Герхард Майер - Бородино
Катарина тем временем отнесла всю посуду на кухню и сразу приступила к мытью. Мы предложили свою помощь, она отказалась.
Снова отправились в путь, спустились вниз по лестнице, вышли на террасу и остановились. Баур указал на фруктовый сад, говоря: «Вон в той низине стоял обрубок ивы, прутья которой действительно шли на плетение корзин, а плел их Якоб-корзинщик, тот, что жил на склоне и был не только корзинщиком, но и пасечником, коз разводил и за деревьями ухаживал. В этом саду тоже есть деревья, которые он прививал. Он применял прививку черенков в расщеп. Просто никакого другого способа не знал. Якоб-корзинщик был большим ретроградом. Например, он не терпел у себя электрического света. Перед домом у него рос каштан. А под каштаном был колодец, в каменной нише которого он замачивал ивовые прутья, чтобы они сделались гибкими. Якобу-корзинщику открывался вид на долину, на лес, над которым весной дымилась цветочная пыльца, словно желтые облака невиданной величины. Небо тоже необычайно красиво смотрелось с его участка. Якоб-корзинщик вовсю использовал это преимущество и сделался знатоком погоды, соглядатаем сил небесных. А в синеве его глаз была частица амрайнского неба в ту пору, когда расцветает луговой шалфей. — Баур провел рукой по голове, ладонь его задержалась на затылке, пока он разглядывал Большую Медведицу, раскинувшуюся над Юрскими горами. — А сегодня от той ивы ничего уже и не осталось», — добавил он под конец.
Было зябко, посмотрели на градусник, висевший в беседке: минус два. Что поделаешь, февраль на дворе. Температура к утру может опуститься еще на три-четыре градуса. А днем погода уже, собственно говоря, теплая и солнечная, десять-двенадцать градусов тепла. Возможно, в марте февральская неустойчивость продолжится.
Когда мы вошли в нижнюю комнату, Баур указал на глиняные плиты со словами: «Здесь когда-то раньше стояла печка с подогреваемыми сиденьями, не кафельная, а облицованная песчаником. Однажды трубочист отсоветовал ею дальше пользоваться. К тому же выяснилось, что стену за печкой повело и она все больше выпучивается — пришлось ее срочно заменять. Решили дымоходы не перекрывать, и вместо печки построили камин. Кузина Элиза частенько стояла, прислонившись к этой печке, вся в черном, худая, с покрасневшими глазами. Локтем правой руки она опиралась обычно на верхнюю плиту-сиденье, рассказывая нам про жизнь, в основном про ту, которая шла на другом берегу реки. Вот так, Биндшедлер, она у меня в памяти и осталась — как кузина Элиза, стоящая у печки, и повешена эта картина на южный склон моей души». Баур шмыгнул носом довольно демонстративно и зашагал взад-вперед, на разворотах пружинисто прочерчивая в воздухе полукруг правой ногой.
Шторы на окнах подняли вверх. На столе в глиняном кувшине стояла ветка форзиции. Я сел в кресло, стоявшее, вполне вероятно, там, где когда-то стоял Баур в день конфирмации в синем костюмчике, держа в руках коричневые полуботинки, и говорил мне, что между окнами на секретере вроде бы должны стоять две влюбленные парочки, которые Баур предоставил для призов в дни детского храмового праздника, а потом заполучил обратно, так что эти милые фарфоровые фигурки вновь встали по обеим сторонам зеркала, перед которым приводила себя в порядок Иоганна, когда ей довелось исполнять роль Гельвеции летним воскресным днем в двадцатые годы.
Мне пришло в голову, что в картинной галерее Баура (во всяком случае, согласно моему опыту), судя по рассказанному, должны непременно висеть следующие картины: Кузина Элиза, стоящая у печи, Поле, усеянное костями, Три женщины с хризантемами.
Из Амрайна снова донесся барабанный бой, гудки, ликующие крики. Баур решил развести в камине огонь: поверх скомканной газеты он шалашиком сложил тонкую лучину, добавил более увесистых поленьев, поджег бумагу и схватил каминные щипцы, чтобы подправить это дровяное сооружение, если, горя, оно начнет разваливаться. Огонь начал гореть ровно, и Баур подложил пару крупных березовых плашек, наверное, от тех самых сваленных им берез, которые он уже упоминал. Одна, трехствольная, стояла раньше прямо перед домом, две другие — по отдельности позади дома, причем настолько близко, что сережки и листья всякий раз засоряли водосток, и ситуацию никак нельзя было улучшить подрезкой деревьев, поскольку березы этой операции не переносят и отвечают на обрезку истерически буйным ростом.
Баур подложил еще дров, посидел некоторое время на корточках перед камином, из которого поначалу пыхнуло дымом в помещение, провел рукой по каминной полке, к которой утром время от времени прислонялся, рассказывая о встрече ветеранов и то и дело сожалея, что я не мог на ней присутствовать.
Между тем я взял в руки иллюстрированную книгу «Замки Луары», которая лежала на видном месте, думая о словах Баура, что, мол, местность, располагающая к себе человека, как правило, сразу требует женщину, которой вегетативно можно приписать оживленную жизнь, соотносящуюся с этой местностью. Я как раз открыл страницу про замок Вилландри, где с правой стороны, в цвете, — общий вид замка, живописное изображение в разгар лета. И почувствовал, что точка зрения Баура и вправду добавляет достопримечательным местам очарования.
На другой странице я увидел черно-белую фотографию с изображением павильона, у которого левая сторона была обрезана краем страницы, перед ним — булыжная мостовая, лестница с двумя маршами, ведущая в террасный сад и обрамленная деревьями. Между лестницей и павильоном открывается вид вдаль.
Но самыми обворожительными в Вилландри были сады. Их восстановил доктор Карвальо в тридцатые годы. Эти сады, среди которых возвышалась главная башня и красовался на холме сам замок, располагались тремя ярусами. Их задумали в подражание садам эпохи Ренессанса: огород, огромный квадрат с цветочными клумбами, окаймленными стрижеными кустами самшита, фигурный сад в партере с разноцветными грядками, в самом верхнем ярусе — каскад фонтанов.
Две трети цветных иллюстраций посвящены были самшиту, фигурно подрезанные кустики которого составляли орнамент. Сам дворец стоял на берегу маленького озерца, сиял желтыми имперскими фасадами, отличался импозантной конструкцией крыши и многочисленными каминами.
Дымка истории, обволакивавшая Вилландри, навевала чуть ли не меланхолию. На ум приходили Наполеон, Бородино, Наташа, а между тем сквозь окна ворвалась ночь. Девочка на красном фоне сидела у открытого окна на самом верху башни, слушая звуки гитары, доносившиеся из самшитового сада, под луной, подернутой розовой дымкой. Да-а! Вот в какие дебри может увлечь Баур своей болтовней о замках и женщинах. Я захлопнул книгу с большой неохотой.
Между тем в каком-то подъезде, гараже или сарае наверняка уже поставили ту коляску, покачивание которой, как мы достоверно выяснили, связано было с кривизной деревянных ободов, ту самую, которую вечерней порой везла супружеская пара в масках, идя какое-то время позади детского маскарадного шествия. Правда, ее содержимое (астральные субстанции, которым — как утверждал Баур — суждено противостоять разрыву времен, и это происходит всякий раз в первый день Амрайнского карнавала) наверняка уже улетучилось.
Баур зажег два свечных огарка, сунул вилку в розетку, подошел к проигрывателю, поднял крышку и сказал: «А сейчас послушаем балалайку».
К слову, эту пластинку привез им из России сын вместе с остальными шестью пластинками. Он ездил по Транссибирской магистрали, не обошлось без приключений, что называется, потому что, пока ехали до Байкала, у него разыгралась невралгия, и левая половина лица распухла, так что потребовалась срочная консультация врача, и весь план путешествия порушился, потому что ему пришлось срочно отправиться в Москву, а оттуда он самолетом вернулся на Байкал, чтобы продолжить путешествие Транссибирским экспрессом.
Баур выключил свет. Мы расположились у камина. Балалайка все сильнее и сильнее затмевала того гитариста в самшитовых кустах под окном. Казалось, мы перенеслись на берега Немана, где стоял Наполеон, глядя в подзорную трубу на русские степи, в глубине которых ему мнилась Москва и откуда его прогнал неповоротливый с виду Кутузов, и этот факт отогнал балалайку на некоторое расстояние, побудил ее на время уступить поле битвы гитаре, пока Наполеон не оказался у окна на острове Святой Елены, он стоял, скрестив руки на груди, наблюдая за парусным судном, вот оно отошло от берега, и тут балалайка начала прорываться снова, все громче и громче, а парусник все удалялся — с Марией Валевской на борту.
Тем временем к нам присоединилась Катарина. Теперь мы сидели у камина втроем, слушая балалайку и отдаленный барабанный бой.
— Как поживает Филипп? — спросил я у Баура.
— Филипп умер, — сказал Баур.
