Жан-Филипп Туссен - Любить
И, несмотря на непомерную усталость, во мне вдруг зародилась надежда, что сегодня утром в Токио не настанет день, не настанет больше никогда, что время остановится сию секунду, прямо тут, в ресторанчике, где мы так хорошо сидим, наслаждаясь теплом под иллюзорной защитой ночи, тогда как наступление дня принесет с собой доказательство того, что время течет, безвозвратное, разрушительное время, прокатившееся по нашей любви. Рассвет между тем близился, я повернулся к окну и обнаружил, что на улице идет снег, едва различимые снежинки летели наискось и, уносимые ветром, исчезали в темноте. Со своего столика мы видели лишь кургузый обрубок улицы в деревянной оконной раме и тонувшее во мраке здание, оплетенное какими-то загадочными проводами, по его фасаду тянулась вертикальная колонка света, состоящая из семи или восьми зажженных один над другим фонарей, что означает наличие бара на каждом этаже. Я смотрел, как на улице тихо падает снег, легкий, неосязаемый, оседает на неоновых лампах и бумажных фонариках, на крышах машин и фарфоровых стаканчиках, которыми крепятся провода к телеграфным столбам. Попадая в освещенное фонарем пространство, хлопья кружились мгновение в световом луче, словно облако сахарной пудры, рассеянное дыханием невидимого божества. В этом снеге мне рисовался образ времени, я не мог остановить его ход, я ощущал свое полнейшее, совершенное бессилие перед ним, и вот тут-то у меня и возникло предчувствие, что с концом ночи кончится наша любовь.
Из ресторана мы вышли на блестящие черные тротуары, усыпанные инеем и подтаявшим снегом. Пластиковые сандалии слабо защищали мои босые ноги от сырости, и, переходя улицы, я то и дело ощущал ледяные брызги талого снега на щиколотках и ступнях. Мари в своем шелковом платье с обнаженными плечами и руками вышагивала впереди меня по темной улочке. Она не выглядела особенно замерзшей, но все же я предпочел догнать ее и отдать пальто, я снял его и аккуратно накинул ей на плечи, стараясь укутать их получше. Снег, прекратившийся было на время, пошел снова, сначала робко, разрозненными хлопьями, неприятной ледяной изморозью, а потом повалил так густо, что в один миг запорошил тротуары тонкой пленкой кристаллической пудры. Мы укрылись под деревянным козырьком какой-то лавчонки и смотрели, как пушистые хлопья летят мимо нас во мгле. Иногда, бросая вызов стихии, я отважно выбирался на середину проезжей части, задирал голову и стоял неподвижно, опутанный занавесом белого пуха, в немой истоме спадавшим на мостовую; я подолгу вглядывался в небо, начинавшее постепенно избавляться от ночи и окрашиваться сероватым светом дня, которому грузные снежные облака придавали желтоватый оттенок. За истекшие сутки я вымотался так, что уже не ощущал ни холода, ни усталости. С заиндевелым лицом, шлепая по мокрому снегу красными от стужи ногами в утлых сандалиях, я доплелся до ближайшего угла и остановился перед пристроившимся тут в полумраке автоматом с напитками. Рассеянным взглядом обвел выставленные в витрине баночки с холодным и горячим пойлом, всяческими разновидностями кофе и чая и, достав из кармана несколько монет, спросил Мари, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Хочу, ответила она, не высовываясь из-под навеса. Я смотрел на нее со стороны и видел, как она красива этой снежной ночью в шелковом платье цвета ночи звездной, осененная рыжеватыми лучами висящего рядом фонаря. Под деревянным козырьком опустевшей лавки с закрытыми ставнями она стояла, устремив глаза в пустоту, и печально глядела прямо перед собой, волосы у нее были мокрые, на лице застыли следы растаявших снежинок. Я опустил монеты в прорезь автомата и вернулся к ней, осторожно ступая по тротуару с двумя пластмассовыми стаканами обжигающего капуччино в руках.
Было часов пять утра или чуть больше, мы пили капуччино под деревянным козырьком ремесленной лавчонки и смотрели, как падает на мостовую снег. Несмотря на отчаянный холод, я чувствовал себя на удивление хорошо, а Мари, прихлебывая капуччино маленькими осторожными глоточками, чтобы не обжечь губы, подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ и робко приблизил стакан к ее стакану, приглашая чокнуться, она удивилась, на секунду замерла в недоумении, видимо сочтя мой жест неуместной выходкой, исполненной нежданной трепетной нежности, строго посмотрела мне в лицо, обвела меня изучающим взглядом, а потом уронила голову мне на плечо и чокнулась женственно и самозабвенно, коснувшись моего стакана деликатно, ласково, влюбленно, с благодарностью и гораздо более серьезно, чем подобает в такой ситуации.
Мы двинулись дальше, не обращая внимания на снег, бесшумно ложившийся нам на плечи и на руки. Мы хотели вернуться в гостиницу, но, миновав несколько перекрестков, обратной дороги так и не нашли. Побрели по темным улочкам наугад, пока не заметили на противоположном тротуаре освещенную «стекляшку» — небольшой супермаркет, открытый двадцать четыре часа, и светившуюся в темноте бело-голубую вывеску «Лоусона». Завернули туда погреться, нырнув из синеватого мрака ночи во вневременную белизну неоновых светильников. Я окинул рассеянным взором двух единственных клиентов в магазине, молодого человека в оранжевой водолазке и нелепой шапчонке, листавшего глянцевый журнал у газетной стойки, и трудягу неопределенных лет в мокрых ботинках и с влажным лбом, этот недоверчиво посматривал на полупустые полки замороженных продуктов, время от времени ухватывал ту или иную закусь в целлофановой упаковке, нити черных водорослей или пластиночки резаных грибов, подносил пластмассовый лоток к глазам, приподнимал очки, что-то изучал на этикетке, то ли дату, то ли место изготовления, потом клал лоток туда, откуда взял. Мари остановилась в кондитерском отделе и апатично обозрела пакетики с пирожными и печеньем, пошла дальше от секции к секции, задержавшись перед полками с растворимыми супами и разноцветными кульками макаронных изделий. Надев солнечные очки, чтобы защитить глаза от слишком яркого света, держа на руке мокрое пальто и позевывая, она бродила между прилавков под равнодушными взглядами кассирш, с угрюмым видом наблюдавших, как беспечная фигурка в потрясающем туалете цвета звездной ночи фланирует по пустынным аллеям супермаркета.
Когда мы вышли из магазина, рассвет еще не брезжил, квартал если и просыпался, то неспешно, едва заметными штрихами: тут зажглась лампочка за деревянными жалюзи на первом этаже, там обутый в традиционные гэта старик унес к себе в лавочку съемные ставни. По середине проезжей части ползла под снегом мусороуборочная машина, озаряя верхушки фасадов продолговатыми ржавыми отсветами оранжевой мигалки. Купив в супермаркете прозрачный зонтик и белые шерстяные теннисные носки (три пары в упаковке, все с одинаковыми красными и синими каемочками) и надев каждый по паре, мы немного согрелись и поплелись наобум, прижавшись друг к другу под хлипким прозрачным зонтиком (зато ноги в тепле).
В конце концов мы выбрели на большую и уже очень оживленную улицу, где в свете ночных фонарей, которому падающий снег придавал сказочный вид, буксовали автомобили, исполняя в тумане балет фар и габаритных огней. Одинокие такси, окрашенные в кислотные цвета, ядовито-зеленый и оранжевый с металлическим блеском, степенно плыли в супе из грязи и талого снега, тихо хлюпавшего под шинами. При каждом нажатии на тормоз на машинах сзади зажигались огоньки, отбрасывая драматические красные отсветы. Повсюду на монотонной серости еще подернутых мглой фасадов сияли, сплетаясь, неоновые вывески, наскакивали друг на друга бегущие строки, вернее столбцы, где среди загадочных иероглифов попадались и знакомые буквы; так, гигантская реклама, укрепленная на боку нависающей над улицей металлической лестницы, привлекала взор захватывающим душу наказом: ЖИТЬ. Многие магазины и кафе уже открылись, по тротуару текла поспешающая толпа, она, казалось, лилась неукротимым, нескончаемым потоком, колыхаясь капюшонами, у кого темными, у кого прозрачными, куртками, плащами и зонтами. Растворившись в толпе, мы плыли по течению под нашим хлипким прозрачным зонтиком, и несуразность наших нарядов в эдакий снегопад — я в футболке, а Мари в коллекционном платье, бледно-розовых кожаных шлепанцах да еще с недавних пор в толстых теннисных носках — привлекла лишь несколько брошенных украдкой взглядов.
Далее произошел незначительный инцидент, который мог бы остаться вовсе без последствий, однако, учитывая нашу безмерную усталость, спровоцировал кризис, короткий, но исключительно острый. Я шагнул к краю тротуара, чтобы в потоке машин отловить такси (даже если мы находились всего в нескольких минутах ходьбы от гостиницы, я предпочитал поскорее закончить прогулку), и одно из них, мгновенно повинуясь моему жесту, покинуло центральный ряд и подкатило к нам, автоматически распахнув заднюю дверцу. Держа раскрытый зонтик снаружи, я просунул голову в кабину — что было несомненной ошибкой, лучше бы я сразу сел — и сообщил водителю название гостиницы, два или три раза повторив адрес, указанный на имевшейся у меня визитной карточке: 2–7–2, Ниси-Синдзюку, Синдзюку-ку. Водитель, невозмутимый за своей прозрачной загородкой, оценил меня с одного взгляда — акцент, рожа, костюм — и, беспомощно улыбнувшись, дал отворот без суда и следствия, дверца сама собой захлопнулась перед самым моим носом, автомобиль тронулся в туман, оставив меня на тротуаре сетовать на мое невезение.
