Анатолий Ким - Два рассказа
Как ей помнилось, очень давно она вдруг оказалась в норе одна, совсем маленькой. Для нее тогда это была громадная пещера, потому что сама-то она была крошечным мальком, и небольшие полосатые рыбки, проплывавшие снаружи, казались ей огромными чудовищами. В первое время рыба тщательно запрятывалась, хоронясь в коралловые складки, а на ночь укладывалась в какую-нибудь замысловатую узкую щель. Однако по мере роста тела прятаться стало все труднее, и тогда, заснув нечаянно, рыба могла внезапно проснуться и обнаружить, что ее голова почти наполовину высунулась из норы. Она спохватывалась и отплывала задним ходом в пещеру – с того времени и начала она строить стенку на входе. Работа продолжалась многие годы, одновременно рыба и сама росла, – и вот наконец, когда ее голова стала шире пещерного лаза, пришла полная безопасность.
Отныне она могла, набросив широко разинутый рот на входное отверстие, кормиться сколько угодно, сама же оставаясь в надежном укрытии. Питалась рыба Simplicitas всем, что умирало наверху, в неизвестном ей верхнем слое океанической воды, и медленно оседало в виде органического мусора: кусочки растерзанных рыб, миазмы от разложения трупов, ошметки ракообразных, ослизлые останки планктона. Крутой склон атоллового рифа, уходящий вниз, в черную бездну, был испещрен витыми воронками, разверстыми каменными карманами, в одной из таких скважин и был расположен отшельнический скит рыбы Simplicitas.
Из пещеры ей был виден лишь кусок сизой коралловой глыбы с единственной дырою в ней – очевидно, отверстием норы другого отшельника. Но наблюдать за этой соседней норой было возможно лишь вползрения, одним глазом, приставив его к самому верхнему краю входного отверстия. Находиться долго в таком положении рыбе было трудно, к тому же надо было кормиться, на что уходило все время бодрствования, потому-то на протяжении многих лет ей так и не пришлось увидеть соседа. Лишь порою замечала она грязевые фонтанчики, которые с силою вылетали из скважины его пещеры, – таким образом сосед справлял нужду, не выходя из своего жилища. Впрочем, точно так же обходилась и сама рыба Simplicitas.
Но вот однажды, в пору, когда выбраться наружу уже стало невозможным ввиду размеров ее головы, превосходящих ширину лаза пещеры, рыба увидела круглый выпуклый глаз и кусочек жаберного щитка, выставленные во входном отверстии соседней норы. Глаз смотрел на Simplicitas с огромным интересом.
Это был первый и единственный живой взгляд постороннего существа, брошенный на нашу рыбу. И она через этот взгляд была мгновенно подключена ко всеобщей системе ясновидения, которая существует на земле со дня творения. Тогда же и я стал видеть ее, эту странную рыбу, которая всю жизнь проводила в своей норе, никогда из нее не вылезая, – а уж через абсолютно чистое зрение рыбы
Simplicitas мне стал доступным и мой собственный феномен свободного и необузданного ясновидения.
2
Сидеть в каменной яме, глотать органический мусор, что падает сверху, никуда из пещеры не выбираться и никого не видеть – только раз в жизни чей-то круглый глаз да часть жаберной щели – это ли не самое ужасное времяпровождение на свете? Так думалось мне – не Simplicitas, которая о себе никогда не размышляла. Застыв с широко разинутым ртом, куда должна была медленно оседать океаническая муть, рыба могла бесстрастно созерцать самые дальние уголки и самые древние наслоения земного психического мира.
Это примитивное животное подводного царства, не хищница и не травоядное, однажды разбирало скрытые мотивы некоего печального для меня обстоятельства.
Не понимаю, как это получилось, – но изо всех видений, во что превращаются быстротекущие дни нашей жизни, именно мои сахалинские страсти прошли через поток внимания Simplicitas, впрочем никак не отразившись на ее поведении.
Даже хвостом не дрогнула и не взмахнула расписными, словно японские веера, широкими плавниками.
Но почему именно эта история пробежала через ее равнодушное провидческое сознание, словно импульс электрического тока? Зачем она здесь принялась все расставлять по местам, выискивая причины моего позора? Почему бы ей было не увидеть что-либо другое, вовсе не связанное со мной? Но как бессмысленны мои вопросы, до чего бесплодны эти попытки как-нибудь оправдать или немного утешить себя! Рыба же созерцала, как бы находясь в состоянии глубокого оцепенения, – ей хотелось поскорее добраться до конца этой истории, потому что в ее разинутый рот в этот момент упало что-то довольно крупное, нежно-филейное, кроваво-свежее. И рыбе надо было поскорее проглотить добычу.
Так что она с торопливым небрежением пробежала весь финал моей истории – для того, чтобы в следующий миг сделать с огромным наслаждением свой вожделенный глоток.
Что же она проглотила? Возможно, кровавый ошметок мяса, выдранный зубами касатки из бока кита. Черный с белыми пятнами хищник впился, мотнул… тряхнул головою, запустив свои страшные зубы в рыхлое тело морского гиганта, и мясо отскочило цельным куском от его тела… с глубоким чмокающим звуком… словно чудовищный поцелуй… в тугих фонтанах крови… в брызгах растерзанной, изорванной плоти. Кровавые ошметки мяса медленно, словно нехотя, стали оседать вниз, вниз…
Что же было тогда, поздно вечером, с моей Беатриче, когда она вернулась домой?
В тот же самый вечер, возвратившись в гостиницу, я все еще не догадывался, что это была она. Хотя имя и отчество, названные мне при встрече, были ее.
Как же так? Отчего такое затмение?
Но ведь прошло столько лет с тех пор, как рыба Simplicitas начала крошить стенку пещеры зубами и, отломив кусочек коралла, относить его ко входу и укладывать на порог, в начатую ею ограду от внешнего мира. И лет через пятьдесят рыбе удалось поднять достаточно высокую баррикаду, сузившую пещерный лаз до размеров ее пасти.
Но и моей возлюбленной, стало быть, уже далеко перевалило за сорок, ведь мы с нею были одногодками. А что может статься с любой красавицей, когда годы ее подбираются, увы, к пятому десятку… Я не узнал ее, я не мог узнать ее, я не должен был узнать ее в тот раз – иначе, может быть, произошло бы что-нибудь пострашнее моего прискорбного посрамления. Рыба созерцала ничего не понимая – как было ей понять, что, впервые увидев М. Т. в семнадцать лет, я мгновенно сошел с ума и в болезни этой, в исступленном помрачении, провел всю остальную жизнь! Девушка действительно представилась мне божественно красивой – встретив ее лет через тридцать, я и на самом деле не узнал богиню своей юности. Крашенные в цвет ржавчины седые, должно быть, жидковатые волосы… Не очень удачные вставные зубы… Пощадите! Рыба Simplicitas, пощади!
Ведь мне всю жизнь представлялось, что у М. Т. были небесно-голубые глаза, а у этой крашеной дамы оказались глаза невнятного цвета, намешанные, болотного оттенка… Значит ли это, что сокровищ никогда не было? Или это значит другое: сокровища унесены ворами? Но так или иначе – как же, наверное, я сделал ей больно! Ничего еще не понял даже тогда, когда был задан мне прямой, отчаянный вопрос:
– Это правда, что вы в детстве полюбили меня и потом всю жизнь любили?
На что я ответил удивленно:
– В детстве?.. Где это? В детстве мне приходилось жить в самых разных местах… Так где же?
– На Шикотане, – был поспешный, пожалуй, слишком поспешный ответ.
– Ну что вы! – едва ли не возликовал я. – Никогда не приходилось там бывать.
В детстве я жил, правда, с родителями на Камчатке. Но на Курилах мы никогда не жили…
– Значит, это ошибка, – опять торопливо, как бы даже нетерпеливо произнесла она и быстро, с выражением легкого пренебрежения на лице, отвернулась от меня.
В проявлении этой нетерпеливости, в том, как она произнесла последние слова и резко отвернулась в сторону… – что-то едва узнаваемое, очень и очень далекое, кольнуло в край моего сердца. И я все же решил уточнить.
– Мне скоро будет пятьдесят лет. На Сахалине в последний раз я был лет двадцать пять назад… Это полжизни, знаете ли… Скажите, пожалуйста, не сердитесь на меня – но на сколько лет я старше вас?
Ах, рыба, рыба Simplicitas! Это я с такой примерной галантностью выспрашивал у немолодой женщины, сколько ей лет. И она ответила, усмехнувшись:
– Лет на пятнадцать, пожалуй.
– Вот видите! – я, понимаешь ли, едва не захлопал в ладоши. – Мое детство прошло намного раньше вашего…
Но что бы там ни было, каких бы нелепостей ни нагромождалось в нашем дальнейшем малосодержательном разговоре, – но убийственная истина все же прошла, словно острие ножа, сквозь все слои ложных ухищрений и достигла ее сердца. Истина, вонзившаяся в это сердце, была такова. Значит, никогда не было той любви, на гробе которой вырастают красивые цветы и произносят клятвы все новые и новые влюбленные. Я не узнал женщину и тем самым невольно нанес ей смертельную обиду и боль… Значит, не было любви?
