Богомил Райнов - Черные лебеди
– Неужели я никогда не пробьюсь…
– Пробьешься, – говорил отец со своим обычным наигранным оптимизмом. – Все мы в молодости воображаем, что жизнь – это состязание на скорость. И только потом понимаем, что она – состязание на выносливость.
Он бросал на нее взгляд, чтобы, как всегда, убедиться, следит ли она за его рассуждениями:
– Главное не падать духом. А чтобы не падать духом, не нужно питать излишних иллюзий, потому что когда я говорю о пути в искусство, то это не значит, что ты должна себе представлять гладкое шоссе вроде шоссе на Княжево. Не гладкая дорога, а крутой подъем на высокую гору – путь в искусство, девочка.
Она смирялась и с горой. В конце концов, взбираться на гору – это и есть подвиг. Но если она помалкивала, то другие говорили.
– Так и умрем в кордебалете, – вздыхала Жанна, та самая, что кончила училище первой.
– Может, и не умрешь, но насидишься вдоволь, – успокаивала ее Катя, которая была старше их. – Может, ты хочешь прямо сейчас танцевать Джульетту?
– Плисецкая в первый же год сольные партии исполняла.
– Вы, молодые, все себя Плисецкими воображаете. Года два-три потанцуешь придворных дам в кордебалете, потом столько же будешь одним из четырех лебедей, потом дойдешь или не дойдешь до па-де-труа, а дальше – дальше я уже тебе ничего не обещаю.
Отец ее был больший оптимист, на основе, как он сам говорил, своего личного опыта, но она не сомневалась, что он порядком приукрашивает свой личный опыт, чтобы не лишать ее веры в себя. И не очень удивилась, когда в один прекрасный день к концу второго сезона, также проведенного ею в толпе миманса, он сказал:
– Есть возможность уехать в один город. Мне будет нелегко без тебя, но шансов пробиться там гораздо больше.
Виолетта помедлила с ответом, и, уловив ее нерешительность, отец добавил:
– Не хочу тебя уговаривать. Я понимаю, что из Софии никому не хочется уезжать.
София… Не все ли равно, в столице ты или нет. Важно танцевать. И не в кордебалете. Разумеется, без отца ей будет совсем одиноко. Но в конце концов это тоже часть подвига.
И она уехала.
Приняли ее довольно настороженно, да и она ничего не сделала, чтобы завоевать симпатии своих новых знакомых. Она не обладала даром располагать к себе людей. Да и как расположишь к себе человека, если ты вечно молчишь. Сначала все думали, что она тихий омут, где черти водятся. Потом решили, что это омут, где ничего не водится, и что она просто немного с приветом и туповата, как все нелюдимы.
Жила она в общежитии. Потом ее взяла под свое покровительство Мими. Конечно, Мими не заявляла этого во всеуслышание. Просто предложила: «Давай снимем комнату на двоих». А в сущности, взяла ее под свое покровительство.
Мими кончила училище на два года раньше Виолетты, и когда она пришла в театр, ее прозвали «Мими из миманса», а она на это неизменно отвечала, что все так или иначе проходят через миманс, но есть дурочки, которые там и остаются, ясно давая понять, кто эти дурочки. Действительно, Мими в положенное время и без особого труда прошла свой небольшой путь от кордебалета до солистки, однако тут ее путь незаметно окончился, да так незаметно, что она сама не сразу это поняла. Она продолжала шагать, не сознавая, что топчется на месте, и вела неустанную борьбу со своим злейшим врагом – склонностью к полноте. В этой столь изнурительной борьбе нельзя было хоть изредка не сделать передышки, но за передышку она так полнела, что приходилось снова и снова бросаться в неравный бой.
– Неплохо бы вам подумать о своей талии… – советовала ей вначале педагог.
– Что мне думать… если я так устроена. Хоть одним воздухом питайся, все равно зад растет, – уныло возражала Мими.
А подругам поясняла:
– Не мученицей же я родилась быть, а балериной.
Пожалуй, она и впрямь была рождена балериной. Во всяком случае, она располагала всеми необходимыми данными, кроме настойчивости, и мало-помалу неравные сражения с полнотой и ленью становились все реже, а передышки – все длиннее, пока она не привыкла ограничиваться минимальными усилиями, лишь бы не выйти совсем из строя.
Она вовсе не была полной в обычном смысле слова, а даже стройной и хорошо сложенной – для обыкновенной женщины, но балерина – не обыкновенная женщина, и Мими напрасно старалась обрести идеальную худобу воздушного создания. Балетмейстер-репетитор иногда, не сдержавшись, ворчал:
– С такими бедрами у нас не балет, а кабаре получается.
Мими считала балетмейстера главной помехой в своей карьере, кроме Ольги, конечно:
– Этот сухарь меня не выносит… И все потому, что я смею ему возражать.
Она и вправду проявляла перед педагогами какое-то мальчишеское стремление к независимости и прославилась своим острым языком. Но балетмейстер не слишком задумывался над тем, как он относится к Мими, и его раздражала в основном апатия, в которую она частенько впадала. Апатия? Нет, просто она отказывалась буксовать на месте. Зачем попусту тратить горючее? Этим даже фигуру не сохранишь. Может быть, она действительно была рождена балериной, но ведь и балерины бывают разные. Все получалось у нее легко до определенного сравнительно высокого уровня. Потом начиналось буксование. Тщетные усилия взять тот невидимый барьер, что отделяет хорошее от совершенного, преодолеть те коварные путы, которые сковывают движения, сдерживают порыв и тянут к земле именно тогда, когда ты хочешь взлететь. Ми-ми перестала расходовать горючее больше необходимого. Часто не давала себе труда добиваться на репетициях и того, на что была способна. Зачем зря стараться, раз она сделает это на спектакле.
– Что-то ты сегодня не в духе, – замечал балетмейстер.
– Правда… Я как-то устала, – бормотала Мими.
Да и как ей было не чувствовать себя усталой, если она до трех ночи просидела с Васко в баре.
– В таком случае лучше покинь зал. Вернешься, когда соизволишь быть в форме.
Она могла бы извиниться и остаться. Однако предпочитала сделать вид, что ее нисколько не трогают замечания этого сухаря. И уходила.
К стараниям Виолетты она относилась в целом одобрительно, хотя порой и укоряла ее:
– Стараться тоже надо в меру, Фиалка. От тебя одна кожа да кости остались. Неужели не понимаешь, что хоть наизнанку вывернись, а ордена не получишь. И примой не станешь.
Вообще с высоты своего житейского опыта она покровительственно смотрела на Виолетту, да и на Васко тоже. Только в ее покровительственном отношении к Васко была и доля пренебрежения. «Этот мой дурак», – говорила она, когда речь заходила о нем.
Может, она и держала при себе Васко, чтобы показать, насколько тот нуждается в ее покровительстве, ведь если ее не слишком уважали в театре, то в городе ценили достаточно высоко. Ее точеная фигура, темные глаза и полные губы привлекали взгляды многих, она легко могла бы обзавестись более выгодным кавалером, чем вечно сидевший без денег Васко, но материнское чувство и природная лень мешали ей сделать для этого хоть шаг.
– Придется мне, видно, когда-нибудь выйти за него замуж. Его бросишь – он совсем сопьется.
Это «когда-нибудь» могло быть любым днем, в том числе и завтрашним, и если она и откладывала это на потом, то скорее всего ради Виолетты. Ведь если бы Васко переехал жить к ней, Виолетте пришлось бы переселиться в общежитие. А сейчас у Мими были они оба.
– Прочили в звезды балета, а вышла воспитательница, – произносила она со вздохом, как бы покоряясь судьбе, когда приходилось в очередной раз убеждать Васко купить новые джинсы или уговаривать Виолетту не ходить на спектакль голодной.
– А ты упрямая, и это даже хорошо, – сказала она однажды Виолетте.
И поскольку Виолетта молчала, добавила: – Это придает твоей жизни какой-то смысл.
Мими тоже нашла, чем осмысливать свою жизнь. Вернее, при ее лени все получалось само собой. Оперные спектакли, на которых ей аплодировали достаточно громко, чтобы это поддерживало, как она выражалась, ее тонус; те послеобеденные часы, когда не было репетиций и она оставалась в квартире наедине с Васко, пока Виолетта занималась в зале; болтовня за рюмкой в кафе или баре; романы, которые она читала по вечерам в постели перед сном, чаще всего в последние дней десять перед зарплатой, когда Васко уже умудрялся пропить не только свои, но и ее деньги, наконец, дружба с Таней, приходившей к ней погадать на кофейной гуще. Они обе гадали, но каждая не слишком верила себе и предпочитала, чтобы ей гадала подруга.
Они гадали друг другу, для большей верности выпивая по две-три чашки кофе, и в причудливых разводах ходили ответы на самые жгучие вопросы – о балете, деньгах, любви, о подстерегающих их болезнях и даже о якобы ждущих их дальних дорогах. Они терпеливо и добросовестно разгадывали таинственный шифр судьбы, и даже если не особенно верили гаданью, то все же это занятие помогало им скоротать долгий дождливый день от обеда до вечера. Незаметно скоротать этот день, и завтра, и послезавтра – дело немалое для того, кто понял, что избранный им путь не ведет к сияющей вершине, а глупо кончается где-то там, в прозаической серости увядания, там, через несколько шагов и через несколько лет, там, куда он сумеет дойти.
