Юрий Горюхин - Канцелярский клей Августа Мёбиуса
В эту ночь я заснула не в груде тряпья под открытым небом, а в темной, ничем не пахнувшей комнатке. Рано утром две молчаливые китаянки, посадив меня в огромную бадью, полную горячей воды, долго натирали мое тело мочалками, потом, неожиданно бросив мочалки, быстро и бесшумно убежали. Вошел Ли Бо, ласково улыбнулся, засучил рукав своего халата и опустил руку в бадью почти по самое плечо. Мне стало щекотно и неприятно, но Ли Бо быстро вынул руку из мыльной воды, вытер ее белым полотенцем, покачал головой и сказал, что никогда нельзя верить варварам.
Больше Ли Бо не приходил. Семь дней я сидела в комнатке и видела только двух девушек, которые были очень похожи на моих старших сестер, но совершенно не понимали, что я у них спрашивала. А через семь дней наш караван отправился из Бухары в то место, где восходит солнце. Ехали мы долго, пока наконец не добрались до поселка Люйшунь; и я увидела столько воды, сколько и земли-то никогда не видела. В Люйшуне Ли Бо нанял огромную лодку с огромными парусами, которая называлась «Бесстрашный дракон», перегрузил на нее тюки, что везли медленные верблюды, и мы поплыли, как сказал Ли Бо, положив ладонь на мое темя, к очередным варварам.
Не успела я привыкнуть к воде, как на горизонте опять показалась земля, и Ли Бо сказал, что это земля называется Япония. Но земля исчезла с горизонта, потому что налетел сильный ветер и потащил наш корабль к скалистым островам. Вся команда «Бесстрашного дракона» попряталась, спряталась и я, забившись в нос маленькой спасательной лодки, стоящей на корме. Чтобы не видеть, как мы разобьемся о скалы, я закрыла глаза и стала просить батыра Бикея, чтобы он поскорее вскочил на крылатого коня Толпара и унес меня из этого ада. А когда я открыла глаза, то увидела стоящего надо мной старика лет пятидесяти, который был очень похож на моего дедушку Исянгильди до того, как злой казак Степан Тимофеевич разрубил его пополам.
Старик сказал что-то на непонятном языке, вытащил меня из увязшей в песке лодки, взял на руки и отнес в домик, стоящий неподалеку. В домике, кроме старика, жила пожилая женщина и много детей, так напомнивших мне родных братьев и сестер. Меня накормили пищей со странным вкусом и уложили спать на жесткий соломенный коврик.
Прыгнула в воду лягушка
И стала я жить в рыбачьем домике на берегу моря вместе с хозяином Цуракавой, его женой Марико и их детьми. Хозяин Цуракава с сыновьями рыбачили, его жена Марико с дочерьми чинили сети и хлопотали по дому, я пыталась помочь всем сразу. Семья хозяина Цуракавы полюбила меня, и я их всех полюбила, и если бы не вспоминала батыра Бикея, то, наверное, согласилась бы всю жизнь чистить рыбу и рожать детей, например, старшему сыну хозяина Цуракавы Тикомоте. Но скоро наступила прохладная осень, и рыба ушла к берегам чужой страны, у которой было мало рыбаков, но зато было много кораблей с пушками.
Весь вечер, когда мы с Тикомотой весело толкались около жаровни, хозяин Цуракава шептался со своей женой Марико. А утром меня, маленькую Томоко и смешливую Масару посадили в повозку, усыпанную рыбьей шелухой, и повезли в Киото. Мы очень обрадовались путешествию, порадовались за нас и другие дети хозяина Цуракавы, только Тикомото удивил меня — он был печален и не ответил в то утро ни на одну мою задиристую шутку, как обычно, своей еще более задиристой шуткой.
В Киото хозяин Цуракава заблудился и долго расспрашивал почти каждого прохожего, как доехать до чайных домов квартала Симабара. Прохожие показывали в разные стороны, внимательно разглядывали нас и весело подмигивали друг другу. Наконец, уставшие, пыльные и голодные, мы добрались до большого дома, в котором было множество комнат и различных ширм. Хозяйка большого дома госпожа Укамара, глядя поверх головы хозяина Цуракавы, приказала тому подождать на улице, а нас провела в маленькую комнатку, в которой вдруг набежавшие со всех сторон женщины нас раздели и стали громко обсуждать, ощупывая и осматривая. Потом нас вывели из большого дома и подвели к ожидающему хозяину Цуракаве. Маленькой Томоко и смешливой Масаре сказали, чтобы те садились обратно в повозку, потому что у маленькой Томоко было белое пятнышко на радужной оболочке, а у смешливой Масары не было одного переднего зуба.
Госпожа Укамара отсчитала хозяину Цуракаве несколько монеток, потом что-то шепнула ему на ухо и забрала половину монеток назад. Хозяин Цуракава удивленно посмотрел на меня и сказал, что его старуха совсем не следит за своими детьми, а Тикомоту по возвращении домой он сразу же отдаст солдатом в армию великого сегуна Токугавы.
Госпожа Укамара увела меня в дом и спросила, сколько мне лет, умею ли я читать и писать, сколько будет, если взять восемь раз по семь и сколько вонючих рыбаков уже успело помять мое жалкое тельце. Я не смогла ответить ни на один вопрос, только подумала о том, что батыр Бикей, конечно же, знает, сколько будет восемь раз по семь. А госпожа Укамара сказала, что со мной придется повозиться. И со мной стали возиться.
Я быстро научилась читать и писать, играть в облавные шашки и го. Непросто давалось мне только искусство создания сложных причесок из тяжелых черных волос и искусство нанесения грима на лоснящиеся лица уставших женщин. Но, постоянно прислуживая опытным дзеро, я в конце концов научилась всем их премудростям. Особенно помогла мне в этом красавица Тоекуни, с которой мы стали настоящими подругами. Она была дзеро высшего разряда тайфу, но никогда не кичилась этим и щедро делилась своими тайными знаниями, а по утрам в свободное время рассказывала много смешных историй про посещавших ее молчаливых самураев и болтливых купцов. Я тоже ничего не скрывала от Тоекуни и даже помогала ей сочинять остроумные вака в ответ на пылкие записки всегда богатых, иногда молодых, а иногда и красивых поклонников. Тоекуни очень нравились мои стихи, она подбирала к ним музыку и часто напевала своим густым грудным голосом, подыгрывая себе на трехструнном сямисэне.
Но зимой, когда завывал северный ветер, Тоекуни исполнилось двадцать лет, и она перешла в разряд тэндзин, а не успела распуститься божественная сакура, как Тоекуни опустилась до разряда какой, из которого быстро перешла в разряд хасицубонэ. За это время я подросла, мое худое плоское тело стало округлым и привлекательным; и ничего удивительного, что в скором времени я стала дзеро тайфу, а подруга моя Тоекуни опустилась до низшего разряда сока. Мы почти перестали с ней видеться и общаться, потому что у меня появилось много поклонников и связанных с этим хлопотных дел.
Как-то летом, несколько дней не видя Тоекуни и не слыша ее грустных песен, я спросила госпожу Укамару, куда она подевалась. Госпожа Укамара смахнула с глаза слезинку, потому что любила нас как родных дочерей, и сказала, что у Тоекуни от грима началась экзема на лице, поэтому пришлось с ней расстаться и мы, наверное, никогда ее больше не увидим. Я горевала о Тоекуни целую неделю, мои вака перестали быть озорными и веселыми, удивленные поклонники спрашивали, что случилось со мной. Госпожа Укамара сочувствовала мне, но настоятельно советовала взять себя в руки, потому что подарков от пылких клиентов стало намного меньше, чем обычно.
Но если однажды утром пришли к тебе грустные мысли, то жди их визита каждый вечер. Случилось со мной то, отчего предостерегали госпожа Укамара и все дзеро, — я влюбилась. Этого несравненного молодого человека из богатой и уважаемой семьи звали Юкио. Все другие мужчины перестали существовать для меня, даже батыр Бикей исчез из моих воспоминаний. Я посылала записку Юкио с сочиненной хокку про свою неземную любовь утром, записку с хокку про его неземную красоту в обед, а с ужина до утра пела ему и танцевала в промежутках между всем тем, чему научилась за долгие годы у госпожи Укамары. Юкио тоже воспылал ко мне неземной страстью. Настолько сильна была его любовь, что решил он выкупить меня у госпожи Укамары.
Но в день, когда Юкио должен был принести деньги, он не пришел, не пришел он и на следующий день. Тушь иероглифов моих любовных хокку расплывалась от горьких слез еще пять дней, прежде чем появился Юкио. Юкио не принес деньги, он принес только меч и кинжал. Мы заперлись с ним в нашей любимой голубой комнатке, и Юкио сказал, что отец проклял его и единственная возможность сохранить нашу любовь — это совершить синдзю: двойное самоубийство позволит нам в новом перерождении стать счастливыми мужем и женой. Я кивнула головой. Юкио, скрестив ноги, сел на татами, потом обмотал белым полотенцем самурайский меч, оставив двадцать сантиметров острой стали, и протянул мне кинжал, на котором было выбито слово «верность». Мы крепко обнялись напоследок, потом Юкио, глядя в мои зрачки, вонзил себе в живот клинок и рванул его поперек живота, распарывая его на две части. Я тоже решительно занесла над своим животом кинжал, но вдруг увидела перекошенное от страдания лицо батыра Бикея, которого не вспоминала уже несколько лет. Мои руки ослабли, кинжал выпал из негнущихся пальцев. Юкио ничего не сказал, только смотрел мне в глаза расширяющимися зрачками и долго, мучительно умирал.
