался особенно жарким, непокрытые головы перегрелись на яром солнце – и ум зашёл за разум. Отдыхали «дворяне» вдалеке от народа, так что никто не мог прийти Тате на помощь. Сообразив обстоятельства, парни покусились на её девичью честь. Дальнейшее покрыто чёрным мраком. То ли им всё удалось, то ли Тата смогла вырваться – доподлинно неизвестно. Зато ни для кого не осталось тайной сама попытка изнасилования. Скандал сумели быстро погасить, однако он успел развенчать благополучный 9-й «А» класс и поставил под сомнение его «дворянскую» репутацию. Рома Быков откололся от своего скомпрометированного класса и попытался прибиться ко мне. Но вот злосчастье – я потеряла к нему всякий интерес. Я разочаровалась в изменнике ещё в детском садике, а заодно – во всех остальных мужчинах. Поэтому поползновения бывшего возлюбленного вызывали у меня устойчивое раздражение – пока в дело не вмешалась моя мама. У мамы от меня не было секретов – и она поспешила раскрыть мне очередную тайну. Моя мама выведала её у Роминой мамы – своей подруги, из чего не трудно сделать вывод, что Рома происходил из семьи моряков. Не в меру доверчивая Ромина мама поделилась с моей непоправимым горем. Мой бывший идол Рома Быков оказался…импотентом. Не знаю уж, как это выяснилось, зато знаю, что родители водили своё единственное чадо ко всем бакинским светилам. Их приговор обжалованию не подлежал: это у Ромы на всю жизнь. Известие потрясло меня до глубины души, она перевернулась и потянулась к Роме. В моих глазах он превратился в мученика, и я стала к нему относиться, как Дездемона к Отелло. Моё снисхождение дошло до такой степени, что я даже пригласила Рому в гости к Раисе Фёдоровне. Мой класс был резко против, потому что не выносил чужаков, особенно «дворян». Пришлось надавить на ребят своим авторитетом старосты класса. Сколько я себя помню – я всегда и повсюду была старостой и без зазрения совести пользовалась своим имиджем. И в этот раз я многозначительно улыбнулась Назиму Зейналову, остальные сдались без дальнейшего сопротивления. Обрадовавшись, я навязала коллективу ещё одного постороннего – Гену Попова. Впрочем, Гена имел на Раису Фёдоровну определённое право, так как учился у неё в первом классе. После первого класса он переехал в новую квартиру и стал ходить в новую школу. Вероятно, мы бы с ним больше никогда не увиделись, если бы не счастливый случай. Мы с мамой ехали в автобусе из аэропорта, где со слезами на глазах провожали мою сестру. Как раз в это время Гена прилетел из столицы нашей Родины вместе с компанией приятелей (парень любил проводить там свои уик-энды). Мы встретились только в автобусе. Учитывая, что в последний раз мы с Геной виделись восемь лет назад, я имела право его не узнать. Зато он узнал меня каким-то чудом. К тому времени я превратилась в очень привлекательную девицу, и Гена не смог пройти мимо такой красоты. Он возобновил знакомство с милой шутки, выдав себя за «крокодила Гену». Я сразу же поверила ему на слово. Мы весело поболтали, после чего разошлись с лёгким трепетом в груди. (Придётся признаться, что, несмотря на презрение к сильному полу, я всё же была способна на подобный трепет). Видимо, дома трепет у Гены усилился, но – вот несчастье! – он забыл уточнить мой адрес. Настроение у него портилось час от часу, и родители, наконец, поинтересовались, что за муха его укусила. Гена ответил, что никакая муха его не кусала, он просто влюбился в девушку, которую встретил в автобусе. Родители удивились: за чем же дело стало? Тогда Гена признался, что забыл спросить мой адрес. Родители опечалились, но парня внезапно осенило: он вспомнил, что мой отец – капитан. Поскольку отец Гены тоже был капитаном, наши родители, разумеется, были знакомы друг с другом. Тут же стали выяснять, к какой именно семье я принадлежу. После двухчасового яростного спора путём логической цепочки, наконец, вычислили моё имя. Отец дал сыну наводку на мой двор, но не смог вспомнить ни номер блока, ни номер квартиры. Окрылённый Гена на крыльях любви полетел на другой конец города. С куцей информацией в руках он принялся обходить все блоки моего двора. Влюблённый звонил в каждую дверь, ему неизменно отвечали: «Такая здесь не проживает», и он двигался дальше. Так методом тыка он добрался до нашей двери. Ему открыла мама, которая привела его ко мне на веранду. Не давая мне опомниться, «крокодил Гена» сунул мне под нос фотографию девятилетней давности. На ней я с трудом узнала себя – по левую руку от учительницы и Гену – по её правую руку. Прослезившись от умиления, я тут же пригласила бывшего однокашника в гости к Раисе Фёдоровне. Перед лицом коллектива я аргументировала своим начальственным положением. И хотя мой 10-й «Г» имел репутацию «демократического» класса (каковым являлся в действительности), к гласу начальства в нём, безусловно, прислушивались. Вняв всем моим аргументам, ребята приняли Гену в свою компанию и поспешили в гости к любимой учительнице. Это был не первый, но, как оказалось, последний наш визит к Раисе Фёдоровне. Мы её очень любили и очень часто вспоминали. Расставаясь со школьной жизнью, мы вспомнили первую учительницу ещё раз и – слава богу! – не опоздали. Раиса Фёдоровна, конечно, встретила нас, как самых дорогих гостей. Как всегда, она была хлебосольной, радушной и величественно простой. Она накрыла скромный, но достойный стол, а посередине водрузила Назимин ананас. Ох, уж этот вожделенный ананас! Он являлся причиной моих гастрономических переживаний. Сколько в Баку было всяческих фруктов и ягод, но ананасов не было и в помине. Мы объедались дешёвыми экзотическими и неэкзотическими фруктами, но втайне мечтали об ананасах. Увы! По-видимому, этот буржуйский фрукт был привилегией стражей порядка, потому что отец Назима был милиционером. Восседая за столом Раисы Фёдоровны на почётном месте (как её любимица), я пожирала глазами плод моих мечтаний. К сожалению, только глазами, ибо никто из нас не осмелился коснуться дорогого подарка. Раиса Фёдоровна угощала нас блинами, намекала на нездоровье и расспрашивала о положении дел в школе. Это было похоже на прощание, и действительно она умерла через неделю после нашего ухода. Смерть её была лёгкой – не от рака, чего она боялась больше всего на свете. Глядя на ссохшуюся родную старушку, мы испытывали смешанные чувства: радость от долгожданной встречи, стеснённость от необъявленного визита, горечь от ощущаемой скорой потери, растерянность перед лицом таинственной смерти. Пряча глаза, мы рассказывали Раисе Фёдоровне про школьные дела, про учеников и учителей. Конечно, в первую очередь – про её хорошего приятеля Андрея Захаровича. Они когда-то вместе начинали. Но Раиса Фёдоровна вовремя ушла на пенсию, а Андрей Захарович остался в школе до конца. Это была очень колоритная фигура. Андрей Захарович славился на весь город своими математическими данными. В молодости и в зрелые годы он был очень хорошим учителем, убеждённым трезвенником и непоколебимым холостяком. Старость застала его врасплох. Он поблёк как учитель, пристрастился к чекушке, но остался женоненавистником. Такое нелестное отношение к слабому полу он никоим образом не распространял на своих учениц. Ко мне он относился трепетно, особенно после одного несчастного случая. В девятом классе мы писали контрольную по алгебре. Как обычно, было немало двоек, много троек, мало четвёрок и одна завалящая пятёрка у Нины Громады. До того, как раздать работы, Андрей Захарович во всеуслышание объявил все отметки. У меня оказалась…двойка. В старших классах я стала пренебрегать математикой и на пятёрку не рассчитывала. Однако я надеялась на четвёрку, так как каким-то чудом умудрялась ходить в хорошистках. Когда Андрей Захарович зачитал отметки, в глазах у меня помутилось, нервы напряглись, и я собрала в кулак всю свою волю. Каково же было моё потрясение, когда я, раскрыв контрольную тетрадь, обнаружила в ней…четвёрку. Растерявшись от неожиданности, я разжала кулак, нервы ослабли – и слёзы брызнули из глаз. Андрей Захарович смотрел на меня испуганно и изумлённо. Рыдая, я объяснила ему причину нервного срыва. Он схватился за голову и затопал ногами. Этот жест означал у него крайнее возбуждение и недовольство. В данном случае это было недовольство самим собой. С тех самых пор учитель математики стал относиться ко мне с особым чувством. Он ласково на меня смотрел, ставил только четвёрки и пятёрки и иногда вызывал к учительскому столу для доверительного разговора. Я скромно подходила, тушила бесовский огонь в глазах и вдыхала бодрящий запах «Шипра», который должен был заглушить сомнительный аромат водки. Андрей Захарович совершенно не догадывался, что, несмотря на одеколон, от него разит спиртным, как из бочки. Зато в этом не сомневался ни один его ученик. Учитель пал в наших глазах, как только мы учуяли запах алкоголя. Мы могли сказать ему в лицо: «Олух царя небесного», когда он заставал нас со шпаргалками. В тот момент мы, сами олухи, напрочь забывали все уроки незабвенного Льва Давыдовича. Лев Давыдович, казалось, знал всё на свете, потому что он преподавал всё, что угодно: ботанику и зоологию, анатомию и биологию. Он был еврей и очень интеллигентный человек. Андрей Захарович и Лев Давыдович, как представители сильного пола, не являлись исключением в нашей школе. И хотя уже в то время мужчин в средней школе было обидно мало, они давали о себе знать, преподавали не только физкультуру и труд и оказывали, несомненно, положительное воздействие на учебный процесс. Если в воздействии Андрея Захаровича кое-кто всё же сомневался, то Льва Давыдовича – никто и никогда. Он учил нас социализму с человеческим лицом. Он рассказывал много такого, чего не было в школьной программе. Он возил нас на рыбную ловлю, показывал наскальные рисунки и прививал сексуальные навыки. С этой целью Лев Давыдович собирал своих учеников в анатомическом кабинете: мальчиков – отдельно, девочек – отдельно. Мальчикам он рассказывал о сексуальных особенностях девочек, и – наоборот. Не знаю, в какой форме он организовал беседу для мальчиков, – с девочками он был исключительно корректен и сдержан в выражениях. Тем не менее мне, как «синему чулку», сексуальные разговоры сильно не нравились; я часто вспыхивала и делала резкие выпады насчёт «грубого пола». Лев Давыдович, как умный человек и профессиональный педагог, пропускал мимо ушей мои колкости и всё время ставил мне пятёрки. Несмотря на это, вежливому Льву Давыдовичу я предпочитала грубоватого Андрея Захаровича, хотя он и не всегда ставил мне пятёрки. А ведь учитель математики мог быть грубым и даже – очень. К примеру, он сильно невзлюбил Машу Балаян. Машу её родители назвали так же, как меня – мои родители. Но на этом сходство заканчивалось. Маша была уродлива, я – красива; Маша – тупая, я – одарённая; она рано познала прелести физической любви, я игнорировала весь род мужской. Машина мама, которая очень давно была юристом, а потом превратилась в устойчивую домохозяйку, частенько приводила свою туполобую дочку к нам домой. Она просила меня позаниматься с Машей, и я, само собой, никогда не отказывала. Один раз Эльза Львовна (Машина мама) пришла к нам без дочери. Она хотела посоветоваться, как вести себя на «дне открытых дверей». Мы с мамой надавали ей кучу советов, но они ей не помогли. В учительской Эльза Львовна сразу же наткнулась на Андрея Захаровича. «Я мама Маши Балаян», – заикаясь, пролепетала робкая женщина. «Очень рад, – мгновенно откликнулся учитель математики. – Спешу вам сообщить, сударыня, что ваша дочь – редкостная бездарь и лоботряска». «Но…Андрей Захарович, вы разговариваете с юристом», – вконец растерялась Эльза Львовна. «Тем хуже для вас», – отпарировал учитель и повернулся к ней спиной. Моя мама, которая оказалась невольной свидетельницей грубого разговора, приготовилась к худшему. Но Андрей Захарович, взявший привычку относиться ко мне с большим чувством, улыбнулся ей голливудской улыбкой. «Как же – узнаю. Вы – Машенькина мама? Рад приветствовать. У вас превосходная дочь». Таким же сияющим он был на выпускных экзаменах. Будьте уверены: я оправдала его надежды. Я получила пятёрку по алгебре (списала у Нины) и с кипой вспомогательного материала явилась на экзамен по геометрии. Устроилась за спиной Маргариты Николаевны (учительницы физики и нашего классного руководителя – по совместительству) и разложила шпаргалки по всей парте. Андрею Захаровичу даже в голову не приходило за мной следить, в то время как Маргарита Николаевна оглянулась разок из любопытства. Увидев горы шпаргалок, она пришла в ужас, и у неё отвисла челюсть. «Ма-а-а-ша», – только и смогла пробормотать классная руководительница. Она никак не ожидала от меня такой прыти. Бедняжка! Если бы она знала, что всего неделю назад на её экзамене староста класса проявила ещё большую изобретательность. Убедившись в том, что я вытянула неизвестный мне билет, я вспомнила мамин эксперимент, отбарабанила совсем другой билет и получила свою законную пятёрку. Лаура пыталась повторить мой опыт, но ей это не удалось. Маргарита поймала её за руку, долго мучила и после истязаний поставила ей «дохлую» тройку. «Не пойман – не вор», – гласит народная мудрость. Я сделала Маргарите Николаевне страшные глаза, приложила палец к губам – и смышлёная учительница всё правильно поняла. Она больше меня не беспокоила и дала мне заработать твёрдую пятёрку. Андрей Захарович рассыпался в любезностях. Он сетовал только на то, что итоговые отметки по математике получаются четвёрки. Но я была на него не в обиде. Слушая Андрея Захаровича, я обмозговывала, где собрать как можно больше однокашников, чтобы удобнее было добираться до Раисы Фёдоровны. В назначенный час в назначенное место явились два десятка юношей и девушек – бесспорно, лучших представителей нашего класса. С ананасом в руках мы нанесли последний визит нашей самой первой и самой лучшей учительнице. Мы рассказали ей всё, что можно было рассказать. Что Андрей Захарович хорошо выглядит и не собирается на покой. Что Тереза Александровна по-прежнему всем дарит косметику, а Израиль Семёнович собирается в Израиль. Саша Новиков стал очень похож на Сыромятникова из «Доживём до понедельника»; он всё время выламывается и, наверное, будет клоуном, как Юрий Никулин. Шурик Рябов вполне оправился после побега из дома, вытянулся, как каланча, и отрастил волосы до плеч. О Любе Воровской можно не беспокоиться: да, она по-прежнему много встречается с мальчиками, но абсолютно невинно, к тому же, за одного из них она собирается замуж. Прикрыв глаза морщинистыми веками, Раиса Фёдоровна слушала и не слышала. Она молча прощалась с одной жизнью и готовилась к другой. Мы сидели от неё очень близко и одновременно – очень далеко. Нас разделяла прожитая жизнь и предстоящая смерть…
