Любовь Овсянникова - На круги своя
А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» — наглое, лживо-доверительное шептание убийственных фраз до невозможности благожелательным тоном.
Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому типу, теперь звонившему мне, как ни в чем не бывало.
— Алло! Почему вы молчите? — вывел меня из воспоминаний деловой голос Аркадия Титовича.
— Да, это я дала объявление, — гнев или обида, ярость или горечь закипали во мне, не знаю, но что-то темное требовало выхода, давило изнутри.
— Что вы цену набиваете? Я быстро все оформлю, вам и хлопотать не придется. Соглашайтесь.
— А почему вы не спрашиваете, что случилось, где я буду жить? Разве вам все равно, что со мной происходит? Когда-то вы говорили, что мы — свои люди.
— У вас уйма родственников, не пропадете! — все с тем же оптимизмом хохотнул он.
— Как? Вы мне предлагаете идти в прислуги к племянникам? Но мне только сорок лет!
— Почему непременно в прислуги? Я такого не говорил, — он засопел, хрюкнул, изображая смешок. — Вам еще замуж можно.
— Я хочу кое-что спросить у вас. Можно?
— Да боже мой! Спрашивайте — отвечаем! Хотя, — он замялся, подыскивая слова, — вы правы, это мне пристало расспросить вас о житье-бытье, да только я кое о чем наслышан. Печально, да. Болеете…
Я не дала ему закончить запоздалую, лицемерную фразу, перебив вопросом:
— Вы знаете, что такое возмездие?
— Какое возмездие, голубушка? О чем вы? Понимаю, у вас есть основания на меня обижаться. Но посудите сами — все хотят жить, — он раскатисто, не сдерживаясь, рассмеялся. — Вы еще расскажите что-нибудь о грехах, о том, что бог за них меня накажет. Ха-ха-ха! — дребезжала трубка. — Чудес не бывает!
Он бы еще долго говорил, изысканно изгаляясь. Но я начала гореть, словно в лихорадке. Появились рези в глазах, показалось, что я сейчас ослепну. Закружилась голова, вокруг меня заметались зеленые молнии. Я торопливо перебила его, не совсем понимая, что и зачем говорю:
— Не обо мне речь, о вас. На днях директор скажет, что больше не нуждается в ваших услугах. Вам ничего другого не останется, как только обратиться за бюллетенем. Сидя дома, отвечая на телефонные звонки, вы будете изображать искаженную после инсульта речь. Но все будут знать, что вы просто получили по морде. Предатели никому не нужны… — в трубке пульсировала тишина. — Вы слышите меня? — спросила я.
— Слышу. Это интересно, продолжайте, пожалуйста. Да вы, я вижу, — мечтательница!
— Так вот, — сказала я, не обращая внимания на его выпад. — На ваше место уже приглашен человек, которого вы, как и меня, убрали с работы. Не знаю, кому в вашем воображении была угрозой я, он и другие… Теперь он, — я назвала фамилию, — вернется и займет вашу должность.
В трубке послышался гадкий смешок:
— Вы тоже планируете вернуться, занять ту должность, о которой так сладко мечтали?
— О себе я ничего не знаю, — перевела дыхание я. — А вот о вас могу еще добавить, — зеленый огонь, рождающийся в моих глазах, метался сплошной пеленой, застил взор, обжигал лицо, палил губы. Лучше бы он достал до моего собеседника, чтобы тот не чувствовал себя так прекрасно.
— Извольте! — паясничал мой враг. — Я люблю сказки. Опалу вы уже предрекли. За этим обычно следует забвение, прозябание, жалкое существование, вот как у вас, например, а затем… Вы хоть и молоды еще, но ведь давно не у дел, а это здорово подрывает силы. Пора вам, голуба моя, собираться в иные пределы. Засиделись вы на белом свете без толку-то! Успейте только, сделайте милость, квартиру мне продать.
Нет, я не хотела произносить слова правды, которая уже пульсировала в зеленом огне и смутно осознавалась мной, как будто в памяти прокручивался фильм, давно виденный и оттого плохо запомнившийся. Я вспомнила Дана, который вдруг возник с долларами и выбил меня из сопротивления рвущимся наружу словам. Но Дан не дразнил меня, скорее, наоборот. А этот! Стоит ли ради него насиловать себя, сдерживаться? Пусть рвется из меня скрытое знание, пусть струится наружу непонятно откуда берущаяся правда.
— Нет, не мне, а вам жить осталось не более года, так что моя квартира вам не понадобится. Это и называется возмездием! — я швырнула трубку.
Из моих потрескавшихся губ сочилась кровь, лоб покрывала горячая испарина, щеки пылали. Я откинулась в кресле и закрыла глаза. Мне хватило бы и десяти минут, чтобы восстановить нормальное состояние, но телефон зазвонил снова. Из поднятой трубки летели вопросы:
— Вот так будет со мной, да? А директор? Он не меньше меня виноват в вашей гибели. Знайте же, что он… — не дослушав, я закричала в трубку:
— Заткнитесь! Что будет с ним, я расскажу ему! — и резко нажала на рычаг.
Я боялась новых звонков, и поэтому выдернула шнур из розетки.
Долгая прогулка по весеннему скверу успокоила меня. Я плакала, стоя у вечного огня, плакала о том, что огонь этот на самом деле оказался не вечным и вот уже несколько лет не горел, и озлобленные беспризорники засыпали его листвой и камнями. Плакала о том, что память — увы! — еще менее долговечна, чем этот огонь, и ею манипулируют в угоду временщикам. Препарируя историю, нам преподносят то, что выгодно им. Плакала, читая гордые стихи у памятника Славы: «Никто не забыт…» Когда-то я чувствовала эти слова каждым своим нервом. А теперь понимала, что память о любом событии умирает вместе с его последним очевидцем. Вот не станет моих родителей, и некому будет рассказывать мне о войне, потерях, похоронках, расстрелах, — и моя память станет слабеть с каждым днем, пока не иссякнет. А пересказанные мною воспоминания родителей уже будут звучать как легенда, выдумка, приключения абстрактных героев, и перестанут волновать слушателей, потому что им трудно будет представить то время и те события по моим словам. И не станет памяти о том, как жили, боролись и умирали гордые и сильные наши отцы и деды, вершинные люди. Как нет ее о тех, кто не пожалел себя для спасения веры предков в годы Смутного времени, кто не позволил бросить землю нашу и наш народ под пяту римского католичества при сумасшедшем Павле I. Остались символы — Минин, Пожарский, а героев, покончивших с пагубой, незримых и многочисленных, история не сохранила. Я подумала, что устная традиция наиболее полно передала нам эстафету событий только в Библии. Но и там, и там тоже все преломляется через интересы распорядителей времен.
Дома я долго сидела у темного окна, рассматривала звездное, еще холодное небо и вспоминала, как мечтала в детстве побывать в космосе, на одной из далеких планет. Я знала видимые созвездия, умела различать их на небе среди мириадов других скоплений. Я успокаивала себя тем, что жизнь человека скоротечна, следовательно, и болезни, несчастья, горе — тоже скоротечны. Все минет и забудется. А истинно вечным останется только то, к чему не прикасались ни рука, ни воля человека. Это примирило меня с миром.
Происшествие с Даном, конечно, случайность, совпадение, а сегодняшний разговор — просто глупость. Сожалея о ней, я успокоила себя тем, что говнюк и циник получил от меня по заслугам, и выбросила все из головы.
10. Убить предателя
Потянулись дни за днями. Не знаю, сколько их прошло. Объявление о продаже квартиры попало в базы данных риэлтерских фирм. Агенты приводили ко мне покупателей и параллельно подбирали для меня более дешевую квартиру. Захотелось не спешить, оглядеться, выбрать что-то приемлемое в том же районе. Телефон почти не умолкал — я обсуждала варианты.
Однажды телефон зазвонил особенно рано. В трубке хрипло прорезался голос Бэбы Павловны, оставшейся работать вместо меня, с которой мы поддерживали добрые отношения.
— Представляете, какой ужас? — затараторила она, едва я взяла трубку.
— Что случилось, Бэба? — с тревогой я ожидала, что она скажет о личных несчастьях.
— Случилось, но не со мной, не бойтесь, — я несколько успокоилась, а она продолжала: — Вы же знаете, что Аркадий Титович давно болеет, у него гипертония. А теперь Ритка принесла его бюллетень, так там и вовсе инсульт записан. Говорят, по квартире еле ходит, в трубку мычит, как Ленин.
— Знаю. Но это произошло ведь не сегодня. Говори толком, что тебя волнует сейчас? — заторопила ее я.
— Я и говорю. По квартире он ходит, а больше ничего не может. А тут начался дачный сезон, надо к весне готовиться. Вы же знаете, как он любит возиться на земле. Короче, на его драной «Таврии», которую он жалел и никому не давал ездить, поехали на дачу без него. За рулем — зять, на заднем сидении — жена и дочь. Дочь уже на сносях была.
— Почему «была»? — крикнула я. — Бэба, следи за своей речью!
