Майк Дэвидоу - Орлы и голуби
Тепло их сердец защищало меня словно броней О матери, родные сестры горьковской героини! Это вы внушили голубю, мечтавшему превратиться в орла, что он не должен уподобляться ястребу!
Толстому бы ярость этих бруклинских женщин!.. И голубь, как орел, бросился в атаку.
Испуганный сержант попятился, но замешательство его длилось недолго. Вскоре моя одежда была изорвана, руки и ноги покрыты кровоподтеками, но я ликовал. В квартирах Д-1, Д-2 и Д-3 меня любят! А ведь их обитателей я едва знал. Я прочел много книг о любви к людям, а у себя под носом ее не заметил!
И все же авторы этих книг, слыхом не слыхавшие о миссис Ривкин, любили ее. Просто они не звали ее адреса. А вы, Лев Николаевич Толстой из Ясной Поляны, хоть Вам и не довелось побывать у нас на Рокуэй авеню в Браунсвилле, Вы всегда были здесь, в американском доме сотен российских евреев, таких же, как мои мама и папа, которые привезли память о Вас с собой в эту бессердечную Америку. Вцепившийся в меня бульдожьей хваткой сержант был кровным братом инспектора Жавера. Я встретил его на страницах «Отверженных» Виктора Гюго и теперь сразу узнал, несмотря на современный мундир американского полицейского. Избитый и окровавленный долговязый подросток стал его добычей. Сержант, чертыхаясь, возился с наручниками — для меня они были слишком велики. Наконец, наручники щелкнули, металл врезался в запястья.
Но матери не желали меня отдавать. И чем крепче они меня держали, тем глубже впивался металл наручников.
— Пустите меня! Пустите! — взмолился я.
— Отпустите его! — подхватили они, еще отчаяннее вцепившись в меня. Наконец, к великому моему облегчению, они отступили.
Но тепло их сердец согревало, утешая меня и в плену. Они толпились вокруг взявших меня в кольцо полицейских, говорили что-то ласковое и ободряющее. Неожиданно я увидел в толпе миссис Ривкин.
— Мишенька! — с материнской нежностью взывала она. Я еще раз взглянул на миссис Ривкин и не узнал ее. Осунувшееся, бледное лицо, только что искаженное стыдом и отчаянием, теперь светилось любовью и горело от гнева.
Еще не осознав чуда, я ощутил его власть. Во мне росла мягкая теплая волна радости, я стал великаном, неуязвимым для страха, боли и даже ненависти моих тюремщиков. Я хотел обнять теперь не одних матерей, но с ними и все человечество.
И вдруг меня оторвали от матерей, словно внезапно весну сменила зима. Солнце померкло. Я был один в полицейском фургоне, в новом, страшном мире, а плачущая миссис Ривкин осталась где-то там, далеко… Я понял, что любовь и ярость матерей бессильны, и меня прошиб холодный пот.
Значит, вот она, реальность? Значит, все идеалы — лишь аккомпанемент? А что же происходит, когда обрывается основная мелодия? Тогда темнота?
Меня охватил ужас одиночества. Питаемый любовью может выстоять. Ну а одинокий? Тут требуется иное, новое мужество. Толстой тут не поможет, а Толстой был тогда единственной моей опорой. Я нетерпеливо ожидал новых пленников, но их не было. Мне захотелось опять увидеть лица наших матерей. Воспоминания мне было мало. Я приник к щелям в задней стенке фургона и в радужном ореоле увидел залитое слезами лицо миссис Ривкин. Но не это лицо хотел я увидеть. В толпе матерей, сгрудившихся вокруг фургона, я искал маму, но ее среди них не было. Затарахтел мотор. Сердце у меня упало. Любовь, тепло — все оставалось снаружи. А меня окружал холод и мрак. Какое-то пророческое тоскливое чувство шептало мне, что такова правда жизни. Но рано еще, рано!
Фургон тронулся. И тут я наконец увидел знакомую мамину фигуру. Мама стремительно бежала за отъезжающим фургоном. Я не слышал ее голоса, но по губам понял, что она кричит «Мишенька!». А позади нее возле пожитков миссис Ривкин стояли наши Робин Гуды — крепкий мрачноватый парень с оттопыренными ушами и решительным подбородком и невысокая девушка в кожаной куртке. Спокойно и безбоязненно глядели они на происходящее. Соорудив шаткую трибуну и не удостоив даже взглядом полицейских, моментально взявших их в кольцо, парень взобрался на трибуну; сжав в твердых губах сигарету, он в последний раз затянулся, затем отшвырнул сигарету и обратился к толпе. Мама стояла теперь рядом с ними, ее добрые глаза искали мой взгляд. Потом фургон прибавил скорость, все замелькало и расплылось, и больше я ничего уже не видел…
Я не решался признаться в этом даже самому себе, но Карл вызывал у меня страх. И, что хуже всего, он знал это и наслаждался этим.
На следующую неделю был намечен рейд в бюро во делам безработных, и Карл излагал план операции.
Он говорил бесстрастно, с четкостью поистине генеральской, но его холодные, серые глаза блестели, он то и дело облизывал потрескавшиеся губы. Сердце страны, которую отец считал «бессердечной», раскрылось мне в эти трагические дни. Я вдруг увидел подлинную Америку — страну несчастливых, но сердечных людей, страну братства. Мне тогда случалось голодать, одевался я во что придется, но никогда в жизни не был так счастлив. Когда Карл рассказывал о предстоящей операции, в его словах мне слышался отголосок той беззаветной отваги, которую я навечно связал с именами моих героев-революционеров. Я жаждал самых опасных поручений, мечтал подвергнуться испытанию. Если Карл и чувствовал, какую бурю поднял он в моей душе, то виду почти не подавал. Поглядывал он на меня с прежней цинической ухмылкой.
— Нам нужен доброволец, который возьмет на себя полицейского у двери, — объявил Карл. Он покосился на завсегдатая бильярдных забияку Джорджи Глейзера, но тот и глазом не моргнул. Полиции он не боялся, просто он усвоил суровую заповедь улицы — «не лезь на рожон». Джорджи ответил Карлу таким же холодным взглядом. Пусть опускают глаза те, кто не уверен в своих силах. Джорджи нашел себе дело куда важнее лихих партизанских вылазок, которыми здешние любители рискованных приключений пугали своих заклятых врагов — рыцарей полицейской дубинки. Полицейских Джорджи всегда ненавидел и теперь понял почему. Они наблюдали за порядком при выселениях, избивали голодных. На юридическом языке это называлось «законность и порядок». Джорджи рано узнал о том, что, оказывается, силу можно купить. С людьми из Совета безработных его, как и многих других, свел случай.
Вернувшись из путешествия по стране в товарном вагоне, он обнаружил большие перемены и на своей улице, и даже дома. Как будто без него тут произошло землетрясение! Прежние домашние неурядицы, погнавшие его на поиски тихой пристани, казались чем-то мелким и незначительным в том бедламе, который он застал дома по возвращении. Впервые вздорный зануда-отец пробудил в нем жалость. Папа стал теперь не просто человеком без родины, каким он представлялся сыну еще со времен погромов и их бегства из Польши. Папа стал человеком без определенных занятий, он был похож на школьника, сбежавшего с уроков. Только ему было не до игр! Попробуй тут поиграй с голодом и домовладельцем, когда на руках семья!
И однажды в доме Глейзеров появился агент бюро по делам безработных — худой, словно вымытый в карболке молодой человек, весьма гордившийся тем, что одолел толстый том уложений и циркуляров. Он изо всех сил старался показать, что пропитание семьи Глейзеров теперь в его холеных руках. Настойчиво и подозрительно расспрашивал он Джорджи о его «турне». Откуда он взял на него деньги? Как распоряжался своими заработками? Объяснять ему что-либо было бессмысленно. Внезапно он прекратил дознание, заявив, что, пока Джорджи не представит ему доказательств отсутствия у него «других источников дохода», дело его рассматриваться не может.
И тогда Джорджи, не удержавшись, размахнулся и… Нет, он не ударил молодого человека — лишь слегка задел его. Но вскоре в дверь уже ломились полицейские. Папа пытался урезонить сына, однако Джорджи разъярился. На этот раз он вложил в свой удар все скопившееся в нем негодование. Чтобы утихомирить его, пришлось вызвать еще двух полицейских. На суде Джорджи и познакомился с Карлом и другими членами Совета безработных.
Про себя я радовался молчанию Джорджи. Оно выгодно оттеняло мою решительность. Я встретился глазами с Карлом и как бы между прочим сказал:
— Я возьму на себя полицейского.
Но мой небрежный тон не ввел Карла в заблуждение. Он презрительно усмехнулся и кивнул. Предложение было принято. Я содрогнулся. Карла я боялся куда больше, чем полицейского. Тогда мне было еще невдомек, что отваги без примеси страха не существует. По наивности я путал страх с трусостью. А я боялся и потому чувствовал себя виноватым. Когда все разошлись, я подошел к Карлу. Наедине со мной Карл держался не так строго, даже по-дружески. Он похвалил меня за храбрость. Я обрадовался, но при виде его усмешки снова приуныл. Я пригласил Карла зайти к нам пообедать. Сделал я это не без некоторого колебания, опасаясь, что знакомство Карла с мамой полностью изобличит меня. И в то же время в глубине души я хотел этого знакомства. Может быть, такое же любопытство заставило и Карла принять приглашение. Мы пошли ко мне домой. Мой новоявленный судья хранил настороженное молчание. Я тоже молчал, понимая, что любым словом могу себя выдать. Мы промолчали всю дорогу.
