Габриэль Витткоп - Убийство по-венециански
Иногда случается, что марионетки, еще не закончив декламировать роль, внезапно валятся на землю под механический грохот, ибо для них настал жестокий финал, именуемый смертью. Есть разные способы умереть. Если следовать рецепту Катарины Сфорца, процесс растягивается на месяцы, а последняя критическая стадия обычно занимает две недели. Вкладывая руки в туловище марионетки, я готовлюсь представить вам более чем эффектную агонию. Итак, интенсивность рвоты и диареи удваивается, тело леденеет и словно бы деревенеет, его сотрясают приступы дрожи, пульс выбивается из сил, а щеки горят пурпуром. Все это наблюдается у Феличиты 2 декабря 1780 года. Два дня спустя, охваченная подобием лихорадки, она жалуется на резкие боли в животе, а пища не задерживается в ее организме. 6 декабря Феличита чувствует себя немного лучше, лихорадочное состояние сменяется оцепенением и упадком сил. 7 декабря Феличита страдает от страшной мигрени и на следующий день теряет ориентацию настолько, что не может найти дверь, через которую только что прошла. Из-за головокружения она падает. Вечером ее обнаруживают скорчившейся на постели. На следующее утро она пытается встать, но опять падает и сильно ушибается. Ей пускают кровь. Дыхание ее затруднено, а головокружение усиливается. Феличита бредит. Кожа на носу, скулах и висках принимает странный окрас, как будто сквозь нее просвечивают черные пятнышки. Подозревают, что виной всему индейка с трюфелями. 12 декабря Феличита начинает хрипеть, а из носа и рта ее выступает красноватая пена. На рассвете 15 декабря она умирает, испустив громкий крик. На сей раз разрешение на похороны будет выдано только после вскрытия. Иссиня-зеленый зал, расположенный рядом с кухнями на задах Мендиканти, колоритом своим напоминает глаз слепца. Запах вынуждает патологоанатомов надеть старинные маски с клювом - атрибут докторов, в былые времена делавших вид, что они врачуют чуму. Лакей у стола держит канделябры. И вновь этот затхлый дух Мясницкой, как и при родах. Большая драгоценная муха, отделанная синим лаком и опушкой, разгуливает по руке Феличиты.
Лицо последней скрыто под бледной кожистой маской скальпа, все еще окаймленного несколькими прядями и отогнутого анатомом в маске ворона до самого подбородка. Распиленная черепная коробка выглядит точно так же, как и всякая другая коробка. Мышечные ткани оказываются дряблыми и холодными как мрамор, странно плотными и застывшими, словно остуженный жир. Эпидермис кажется водянистым и облекает кисти рук тяжелыми складками, ноги и ступни испещрены синеватыми следами стаза[54]. Смерть всегда непроницаема и анонимна, и есть в ней некая скудость и безнадежная убогость. В миске покоится серое изваяние мозга - гладкое, но с вычурным орнаментом, как у китайского стеатита. Угощайтесь. Влажная, розоватая грудная клетка рассечена, как вспоротый бурдюк, зияющая трещина, глумливое подобие вялой вульвы, вскрытой по упущению и распахнутой в зевке смертельной скуки под опухшим лобком - две вертикальные глупые пасти, разинутые в лад. Вот перед нами ядовитая и насыщенная птомаинами[55] Venus libitinae[56], полости - грудная и брюшная, и в них стружка, впитавшая тематический пикет розовой крови. Омытая светло-алыми кровяными струями, стружка напоминает ковер из лепестков шиповника, руно цвета розового дерева. Отсюда исходит самый сильный запах, и именно сюда стремится муха. Но к чему такая настойчивость в описании этих потрохов?.. Да просто потому что они в нас день и ночь.
Вскрытие показывает кровоизлияния между мягкой и твердой мозговой оболочкой и в области продолговатого мозга. Желудок пористый и прогнивший, но токсичных веществ в нем не обнаружено. Выносится заключение, что геморрагии развились в результате падений. Врачи снова в замешательстве.
А правосудие тем временем усиливает надзор. На Пьеро Трапасси парик, причесанный а l’Oiseau Royal[57] и светло-голубой фрак английского покроя.
Два сбира проверяют его муфту и содержимое футляров и табакерки, а он, очень бледный, выслушивает тем временем инструкции от человека в черном. Отчет должен представляться через день. (А отчеты других - реже чем раз в неделю.)
Легче всего признаваться в любви, которой не чувствуешь или которой уже не чувствуешь. Сами собой текут слова, словно вода из плохо закрытого шлюза. Говорящим не ведомо, зачем они их произносят, и вот уже с хищным щелчком захлопнулась ловушка необдуманных поступков. Отныне все помыслы будут лишь о бегстве. Спустя два года после смерти Феличиты Альвизе женится на своей свояченице Терезе Бруни. Этого следовало ожидать.
Тереза довольна: не оттого, что Альвизе ей очень нравится, а оттого, что брак с ним - ее реванш за уязвленное честолюбие. Она довольна, но ее не оставляет беспокойство, какое испытываешь, оказываясь в сумрачном и странном месте. Случается даже, что тревога вдруг сдавливает ей горло и в гортани застревает болезненный ком. Тогда она спешит пополнить свой гардероб, покупает новые безделушки и наряжается для многочисленных визитов.
Зритель уже, несомненно, заметил, что каждую из моих марионеток неотступно преследует беспокойство, а состояние это само по себе весьма опасно и чревато поспешностью или неосторожностью.
В доме Ланци над двором натянут большой тент - после пиршества на пьяно нобиле здесь дают бал. Окна оставили открытыми, чтобы слышать, как сироты из Пьета, стоящие на подмостках в вестибюле, исполняют вокальный концерт или аккомпанируют танцам. Гостей немного, ибо вдовцу не подобает вступать в новый брак с излишней помпой. Домино[58] отсутствуют, но общий стиль одежды отличается скорее изяществом, нежели роскошью. Два чернокожих пажа, одетые маврами, разносят шербет, баваруаз[59] и домашние ликеры. Сперва собравшиеся исполняют контрданс на манер французской кадрили, затем Альвизе с Терезой открывают менуэт фигурами «Любезного Победителя», хоть этот старый танец и вышел из моды уже тридцать лет назад. В заключение все пересекают дом в полонезе, и пажи сопровождают танцующих, держа в руках канделябры, - пламя свечей искорками вспыхивает в зеркалах и бриллиантах, а чернильные тени нещадно рассекают лица и бархат нарядов. Порой в полумраке выделяется эмаль чьего-то глаза - сосредоточие блеска, сияющего собственным огнем. Движение, игра света, переход из одной залы в другую или перепады ступеней, жар от вина и экзальтация гобоев и флейт сообщают танцующим дополнительное измерение, схожее с тем, что расстилается туманом над Пьяцца, - призрачный бальный зал, чьи границы очерчены лишь гирляндой фонарей. Невозможно избавиться от мысли о Катарине и Феличите, даже если стараешься о них не говорить. Пьеро Трапасси танцует с Оттавией. «Мне нужно сказать вам кое-что интересное», - прошептал ему некто.
В Венеции все иначе. Иначе, чем где, если не в Венеции?.. Город, открывающий взору лишь одну свою половину, нависший над миллионами срубленных деревьев, над лесами Истрии, громадными поваленными стволами, которые протащили, сплавили, очистили от коры, обтесали под сваи и воткнули в ил по стойке «смирно», просмоленные, как мумии, - дубы, повязанные цепями, опоясанные железом, скованные с незапамятных времен песками, дважды умершие длинные трупы, отягченные известняковыми отложениями, мертвыми мидиями, сгнившими водорослями, облепленные чудовищными отбросами, истлевшими лохмотьями и костями. Город-двойник под своим собратом, опрокинутая реплика дворцов и куполов, где каждый канал становится небом Аида, - ответ, но не отражение, ибо сие есть город тьмы с вечно черными небесами, город нижнего мира, другой стороны.
После очередного своего отсутствия Джакомо Казанова в мае 1783 года вновь ненадолго прибывает в Венецию. Шутки ради он подкладывает в почту венского посольства извещение о землетрясении, должном превзойти даже лиссабонское по своей ужасающей силе. Нет ничего менее секретного, чем дипломатическая почта: за несколько часов страх выметает жителей из города, как самум. Патриции и крупные буржуа срочно уезжают на загородные виллы. Паника.
В самый разгар суматохи Альвизе Ланци быстро обходит библиотеку, не в силах решить, какие же книги ему увезти с собой. Стоя у двух больших дорожных сундуков, слуга ждет его распоряжений и впервые видит, как он плачет. Служанки бегают по коридорам с бельем, корзинами и продолговатыми, как гробы, коробками, в которых спят платья, переложенные ароматическими веществами. На рио низкородный люд уже крепит ящики и бочки тросами к лодкам. Домашняя прислуга вместе с несколькими рассыльными отправляется вперед, а благородное общество плотно заполняет гондолы, устраиваясь среди молескиновых чехлов и сафьяновых портпледов. Марио Мартинелли, занятый делами, отказался от приглашения и остался в наполовину опустевшем городе, где он с хомячьими ужимками грызет ногти в часы отдыха от хлопот, более способствующих его пропитанию.
