Сэйс Нотебоом - Филип и другие
— Хорошо, так вот, этот Мавентер был одним из последних монахов-певчих, которые не стали священниками. В монастырях есть братья, которые обрабатывают землю, есть те, кто занимаются домом и одеждой, и есть монахи-священники, которые поют в хоре и выполняют в монастыре функции отца-эконома или магистра, которому подчиняются послушники, ну, и так далее. Раньше можно было оставаться певчим, не принимая сана священника, таких называли монахи-певчие, но теперь это запрещено. Во всяком случае, этот Мавентер ушел из монастыря, и я не могу его осуждать: говорят, семья поместила его туда мальчишкой, насильно. Трудно рассказывать о чьей-то жизни; кажется, знаешь много, а на самом деле — почти ничего, потому что, в конце концов, — глядя мне в глаза, он поправил ермолку на редких, белых волосах, — в конце концов, мы так мало знаем друг о друге.
Мавентер сперва был странником, почетным гостем на всех праздниках, его приглашали издалека. Вместе с его аккордеоном. Он появлялся к сбору вишни — в Кавайоне и в Карпантре, и к сбору винограда — в долинах Дюранса, в старой рясе, которую так и носит до сих пор, Бог знает почему. Все это продолжалось, пока три года назад он не поселился в Экспери. С тех пор он больше не появляется ни на свадьбах, ни в домах знатных граждан и духовенства, куда его раньше приглашали с удовольствием, потому что он знает наизусть кучу стихов — он знает из Тома[19] больше, чем я когда-либо знал, на поэтических турнирах в Арле и даже в Авиньоне он побеждал любого — и в классической поэзии, и в поэзии трубадуров Прованса. Говорят, он знает наизусть все оды и эподы Горация, скорее всего, так оно и есть.
Но я часто видел его по ночам, его вместе с маленькой маркизой — они хорошо друг к другу подходили, она была необычным ребенком. Иногда они проходили ночью вот тут, по улице. Она была нежная, миниатюрная, в обтягивающих брючках, говорят, женщины в Париже носят такие, и крошечных туфельках. Они быстро, почти бесшумно пересекали площадь. А я — с тех пор как я стал стареть, я сплю очень чутко, — я стоял у окна и смотрел на них, не зажигая света.
Они шли со стороны Экспери, так называется замок, он — метрах в десяти позади нее, массивный, почти зловещий, чернее собственной колоссальной тени, задыхаясь, потому что приходилось идти быстро. А она, не обращая на него внимания, шла, опустив голову и бормоча что-то себе под нос. Бывало, она гуляла одна, тогда она шла медленнее и пила у фонтана, а по утрам приносила цветы на кладбище. Однажды я поговорил с ней. В ту ночь она была одна и пила у фонтана.
«Мадемуазель, — сказал я, — не хотите ли выпить со мною вина?» И я взял вино, которое по ночам держал наготове, и мы сели здесь, на ступеньках моего дома. Но она молчала, только когда я спросил, не боится ли она ходить по ночам в одиночку, она ответила: «Разумеется, нет».
И посмотрела на меня; я никогда не мог понять выражения лиц азиатов, как понимаю здешних, которые росли и воспитывались так же, как я; ее лицо было замкнутым или, может быть, загадочным; она прошептала: «Я сочиняю рассказ».
«Да, — сказал я, — ты сочиняешь рассказ. — И: — Я не хочу вмешиваться, потому что это твой рассказ, — сказал я, — но пусть он будет хорошим».
Она молча кивнула, вот и все.
Он замолчал.
— Она что, азиатка? — спросил я.
— Ее мать была из Лаоса, но она умерла. Отец служил офицером в Иностранном легионе и почти не бывал здесь. Он погиб в Индокитае. Потом были еще тетушка, которую здесь никогда не видели, слуги, и, конечно, Мавентер. Разговоров было много, но никто точно не знал, что случилось, говорят и говорят, но по сей день никто из нас не побывал там, в замке.
***Вечером, сидя в своей комнате, я ждал появления Мавентера, потому что мебель не скрывалась в надвигающейся ночи, но толпилась вокруг, громоздкая и тревожная, давая понять, что она в последний раз участвует в моей жизни. Запахи дома, старого дерева, простынь, которые стирали в ручье куском самодельного мыла, вдруг стали самостоятельнее и сильнее, чем прежде, победно заглушая чуждые им запахи моего тела и одежды.
Человек, привыкший спать под бой стенных часов, просыпается, если они вдруг остановятся, — вот так и я встал и пошел к окну, когда внезапно оборвался доносившийся с площади стук железных шаров — под окном стоял Мавентер.
— Эй, голландец, — крикнул он, — спускайся, я должен рассказать тебе свою историю.
Мы пошли вдоль откоса и вышли на тропинку, ведшую круто вверх. Наступающая ночь медленно сгущала тени в кустах и меж скал — а он шел, ведя меня за собою, пока мы не поднялись так высоко, что пурпурное ожерелье Альп Прованса, горные массивы Люберон и Ванту, окружило нас со всех сторон. И прежде чем ночь скрыла их от нас, он показал мне прекраснейшие камни этого ожерелья — гору Воклюз, гору Люр, гору Шабр.
Замок, как они его называли, стоял среди гор, веселый и прекрасный. А вокруг нас было поле с землей, твердой, как и везде в округе. Повсюду валялись черные камни, выглядевшие так, словно попали сюда откуда-то издалека, с Луны или из другого безжизненного места, откуда кто-то притащил их и раскидал по собственному произволу меж огромными темными скалами, и они остались лежать, как куски обгоревшего угля, вывалившиеся из стоявшей в середине великанской печи. Мы сели.
— Это кладбище животных, — сказал Мавентер, — здесь все и началось. Я сидел здесь, и она подошла ко мне. И сказала: «Ты — Мавентер».
«Да», — ответил я.
«Ты читаешь по-английски?»
«Да».
«И писать можешь?» — спросила она, и, когда я ответил, что могу, она уселась против меня, прямо на землю, туда, где ты сейчас сидишь.
«Испачкаешься, — сказал я, и еще: — Лучше сядь на камень», — но она не слушала меня или просто не слышала, она вытянула ногу и пяткой очертила вокруг себя линию.
«Я — внутри круга, — сказала она, — а ты — нет. Ты должен поставить ноги внутрь круга, потому что я хочу тебя о чем-то спросить!»
Я подвинулся так, чтобы мои ноги встали в круг, а она начала пересыпать мелкий песок.
«Не надо, — сказал я, — все будет грязным».
«Ты должен написать письмо по-английски».
«Кому?» — спросил я.
«Вот кому, — и она взяла куртку, которую бросила возле себя на землю, и достала из кармана «Сатэрдей ивниг пост», — вот кому», — и она показала на снимок танцовщицы Британского балета, под которым я не мог разглядеть имени.
«Ты должен ей написать и попросить приехать сюда жить».
«Нет», — сказал я.
Она выпятила губу и сердито сдула волосы со лба.
«Почему нет?»
«Потому что она никогда не приедет».
Мавентер посмотрел на меня и продолжал:
— Если бы я знал ее так, как знаю теперь, я никогда не совершил бы подобной ошибки, но тогда я ее еще не знал и сказал «потому что она никогда не приедет». А она засмеялась, и смех ее был обращен не ко мне, нет, она смеялась для себя и каких-то невидимок, которые всегда были с нею, и после сказала, что я — дурак. «Конечно, не приедет, — сказала она, — но как я смогу играть в то, что она приедет, если ты сперва не напишешь ей по-английски письмо, что я ее приглашаю?» Ты понял? — спросил он меня.
Я очень хорошо все понял и сказал:
— Я верю тебе.
— И так было все время, она играла. Она была такая необыкновенная… — Он продолжал говорить, но я не вслушивался: теперь я видел ее, мир вокруг утратил реальность, вещи, словно живые, заместили сами себя в другой вселенной, которую я вдруг увидал, которая впустила меня, и я поплыл за голосом Мавентера, метавшимся меж камнями по кладбищу животных, а она сидела там и рисовала в пыли, мне казалось, я слышал ее голос, когда она спросила: «Мавентер, когда ты поедешь в город?»
«Зачем тебе?»
— Ты меня слушаешь? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Мы приехали однажды в банк, но ее интересовало только, как работает счетная машина. «Я хочу, чтобы мне разрешили посчитать», — сказала она, и в следующий раз, когда мы пришли в банк в городе, она подошла к окошечку и попросила один разочек посчитать на какой-нибудь из машин, а когда ей разрешили, она достала из перчатки клочок бумаги и переписала оттуда цифры в машину, нажала на кнопку и повернула ручку.
Несколько дней я ее не видел, это было не очень важно, потому что довольно часто она не покидала своих комнат в замке и нигде не показывалась. На этот раз прошло довольно много времени, пока я ее снова увидел, — она нашла меня в библиотеке.
«Мавентер, — сказала она, — я вернулась».
Она подошла и встала рядом со мной: «Я была далеко».
Я к тому времени узнал ее достаточно хорошо, чтобы не сказать, что она никуда не уходила, а просто сидела в своих комнатах, и она продолжала: «Помнишь тот клочок бумаги?»
«Да, — сказал я, — тот, с которого ты брала цифры, чтобы посчитать».
Она кивнула. «В тот вечер, — прошептала она и придвинулась ко мне ближе, словно мы были заговорщиками, — в тот вечер я положила эту бумажку снаружи, потому что было ветрено. Потом я пошла в свою комнату, чтобы посмотреть, случится ли то, чего я хотела. И это случилось, меня унесло ветром. Я сама себя рассчитала», — сказала она, мы вышли из дому, и она показала мне бумажку.
