Александр Гера - Над всей Россией серое небо
— Доброе утро, — приветствовал он секретарш утром следующего дня и шустро мелькнул к себе. И правильно: весь женский персонал «Оледа» собирался заласкать Бобу до смерти, затискать в свальном порыве, для чего подготовились основательно: таких мини не придумал бы сам Слава Зайцев, такой максиоголенности не знавали знаменитые Содом и Гоморра. Все обошлось. А вскоре наш пиит остыл к административной деятельности, сидел запершись у себя целый день. «Стишата кропает», — решили мы. Президент поразмыслил над этой новостью и решил: «Женить пора, упустим жениха». Так и мы не пальцем деланы! По мерам предосторожности президента, по накалу растущих страстей в государстве догадывались о какой-то грядущей гадости. Симптомов навалом.
Ну, совместная атака правых и левых на главу страны, беззубое правительство и узколобый парламент — это не симптом, это болезнь нации. Россия — занятная невеста: выбирает себе суженого, выбирает, а потом как выберет! Народ после такого обручения в наглянку лезет ей под подол, сиськи крутит и пуп царапает. Избранник ни гуту. Но ведь это нас лапают, а не тетю из Сан-Франциско, наши резинки трещат, оголяя срамные места. И мы сами ратовали за такого жениха, никто не подталкивал. Вот ведь россчудило! Сам себя трахает, сам орет от боли, сам подначивает: «Давай, давай!» и сам на себя всему свету жалуется. А мазохист какой! Сначала дает себя очаровать краснобаям, потом расчухается и кричит — долой! А ему в ответ: «Коней на переправе не меняют!» Вот те на… Какие кони, где! От Герделя и Дианы, что ли? Ну, братцы, плакать хочется, а вы смешите. Это у Врангеля были кони, а мы своих Герделю скормили.
И, как на зло, отплакались по телевизору богатые — вообще нечем занять народ перед голодной зимой. Ну, над Лигачевым потешились, потом Косноязычный наш поехал лекции куда-то читать, с переводчиком, разумеется, иначе никто не поймет — опять весело, но не то. Раз хлеба стало не хватать, нужны отменные зрелища. Маленькая победоносная война, например. «Пора, — сказал наш президент. — Женим мальца». Невеста сыскалась в своем коллективе. Зашла как-то Луиза-программистка к Бобе извиниться за былую бестактность и застряла там на весь рабочий день. А на другой день Боба переехал на жительство к своей избраннице и явился на работу в цветном галстуке-итальяшке. Дело явно шло к свадьбе, в чем все мы не сомневались. Луиза сразу поделилась с подружками: «Карлик, а о-го-го!» Мы так и поняли: «и-го-го» — это конь, «о-го-го» — ишак. Дело шло к развязке.
Президент распорядился всю наличность «Оледа» в валюте перевести на счет офшеровской компании в Сингапуре. Ее учредителями были ясно кто — мы. Президент со товарищи.
Запаслись визами, кто куда, ждали крайнего предела. Не крови боялись, не голодных бунтов, не погромов чернорубашечников, не диктатуры рабочих дружин с расстрелами на месте, не картавых проходимцев, мобилизующих толпу криком «Ггабь наггабленное!» и не армейских полковников, доведенных нищетой до белого каления. Опасались мы ползучей серятины, бурбулисов, очередной смены руководящих инфузорий с их единственно жизненной позицией — делиться, делиться, делиться. Ну не хотим мы делиться, не хотим! Познавши иную, не нищенскую жизнь, когда работа окупается заработком, когда довелось глотнуть свежего воздуха, как-то нет желания вновь окунаться в болото, кишащее безысходностью бытия. И пропади она пропадом, такая родина, где мошенничая слаще и проще жить, где Гермесу не помогают крылатые сандалии облетать грязь и бездорожье российских широт. Никаких дележей. Правило капитала — множиться. Никто из нас не отдаст своего, каких бы чрезвычайных комиссий не создавало затюканное и беспомощное наше правительство.
Мы ждали последней крайности, когда от слов «Пропади ты пропадом!» уже не веет кощунством.
Итак, грянул Новый год. Все материли правительство и гиперинфляцию, депутатов и коммерцию, сволочную жизнь и приватизацию, которую уже окрестили «презерватизацией». Однако в новогоднюю ночь, как всегда, пили шампанское, очень закусывали и веселились традиционно. Потрясения последних месяцев ушедшего года многих выбили из седел, но кляч на переправе так и не поменяли.
К полудню первого мы собрались в сауне чисто мужской компанией. Выгревались, попивали жасминный чаек и пиво «Сан Мигуэль», лениво луща подсоленный миндаль. Лениво текла беседа, как бы ожидаючи выхода шлаков новогодней ночи. Один Боба приналег на водочку. Выпьет стаканчик, килечку в раззубленный рот опустит и покручивает хилыми мускулами, картинно принимая позу супермена. Показывает всем нам, какое мы оно, а он первую красавицу на шпагу взял. Шпага у нашего пиита, вот те крест, в самом деле аховый инструмент. Что поделаешь, корявое дерево в сучок растет.
— Шеф, — нарушил нашу леность Боба, — а почему у всех есть загранпаспорта, а у меня нету? Начальник я или нет? Мы с Луизой решили в Сингапур прошвырнуться, косточки погреть, себя показать. Луиза обожала выезды. Кого-нибудь из нас она регулярно сопровождала в экзотические края.
— Красивый город, — прочувствованно вздохнул президент. И мы тоже. — Валяй. Анкету заполни, четыре фотки и три тыщи целковых паспортисту сдай, а через неделю увидишь славный город Сингапур.
— И все? — не поверил простоте исполнения бывший диссидент Боба Мосюк. — Ну, взяточники! Ну, прохвосты! Точно. На Смоленской площади взятки брали без стеснения. «Неутоленная страсть, — высказался как-то наш президент. — И я их понимаю. Раньше, кроме элитных работничков, мало кто за бугор выезжал регулярно, сытой жизни касался, теперь всяк кому не лень еще и в пятизвездочных отелях живет, стриптиз без утайки посещает — не обидно ли наследным тварям партийной знати? Вот и торопятся эти завистники урвать что-либо, пока под зад коленом не дали. Ведь их по причине полной бездарности никто не возьмет».
Не любит наш патрон мидовских по другой причине. Был у нас свой человек в здании на Смоленской площади — Коля Мельник. Мзду за визы и прочее в зеленых брал, всякий раз тарифы повышал, ссылаясь на опасность промысла. Шеф ему верил, пока не узнал, что за все это в пять раз дешевле берут, и притом официально. Ох, гневался… Тогда мы наняли по договору бывшего мидовца, он нам визы проворачивал за обычную зарплату, еще и благодарил.
— И все, — подтвердил президент, направляясь в парилку. Мы лущили миндаль, молчали, Боба потянулся за шефом, где достал его разговорами о моральной несовместимости желания ехать за границу и нежелании давать взятку за какой-то паспорт.
— Неужели вам, грамотному человеку, нравится этот бардак? Куда ни сунься, всюду взятки, всюду деньги, деньги, деньги! — Джентльмены не говорят о деньгах, они у них просто есть, — заметил президент, — а бардак святое место, созданное для санитарии. А я такой, как все. Стихи помните? «Я иду по росе, босы ноги мочу, я — такой же, как все…» — А я не такой, мне за державу обидно, — оскорбился Боба. — Ваше благородие, господа поэты, как котики. Их отстреливают до тридцати лет, а вам полвека стукнуло. Зажились на белом свете. Из долгожителей этой опасной профессии знаю только мэтра Евтушенко. Он так петлял по жизненному полю, что не нашлось охотника стрелять столь тощего зайца. Это раз. Дальше: не дело подмастерья учить жизни мастера. Дела у прокурора, у вас делишки, которые поручает босс. А втретьих, чего вдруг ваше благородие заговорило языком новых спасителей России? Поздновато краснеть, ваше благородие. Как наслышан, бывшие обкомовские, горкомовские и прочие красные набело анкеты под дворянство и казачество переписывают. Вы и там опоздали пристроиться.
— Вранье, — насупился Боба. — Там ребята за Русь болеют.
— Лучше бы они поработали на Русь! — разозлился президент. — Всю жизнь на больничном сидеть любой дурак сможет!
— А ты полдержавы за бугор вывез, — пер на красный свет Боба.
— Родной вы мой, — умилился президент, и Бобе невдомек, какие страсти прячутся за вежливостью. Мы такое слышали весьма редко. Раз, когда Шамиль из «Габриэлы» рассказал боссу о грехопадении Нюмы Четырботского, другой, когда жадный Коля Мельник поел в «Бабуине» грибков. Мы в родню к президенту не набивались: лущили себе миндаль да пивко потягивали. — А конкретно перечислишь, из чего состоит полдержавы? Коня дам. Лучше Луизы.
— Какого коня? — не усек сразу мрачного юмора Боба. — Это зачем так? Патрон, ты любовь не марай, — нравоучительно и пьяно заметил Боба. «Не доедет малец до Сингапура», — решили мы. — Ладно, ладно, — мимо ушей пропустил его замечание президент. — Не теряй времени, выкладывай.
Пощипывало тело от сухого жара, гудели тены под камнями.
— Тишком ртуть без лицензии продавал? — Было, — уверенно кивнул президент. — А чуть не кило алмазов? — Было. — А картины кисти Шишкина? Две штуки? — Правильно, — одобрил президент. — От весовых показателей к количественным в поштучном измерении. Луиза рассказала? — Не-а, — естественно ответил Боба. — Умный человек такие штучки вычисляет по намекам. А ты меня год на приставном стуле держал…выразил обиду Боба. — А надо было на стульчаке… — обиделся и президент. — А мне все равно. Я теперь на верном дуги, — овладела Бобом пьяная бравада. — Нет. ты скажи, я тебе все правильно сказал? Тянет на полдержавы? Грех на душу берешь? — Не возьму. — Как не возьмешь? — Очень просто. Не в коня корм, но объясню. Все еще надеюсь, что своими руками не полного мудака вытащил из отбросов. Для тебя Россия место, где можно валять дурака, дня при этом патриотические слезы. Для меня — территория земного шара. Поэтому висит Рембрандт в Государственном русском музее, а Шишкин в Национальной картинной галерее Соединенных Штатов, противоречия не вижу. Меня интересуют Рембрандт и Шишкин, а не место, где они находятся. Культура — достояние всех людей. Поэтому я жизни не пожалею для разрушения надолбов, мешающих людям выезжать туда, куда душе угодно. При мне парень в Бельгию выезжал, художник со своими пожитками. Одежда — вылитый ты в момент изъятия из мусорного ящика. Так вот его картины не выпускали. Таможня говорит: национальная ценность, достояние республики. А его твои красные партийные братья лет двадцать травили, мужик с хлеба на квас перебивался. И выезжал он не при демократах, а при малахольном Горбачеве. И я помог ему вывезти все до последнего этюда. Бесплатно помог. — Ты про себя давай, шеф, про себя, — хихикнул Боба. — Это все про меня, — промокнул пот на теле президент. Бобе хоть бы хны. — Ты плакался, что я алмазы продал за бугор, а сам пальцем в жизни не шевельнул, чтобы нагнуться и поднять драгоценный камешек, которыми Россия густо усыпана. Гордый ты, не царское это дело спину гнуть. Ты — поэт, трибун, так сказать, а работают пусть холопы. Поэтому тебе за державу обидно, где ты хотел бы, ничего не делая, жить в хоромах; и за любым пойдешь, кто тебе посулит синекуру; и продашь любого, едва тебя обяжут отработать. — Да я-то, я-то, шеф, ладно, — загорячился Боба, — а народ, ты его весь в холопы записал. — В самую точку! Народ действительно холопы. Потому что нигде такого понятия нет. По-английски «пипл» — «люди», по-японски «хитобито» — «человеки» и так далее. Индивидуалы, то бишь соединенные законностью в гражданство. А советские законы призваны сгонять народ в стадо, которое потом можно гонять с пастбища на пастбище, резать и стричь. Чего-то не очень твои бурбулисы законы для людей принимают. Бурбулисы — не мои, — открестился Боба. — А кто твои? Оппозиция? Хрен редьки не слаще. Возьмут власть, в те же черные «волги» сядут, история повторится. Не фильздипи, Боря, умнеть пора. Не может нищий, дорвавшийся до власти, освободить людей. Первым долгом он станет набивать собственные карманы, чтобы снова не впасть в нищенство. Это временщики, Боря. Не всякому богатому власть по плечу. Но богатые берут власть навсегда, они оседлость любят, прочность. А такие, как ты, ни богатым, ни нищим не нужны. Пойдемте, ваше благородие, вы перегрелись, пора макнуться в бассейн… Ага, уразумели мы, рожденный утонуть летать не будет. Мы следили за движением ног президента, мы видели его крепкие руки, сколотившие приличное состояние, мы знали его, давшего нам возможность уйти из стада, мы одобряли его поступок.
